Передо мной книга стихотворений «Уфимский полуостров». Это коллективный сборник, в составе его тридцать молодых поэтов города Уфы, заявивших о себе и подающих надежду.
Всем около тридцати лет. Для поэзии сегодня этот возраст едва ли не зачаточный. Авторы к этому времени едва успевают приобщиться к духовному опыту человечества, открыть для себя смыл существования. Иные спиваются, совершают роковые ошибки, других заедает быт, третьи становятся откровенными конформистами и теряют дар. Все бы ничего, и даже на пользу искусству, когда бы не предательство основных ценностей жизни — истины, любви, самого себя и, в конце концов, — Творца сущностей. Но до предательства опускаются, к счастью, немногие.
Настоящего поэта спасает интуиция, истинная религиозная (бытийная) устремленность, без которой нет подлинной поэзии.
Издание прекрасно оформленное, оригинально иллюстрированное Екатериной Бобровниковой, выпущено группой компаний «РАДУГА» в 2015 году. Игорь Фролов и Светлана Чураева — составители сборника.
«Уфимский полуостров», надо признать, включает в себя некоторые лучшие образцы творчества молодых поэтов г. Уфы второго десятилетия двадцать первого века.
Книга удачно выстроена — она увлекательна и легко читается. Каждый автор заявлен тремя–шестью небольшими стихотворениями, и это правильно для большого количества представленных в ней авторов. Марианна Плотникова — выступила с единственной, но крупной вещью. Эта поэтесса – может быть, одно из самых сложных и противоречивых явлений женской лирики в этой — в целом хорошего уровня — поэтической книге. Однако я бы не стал (не настало время) выделять из сборника отдельных авторов, противопоставляя их другим. Этот сборник если не взрыв, то намыв золотого песка, неравномерно распределенный среди стихотворений отдельных авторов, которые, возможно, станут — или уже стали — золотыми слитками, самородками. Покажет время. Но будь это только золотая пыль, позлащающая стихи, то и это уже — серьезное притязание. Чтобы стать цельным поэтическим слитком, от каждого участника сборника потребуется шесть — восемь великих стихотворений. Великое стихотворение, шедевр — в нем учтены все значимые достижения предшественников, помноженные на собственный (равноценный) творческий потенциал, — глубина духовного опыта всего человечества, индивидуально открытая поэтом в себе самом и равносильно выраженная в своем поэтическом слове. Что, разумеется, почти невозможно, так он велик, этот духовный опыт.
Но именно так поэтическое дерзание достигает своих пределов — ни больше, ни меньше. Попросту говоря, развитие всей предшествующей поэзии должно отразиться (вместиться, выразиться) в шести — восьми поэтических текстах автора, притязающего на уровень золотого века в своей поэзии. Либо автор, трезво сознавая свои пределы, честно отказывается от непосильных для себя притязаний, как большинство из нас, пишущих стихами или прозой.
Есть еще «великие» графоманы, но это особая, больная тема. Любой трудный вопрос имеет разрешение. Без крайних притязаний, без обеспеченного божьим даром дерзновения «золотой век», хотя бы в отдельно взятом случае, никогда не наступит. Величие Гомера нельзя сегодня сымитировать количеством написанного. Гомер был одним из первых великих бардов, его эпос шёл вширь, намериваясь охватить всю подлунную, включая человекоподобных богов. Сегодня в христианской цивилизации, когда людям открылся (и открывается) единый сверхмировой Творец всей Вселенной, включая подлунный мир с его богами, широте должна отвечать глубина и точная выверенность самоценного авторского слова, запечатлевшего божественную чистоту (качественность) этой глубины. Слова многозначного, символического. Говоря словами математики, это — уровень дифференциальных отношений. Но это и уровень области Божественного, ибо красота — язык Бога. И что такое красота, если не цель поэзии?
Итак, сегодня чистая вода самого глубокого озера до самого дна отражает звездное небо, как когда-то океан в первый день творения отражал склоненный над ним Божий лик. И сегодня еще в поэзии есть своя Гренландия, моря и фьорды. Так лирическое стихотворение при достаточной своей силе и глубине стоит сегодня целого эпоса. Ибо движется оно уже не вширь, но вглубь, в бесконечность вечно творимой Вселенной, восприняв достижения эпического, повествовательного движения. Сказанное — не преувеличение. Так трудно сегодня сотворить лирику, равную по силе классике золотого века. Лирику, в которой было бы минимум общих, затертых мест и словосочетаний, и при этом являлся бы сам живой, конкретный идеал. Лирику, в которой содержание не сводилось бы к двусмысленным и противоречивым, игровым, ироничным только смыслам и чувствам. Но присутствовал бы беспредельный, истинно поэтический пафос.
1. ЖЕНСКАЯ ЛИРИКА
О Марианне Плотниковой я писал лет десять назад. Достоинства ее поэзии не изменились. Техника стихосложения стала виртуозней. Мария Кучумова — хорошая соперница Марианне Плотниковой, превосходящая ее, может быть, в освоении духовного опыта высочайших, христологических ценностей, например, всепрощения, верности и любви. Мир, человеческая душа отчаянно нуждаются прежде всего именно в них, даже не всегда догадываясь об этом, даже пытаясь их уничтожить, истребляя при этом самих себя — мир, живую душу.
Хороши стихи, разве что строже и суше, у Варвары Малыгиной. Муза ее не столько милосердна или нежна, сколько требовательна к жильцам нашего земного общежития, которые не всегда даже умеют вести себя «как положено». Муза Варвары строга, чтобы не сказать сурова. Это не воплощенное всепрощение, всепонимание или любовь, но требование определенности и некой заданности поведения.
Мария Изгина — свежа и неожиданна в своих сравнениях («Колеса, как прутья»). София Еникеева — роскошна переливчатым смыслом, записанным в строчку, но сохранившим стихотворный размер и рифму. Мирослава Бессонова — стилистически беспощадно-возвышенна. Кристина Андрианова — затрагивает и озвучивает горячие — традиционные струны своей лиры. Екатерина Делидон — радует читателя сборника замечательными стихами о прекрасной, верной любви, единственной теме, может быть, действительно вполне достойной пера поэта. Так, все авторы книги живут, все развиваются, у всех свои особенности и достоинства. Мария Ассадулина — открытие для меня, прекрасны и драматичны ее стихи о восточных варварах, устроивших в городском храме конюшню. Все, на что способен в культуре варвар.
Трогательны, пронзительны стихи Анастасии Буянкиной и Ольги Левиной: искренние по чувству, поэтессы реализуют со временем и свой смысловой потенциал. По-детски чистые (даже любовная лирика, «Вполшепота»), но и драматичные, соответственно и ритмически, и образно оформленные, стихи Аси Кулагиной.
Любопытны стихи Алины Гребешковой о сущности и смехе («О сущности»). Светлана Иванова нащупывает болезненную тему современной (да и любой) поэзии — тему неумения выражать любовь нужными («подобными») словами. А ведь тема любви — одна из главных для человека: «Легионы таких же, не умеющих про любовь».
Многие, правда, выдают за любовь все, что угодно. Воистину, труднейшая, испытательная тема для поэта и его становления. Алина Казакова — подхватывает где-то эту же тему любви: «Я все чувствую, вижу и слышу…
Я не люблю синий цвет, хотя это цвет моих снов; Я еще плохо понимаю, что такое чужая любовь», — искренно, экспрессивно чеканит она в драматичных строках, брошенных сгоряча, может быть, просто другу, а может, и любимому. Наоборот, тема внутренней неуверенности и одиночества, ожидание его заполнения снаружи чужой удачной любовью к себе, тоже пленяет и тревожит читателя Ольги Левиной.
Мария Изгина дает отстраненный, но яркий, убедительный образ потерянной любви, оставленности, вечного человеческого недосчастья: «Когда ты уйдешь, / Будут в панике биться / О рельсы железные прутья колес. / Вечерний скулёж / Поездов серебристых
/ Услышишь, / Но вряд ли поймешь».
Людмила Михайлова нащупывает слова о голосе, срывающемся в бездну, но это голос самой совести, пусть и полупридушенной. Этот голос тревожит, мучает, лишает сна. Но пока он есть, есть и надежда, а может быть, и любовь, и надо только верить в то, что не все пропало и что все еще образуется. У Людмилы меня поразило некоторое сближение с поэтикой позднего Александра Банникова, недооцененного уфимского поэта, умершего в тридцать четыре года. Те же дактилические рифмы при схожей интонации, та же безутешность, но только более юное (такое же красивое) отчаяние, что опять же обнадеживает. А. Банников, сильный поэт, был надломлен мрачным временем, трагическими событиями, а ранние его стихи полны переливающихся, прекрасных и свежих сил, несмотря на всегдашнее одиночество, присущее любому поэту в большей степени, чем другому человеку, ибо такова его планида. Но одиночество это кажущееся, оно суть только компенсация за внутреннюю (андрогинную) полноту существования. Одиночество это очень похоже на очаровательную жалость, испытываемую поэтом ко всей природе, желание чем-то ей помочь, одушевить ее, наполнить собой. Что не всегда получается, отсюда одинокое отчаяние, сродни состраданию.
Или же это, наоборот, ликование по поводу полноты великолепной картины чего-то — моря, перелеска, городского уголка, закатной улочки, площади, облака. «Вечер. Небо задумчиво крошит на улицы облако» (Людмила Михайлова). Такой образ мне еще ни разу не встречался.
Три стихотворения в книге — от Софьи Земляновой. «Жизнь одна»: «Каменная стена! / А за ней в небеса дорога…/ Жизнь у меня одна, / А меня в этой жизни много…Маска, очки, глаза / И улыбка на три персоны, / Скомканная слеза / И неписаные законы…
Мне непонятен мир / Тем, что единоликий» — мир представляется автору классически отчетливых строк «одноликим». А свое «Я» — неким открытым множеством… Это прекрасно, что тут скажешь. Человек интересен сам себе как множество не сосчитанных ещё никем, возможностей. Значит, он — в начале своего славного пути. Можно только пожелать ему не ошибиться в выборе из множества «Я» — истинного «Я» (агностики нас за это осудят, они не считают, что истина познаваема, а «Я» человека — едино, хотя и множественно). Второе стихотворение Софьи Земляновой прекрасно. «Он просто из другого мира…/ Того, где гостья только я». Его надо читать целиком.
Любовь Ивлева — четыре стихотворения. Первое стихотворение задает сильный импульс, побуждающий сорваться с места. «Сесть не по ошибке на тот, что кружит и длится, / Чтобы вдоволь устать, упиться /Другими словами, дурацкими вывесками…/ размывая ночь по лицу как тушь, / Думая о душе… о множестве таких же счастливых несчастьем душ». Искренние стихи о бесконечном поиске смысла жизни, о духовной жажде, томящей поэта особенно остро в молодости. О неизбежности утомительных случайностей в нашей жизни, о беспомощном одиночестве юной души, о невозможности залатать дыры новыми дырами.
Мы всю жизнь ищем смысл и всетаки его находим.
2. МУЖСКАЯ ЛИРИКА
Михаила Кривошеев (1986 г. р.)
Перед нами достаточно разработанная поэтика, отлаженная версификация. Искренние, бесстрашные образы жизни — непричесанной, грешной.
Образы мучительной жизни русского поэта, а не довольного собою, сытого обывателя. Недаром появляется у него есенинский мотив вина и вульгарный, грубый образ женщины, мотив падения, но и покаяния. Нет мещанской усредненной праведности и моральности — есть мучительная музыка поэтических взлетов и падений, — попытка войти в глубину явлений, в которые не всегда можно проникнуть иначе.
Таков поэт, обдирающий на своем пути колени, иногда чуждый всем, но близкий к России и Христу: «Вербное скорбное воскресение / я как собака на сене / рифмы грызу / исправляю грозу / спившийся недоесенин…/ мокрую печень в руке зажав / пешим лечу по России
/ много на свете чужих держав / нету моей красивей / вот забава одна забава / водку в глотку и пьяный храп / а еще бы большую бабу / вот и рад /как матрос на больничной койке / из простынки латаю парус / от одной до другой попойки / каюсь каюсь каюсь», — заканчивает поэт, соединяя оригинально в единое Есенина и Высоцкого.
И это не просто ирония, но трудная, иногда до непереносимости, часть поэтического пути, который нужно пройти целиком. У Михаила Кривошеева Муза его со временем заметно мужает.
Поэтическое письмо становится вывереннее, глубже, образы емче, лапидарней. Это язык самой русской поэзии входит в его индивидуальный генетический код, в поэтическое его житьёбытьё, ломая среднестатистические мещанско-интеллигентские рамки, лишая спасительных (а для поэзии губительных) общеизвестных правил. Это русская колдовская краса-муза берет его на излом, проверяет на испуг, гнет на выносливость, гибкость и ковкость, присущие драгоценным — поэтическим — металлам. Муза прощупывает песенному мужичку его силенки и селезенки. Это Русская поэзия, которая не любому и по плечу, хохочет, заглядывая ему в глаза. Званых, кичливых и хлипких много, да мало сдюживших, нашедших и призвавших себе в помощь последнюю, величайшую силушку. Это страшная русская Муза требует от поэта, чтобы тот выразил — хотя бы не целиком, но прихватил, прикусив — серебро Российской безбрежности, золото плакучих ив и разбегающихся в несказанные дали полей, чистейшую глубину ее потаенных, колдовских омутов.
Кирилл Александров (1990 г. р.) представлен тремя четкими, концептуальными, стихотворениями. Первое — «Невысокая культура». Культура здесь уподобляется поэтом карлику с полным эклектическим набором. Читатель узнает портрет в миниатюре культурного постмодерна. Где есть все, но нет иерархии, основанной на приоритетных ценностях. Древние руны в руках карлика, наушники, Боб Марли в них, премьера Офелии в храме, блиц, «знаток» Друзь и, наконец, Макферрин сменяет «надоевшего» Боба Марли. Калейдоскоп бессмыслицы, коротко и ясно демонстрирует нам поэт. Культура на этой стадии постмодерна сведена к развлечению, ничему не обязывающему своего пользователя. Множество окончательно утратило какую-либо единую цель, напоминающую смысл существования человека.
Надоели «знатоки» — переключай программу, беги куда-нибудь на премьеру очередной бессмыслицы. Развлекайся изо всех сил, теряй себя в калейдоскопе бессвязных событий. Вот портрет «Невысокой культуры». Кирилл продолжает тему бессмысленной культуры.
Второе стихотворение убедительно, художественно показывает, как в отсутствии нравственного принципа жизнь юной современницы мгновенно теряет всякий смысл. Искать его (смысл) она отправляется (систематически) в чужую кровать. Казалось бы куда проще, но почему-то и там она его не находит, а только утрачивает еще безнадежнее. Ее плюшевый мишка глядит на нее с нескрываемой обидой, мама не приветствует ее эскапад, сама девушка то плачет, то смеется (маниакально-депрессивный синдром).
Ничего не помогло. Вера в «плюшевую жизнь» не принесла ни счастья, ни смысла. Очередной жестокий приступ маниакальной депрессии и… никто не может предугадать, чем это закончится на этот раз.
Третье стихотворение Кирилла Александрова выражает кредо самого поэта. «Моя вера стучит по клавишам, / отображается на мониторе. / она, конечно, стерва та еще, / и о ней можно долго спорить, / но и без нее никак.
Нельзя. / спокойной ночи, дорогие друзья». Аминь, ответим мы.
Максим Васильев (1992 г. р.), следующий поэт сборника, представлен шестью стихотворениями. «Праздное» — сразу ставит серьезную проблему: как в праздности (присущей людям) остаться «человеком»? Неожиданный и сильный ход. Ответа в первом стихе поэт не дает. Но уже во втором стихотворении возникает Икар, взмывший в небо без технических оснасток. Это — контрапункт бессмысленной жизни современников, похоронивших, растворивших себя заживо в технике, которая ими овладела.
Третье стихотворение — «Гастроном». В нем лирический герой покупает «счастья литр». До боли знакомая ситуация. «Я умру у подъезда многоэтажки. / И помойка мне будет зрителем». Лапидарными строчками поэт отчеканивает все ту же тема безысходности множества людей, не дающих поэту альтернативного бытия. «За черту» — продолжает поиск выхода из безвыходного положения: диван, телевизор, пельмени — поглотили человечка целиком, ему не спастись. Пятое стихотворение — «Уберечь» — еще усиливает тему безысходности: «Из великих детей вырастают обычные взрослые». Следует нехитрая конструкция, описывающая неизбежное превращение, и «клетка» захлопывается.
Рок продолжается. И, наконец, шестое стихотворение «Поколение» намечается сдвиг в сторону смысла. «Но бог знает, где наша вотчина, / И черт знает, где наша праведность». Замечательно сказано. Но и это пока только намек на преобразование будущей жизни.
Что уже немало. Следует добавить, что Максим Васильев замечательно владеет чеканной формой, в которую отливает знакомое уже нам содержание бессмысленной жизни поколения, к которому автор примыкает. Разделяя бессмысленную участь своих сверстников, автор все же явно ей недоволен. Недаром смысловым зерном всей подборки возникает образ дерзновенного Икара. Остается только перейти к разработке нового слога, поэтики и стилистики. Новая эстетика — форма и содержание — возможно, поможет поэту открыть для себя личностный смысл бытия, не зависящий от человеческой массы и временной моды, часто не имеющих никакого отношения к истине и подлинной, сокровенной красоте. Как знать, возможно, поэт еще обретет вместе со своей взрослеющей музой «лица необщее выражение», по выражению Евгения Баратынского.
Поэзия заключена не в молодости лет (не в поколении), а в нестареющей, как вино, вечной истине, которую каждый открывает самостоятельно. Вернее, истина может вдруг открыться своему избраннику. Нужно только не терять веры, без которой не бывает настоящей поэзии.
В поэзии Камиля Гремио (1985 г. р.) читатель найдет невыдуманную, тяжелую экзистенцию, ничем не прикрашенную. Несчастное событие, потрясшее лирического героя, не может не тронуть до глубины души и не вызвать у нормального читателя пронзительного сочувствия. Смерть жены, осиротевшая дочка — это огромное несчастье, постигшее неожиданно молодого человека, от лица которого написано с безысходной грустью стихотворение «Дочка». Это центральное стихотворение, в окружении двух других определяет основной трагический тон подборки. Он в ней пока единственный.
Алексей Ковтуненко (1984 г. р.) — лауреат авторской песни. Поэтому симпатичные в целом стихи его не обретают самостоятельной интонации.
Они, начни их читать, как будто включены в чуждую жесткую схему навязанного извне смысла однообразно звучащей (хотя и невидимой) гитары.
При этом авторские намерения, похоже, совершенно чисты… Но стихи бардов-песенников все уныло похожи друг на друга. Три нехитрых аккорда как будто навеки определили союз их общей судьбы. Это, конечно, рок. Подобно жестко определенному потоку частиц, как в электронной технике или иной смысловой схеме. В подобных «электроников» человечество превращается постоянно — не в том, так ином виде. Страсть объединяться слишком часто бессмысленна. Чем страсть к слиянию с массой сильнее, тем заметнее утрачивается самое драгоценное, что у человека есть, — неповторимое выражение лица. Что отличает его от робота или даже животного. Сначала появилась электротехника — и поэт стал электромехаником, теперь ещё электрогитара. Или просто гитара. Но этого оказалась вполне достаточно для того, чтобы поэт утратил свою внутреннюю, тайную свободу и сыграл, что называется, в ящик. Искусство поэтического слова не может подчиняться механическому, внешнему ритму. Оригинальную музыку слов в стихотворении чуждое вмешательство внешнего аккомпанемента часто только заглушает. А недостатки при этом делает обманчиво выразительными. Пройти же между Сциллой и Харибдой мало кому удавалось. Количество бардов между тем растет. Качество поэтического слова в этом движении давно перешло в количество. Бывают, конечно, исключения. Оригинальная мысль и звук, увы, слишком часто уходят из авторской песни. Это как если из двух Никитиных, одного Галича вдруг стало несколько сотен. Количество при этом в качество перейти не торопится. Но, возможно, я ошибаюсь, и отказ от личностного начала в изящной словесности, популяризация всего прекрасного и сложного в искусстве, глубокого и неповторимого, от века присущего поэзии — всем желанен и спасителен.
Александр Марьин представлен шестью стихотворениями. Существует проблема России как родины («Ты и убогая, ты и обильная…») И у Александра Марьина она по своему ставится и решается. В первом стихотворении «Разум обвиняет душу в насилии» — любопытная постановка вопроса. Душа в интерпретации автора — это родина, Россия. А разум выступает, как и положено, в роли соблазнителя, этакого Мефистофеля. Стоит лиргерою закрыть глаза — ни Уфы, ни хрущевок, ни дыма Отечества. Сплошной «Эмпайр-стейтбилдинг в окне». Понятно, надо сваливать с Родины, которая — сплошное разочарование. Но тут герою открывается истина, «что сваливать-то некуда. / Ибо сваливать от людей, а не из России». От души, якобы, не уйдешь.
Однако потерять душу — опасность все же существует, как и желание «приобрести» весь мир. В «Уфацентризме» лиргерой нехотя, с сарказмом признается, попавшись в пробке, чувствует, буквально непреодолимое притяжение родины, «понимает, что стал коренным». Но проблема с Родиной не так проста, как может показаться наивному читателю. Уже в третьем стихотворении герой чувствует себя в «ссылке, словно Лермонтов, только на Урале».
Но уже во второй строфе дается решение: «Я словно изгнанный Пушкин, / Только мне нравится здесь». В следующей пьеске мотив Родины варьируется по-другому: «Дом там, где ты. / Где ты — там дом». Герой возвращается в родной город периодически, раз в полгода.
«Я избегаю тех мест, с которыми чтонибудь связано, / И хожу по местам, примечательным чем-то другим. / Это мой Рим, которому я никогда не был Цезарем, /Как бы я ни старался… Хотя он не мой и не Рим». Однообразие, понятно, губительно и недопустимо для творческого человека. Родина там, где ты. Каков ты, такова и твоя Россия.
В последнем стихотворении «Город» автор окончательно решает тему своего дома, родины. «Все б ничего, хорошо, но вот только / Я ведь Нью-Йорк никогда не любил…Но и Париж мне не нравится тоже… Я люблю город… а впрочем, неважно. Читатель поставит тут город свой сам. Главное: в нем самолетик бумажный / Не падает вниз, а летит к небесам». «Бумажный самолетик» символизирует вторую реальность, которую человек непрестанно сам творит для себя вместе со всеми другим людьми, здесь «читателями».
Важно, что он, самолетик, «летит к небесам».
Шрш Рабинович (1998) — панкпоэт, ловко внедряющий научные термины в поэтические строки. Делает он это с большим задором и не без некоторого вкуса. «Слюнявил фаланги, листая страницы… Анатомическая эвольвента — мое альтер эго в нелепом наряде… Фрактальных фантазий обузданность взлета… Куранты бьют по асфиксии» — с юношеским задором информированного варвара сочиняет он. И это, правда, весело. Возможно, автор от твердых научных знаков (понятий) еще придет к бесконечно живым образам искусства, в которых только и сливаются в единой сущности знаки и значения, образуя духовные (нематериальные), а не вещественные (научные) смыслы. Безгранично живым, прекрасным образам искусства (символам и метафорам, даже сравнениям) претят мертвые (застывшие) научные формулы, подходящие для прикладных смыслов и практических целей. Наука не способна возвысить искусства, а унизить (утилизировать) себя искусство способно, и не обращаясь к науке. Но не все «ученые» или «поэты», вчера спрыгнувшие с печки, понимают это.
Нельзя назвать такую поэзию глубокой, интересы ее слишком индивидуальны (фрактальны). Панк-культуру не интересуют «вечные вопросы», она «выше» этого уже в силу своей «молодости» (недавно родилась, все знает сама). Экстравагантность и невеликая философия — орудие настоящего, продвинутого панка. Но и у Шрш Рабиновича вдруг проглянет неподдельная боль за свою бедную Родину в виде таких строк: «Задавленный хрип расчлененной России / В разрезанном горле, в колотых ранах».
Стихи Шрш Рабиновича, надо отдать им должное, быстры, остроумны, экспрессивны, как редко у кого из бесчисленной когорты малоодаренных, занудных «консерваторов». Хотя таковых уже почти не осталось. Сейчас в нашей современной культуре противоположная беда: неглубокая, подражающая вторичной западной культуре мода. Гибрид под названием «актуальное искусство» претендует занять место единственно возможного, настоящего искусства. Но поскольку Запад победил Россию в информационной войне, то к нам хлынули мутные потоки всего вторичного, невысокого, «актуального» — из разряда, повторюсь, заграничной популярной культуры, массовой по определению. Ее уровень, как правило, невысок. Он откровенно направлен и рассчитан на расхожие стереотипы и узнаваемые мгновенно штампы (постмодернистские в том числе). Ничего нового, никаких личных
(«фрактальных») открытий, уводящих от бойкой безвкусицы слишком далеко — вперед или в глубину. За это обыватель (за привычный продукт) и готов платить. Лишь бы не задумываться. А панк-культура достаточно массовая в альтернативной «старикам» молодежной среде. Возникла она как противопоставление бескрылому серому «консерватизму», лучше сказать «взрослой» серости, косности обыденной жизни. Скуке. Но это — та же косность (массовость), только наоборот — со стороны детей. Отрицание отцов, не оправдавших доверия. Но отрицание — не утверждение. На самом деле ни те, ни эти к культуре к подлинному искусству отношения не имеют.
То и другое одинаково вторично, подражательно. Неправда, что искусство устаревает. Настоящий автор имеет свою, вечную нишу, которую он занял однажды и навсегда. Все остальное, подражательное — старо-ново-модное — сносит ураганом времени. Поэтому панки — это кривое зеркало тех же скучных консерваторов, не более.
Но вернемся к Шрш Рабиновичу. Стихи его очень симпатичные. Они не только умны (структурны), но и остроумны, что встречается сегодня реже. «День ослабляет хватку, ночь выпускает когти. / Моя подруга любит, чтоб мед был с каплей дегтя. / Все то, что ей по кайфу, то нас не убивает. То падает в пролет, то прыгает в пролетку… / Моя подруга в баре пьет пятую «отвертку». / Уходит по-английски, но хлопает дверями…/ Я много раз видал подобные явленья.
/ Сначала станет жалко, потом спасти захочешь. / Не то чтоб fireshow, но светопреставленье. Концерт для клавикорда и флейты водосточной».
Прекрасные стихи с горькой, человеческой иронией в конце. В них звучит неподдельная мудрость, свойство истинного искусства. Сейчас вижу, я недооценил автора по одному первому стихотворению (хотя и оно уже было замечательно). Последнее стихотворение «культурологично», называется «Вниз по кроличьей норе». В третьем стихотворении выявляются такие важные качества автора, как интеллект, наблюдательность, внимательность, правдивость, способность художественно осмыслять современный материал и делать такие же выводы, я бы даже сказал, «выходы». Сейчас объясню. «Вниз по кроличьей норе собираем чудеса. Открываем новый мир, выполняем пирует». Это восхитительный образ — для читателя, который понимает (или хотя бы догадывается) о каком ужасе идет речь. Но продолжим. «Вниз по кроличьей норе, воздух свежий и густой. / То ли закаляют сталь, то ли варят шоколад». Ирония незаметно переходит в сарказм. Наконец. «Вниз по кроличьей норе, в неминуемый поток. / Отпиваем по глотку, отбиваем эфедрин… Мерим вдохами за ночь путь от ада к потолку. Вниз по кроличьей норе. В ожидании беды…» В общем, как сказал другой поэт: «Свобода приходит нагая». Но есть надежда, пока все впереди, пока не пришел конец: «Вниз по кроличьей / Минус век, прожитый зря. / Там в амброзии-заре / Небо цвета янтаря». Аминь.
Ренат Рахимов (1990 г. р.) — его лирический герой чувствует свою непохожесть на сбившихся в толпу людей.
При этом, одиночка, он не ощущает себя одиноким. Из камней, брошенных в него, верит он, что когда-нибудь построит город. Уже строит. Чем больше камней от бессмысленной толпы будет брошено в него, тем великолепнее воздвигнет он из них свой, не похожий на другие город. «Построю город из брошенных / В мою сторону камней».
«Стоптанные кроссы брата в рюкзаке. / Не было своего — нам хватало нашего.
/ Мой сын никогда ни за кем / Ничего не будет донашивать». Лапидарные, не назидательные, выражающие сущность строки. Ренат Рахимов многозначительно парадоксален: «голодным не до еды, нищим не до монет, / они идут в дом господень, / хозяина дома нет». Кто этот «хозяин»?
Марсель Саитов (1988 г. р.) — «тысячелистниковец», птенец литературного гнезда, свитого некогда замечательным уфимским поэтом, ныне покойным Дмитрием Масленниковым.
Марселю Саитову свойственны игровая звукопись стиха, ирония, порою горькая, связанная с абсурдом жизни:
«целью проекта «Архзащита Уфы», / финансируемого за счет средств пенсионного фонда, / является сохранение старых форм архитектуры». Звукопись на грани смысла: «у нас в провинции
/ старые ночью очи / средние ночью сыночек» и т. д. Смысл возникает неожиданно из структурной игры звуков. На грани абсурда, гротеска, фантастических образов — образуется нетривиальный смысл: «Крем ночной: морщины улиц / им Уфа намазала. / Спины фонарей согнулись / под тихий гул намаза ламп. / Пред сном курили в мглистом / небе тучи винстон труб.
/ Лишь спать не собирался глист там
— / уфацентрист ночной…» В стихотворении «Уфацентрист» посредством символической образной звукописи создается сюрреалистическая реальность, не похожая на обыденную. Это и есть поэзия, суть которой — превращение. Достоинство манеры Марселя Саитова еще в том, что письмо его — лапидарно, сжато, небанально.
Он — краток, ненавязчив, ироничен.
Вот, например, «Предков зов»: Башкиры не любят вставать — посмотри:
/ стоит Маяковский, сидит Гафури, / Шаляпин стоит, Исмагилов присел, / Юлаев — в седле, но сидит, как и все, / Дзержинский стоит, полулег Акмулла. / Будильник звенит — предков зов:
«Уффалла!» Восхитительно веселые стихи. Гуманистические, в хорошем смысле, в том, что с особенностями — народа, человека — следует, пожалуй, считаться. Найти в них, особенных знаках, важное для применения новое значение, обогащающее общий смысл.
А не ломать его машиной упрощенного подавления. Марсель Саитов блестяще сливает свой структуральный звукоряд с острой, лапидарной, оригинальной мыслью, достаточно современной в отношении материала. Или приближенной к вечности: Не воробей — синица:
/ отпустишь — сжуравлится, / оставишь — будут сниться / ей радостные лица / свидетелей полета. / Лети, лети, синица! / А мне пусть небо снится. / Не быть мне журавлем там». Прелестные стихи, неизбыточные, элегантные составные рифмы. Обыгрывается простая пословица («Лучше синица в руках, чем журавль в небе»), с расширением смысла, преображением существований. Тотальная романтическая ирония просветляет поэтический материал.
«Вот узнают об Уфе / назовут уфимской школой / просто делать по приколу / за отсутствием кофеен / за наличием пивных /но без частых проливных за наличием дорожек / просто делать понарошку / как боксер Рудольф Нуриев / теннисист Шаляпин Федор / и Земфира чемпион» С милым задором, с умилительных маленьких букв описывает увиденный им на особицу мир поэт Марсель Саитов. Это игровая, ироническая поэзия. Возможно, читатель еще дождется от автора и более сильных стихотворений — неприкрашенной, пронзительной лирики о любви, жизни и смерти. Автор еще «так дьявольски молод».
Азат Сатаров (1991 г. р.) (в другом месте Саттаров) — пять стихотворений. Красивые, грустные стихи: «»Маленький принц ненавидит закаты, / Болью своей заливает утраты. / Сердце ослепло, но верить не поздно. / Маленький принц все еще любит розу».
Музыкально соединяются элементы естественного и культурного миров:
«А снег опять опоздал на рейс, / Приехал поездом, потерялся. Изобретатель, как Филипп Рейс, / Он изобрел от весны лекарство. / Рассыпал свой порошок везде, / Где только мог, и весна озябла. Мой дом похож на большое безе, / А за окном кусты-канделябры».
А вот хорошие, таинственные, пронзающие трагически-красивой болью стихи «Мосты»: «…каблуками цепляя сырой асфальт, / она тихо ложится кусочками смальт / на мозаику жизни цветной стороной, черно-белую вниз унося за собой… а она, растекаясь, летит с высоты, / проклиная любые на свете мосты». Речь как будто о воде.
Но в этих стихах прочитывается и само небо, не оно ли «тихо ложится кусочками смальт»? Не оно ли падает с высоты, чтобы проявилась жизнь? Вообще, у авторы очень обаятельны силы природы, он умеет их почувствовать как себя самого. «А может, ветру сказать о боли? / Мы с ним бываем весьма похожи: / Я, как и он, трепещу на воле. Он, как и я, промолчать не может. Холодный воздух питает мысли. У нас единый первоисточник… Давай плясать на ладонях окон, / Кидаться пылью в людей и кошек, / И нам не будет так одиноко. / Зови, приятель, холодный дождик…Мы полетим с тобой на Ямайку. / Там нас не ждут, но мы будем тихо
/ Скучать по нашим дворовым чайкам, / Искать табличку с названьем «выход».
/ Моя земная одноитожесть / С твоими ласками не сравнится. Мы с ним бываем весьма похожи, Как две печальные в небе птицы». Чем поэзия выгодно и отличается от науки — освобождением души из плена мертвой однозначности. Поэт един с силами природы, он живет одной жизнью со стихиями, наделяет их сознанием, просветляет саму материю. Он может быть и ветром, и кем угодно. Таков поэт.
3.
Игорь Фролов — автор предисловия к сборнику стихотворений «Уфимский полуостров». Поэзию, вопреки логике и здравому смыслу, он объявляет «женским делом» и давно уверил себя в том, что поэтическому мышлению не хватает знаний математики. Если в первом своем тезисе И. Фролов женщин «возвышает», то во втором, напротив, тут же «унижает» их. Логика ему никак не дается. Но И. Фролов не унывает и упрямо продолжает считать, что имеет на это право. Права такого, разумеется, нет, а явное противоречие в рассуждении И. Фролова о поэзии как «женском деле» и вместе с тем деле недостаточно математически обоснованном делает неинтересным и все остальные его сомнительные высказывания, в частности, о современной уфимской поэзии и «золотом веке».
Все они также вычурны и неосновательны, и все грешат против истины.
Невозможно представить, что А. Пушкину или М. Лермонтову не хватило в свое время знаний сегодняшнего математического естествознания. Наука не выше искусства, но имеет свои специфические цели. Так же, как искусство, в частности поэзия, изящная словесность в целом, всегда имело свое назначение, а именно — сохранение человеческого вида в целости и сохранности со всем его живым, историческим и духовным опытом. Тогда как цель науки — обеспечить существование этому виду в оптимальных или максимально удобных условиях. Наука не противоречит искусству, когда прислушивается к его глубинным импульсам, не превращая человека в робота.
И мы, в отличие от И. Фролова, думаем, что с поэзией в сборнике все в порядке. Она в каждом отдельном случае, как и положено искусству, сочетает в себе и мужское, и женское начала. В ней есть и чувства, и разум в различных пропорциях, независимо от того — мужчина автор или женщина.
Единственное, что сегодня нужно поэту для написания стихотворения, это вдохновение, так же это было необходимо и вчера. Впрочем, вдохновение нужно и математику, если он мыслит достаточно философично. А не только узко и дисциплинарно. Наука не способна отменить богов, да она этим и не занимается. Настоящая наука приносит людям пользу, а богов творит настоящая поэзия, вдохновленная ими же — богами или Богом.
Вдохновение (одержимость богом — Аполлоном, Дионисом, — так полагали древние, знающие толк в поэтическом деле) — суть Муза поэта, сущность поэтического дела. Евтерпа — муза лирической поэзии, легкокрылое невидимое существо, поэтический гений, осеняющий поэта.
Опубликовано в Бельские просторы №3, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!