из книги «Единственная жизнь»
* * *
Мне снилось, под утро настала зима.
Я шторы раздвинул, шагнул на балкон —
да, белая манна покрыла дома,
дорогу, деревья, как ночью — мой сон.
Я «Критику — разума» Канта закрыл.
Способность почувствовать так же чиста,
и снег, что приснился, по-детски светил,
и мамина кухня стояла пуста, —
как дух, что лепил этот воздух окрест
и лёгкую душу, что в сон мой вошла,
и время, что вышло за грань этих мест,
и белые розы на кромке стекла.
* * *
Я умер сегодня ночью.
Мучительно умирал.
И — выплеснутый воочию
волною — летел в портал
небесный. И плыл в извивах,
струился с цветной волной —
в пространствах чистых, красивых.
Менялся весь мир со мной.
А там, в тоске умирая,
среди родных и друзей —
я звал и боялся рая
в истоме смертной моей.
В ДОМЕ ХУДОЖНИКА
Искусство вечно, а жизнь коротка.
Пословица
Ты играла на дудке, а я у окна
слышал, как опадает сирень.
Твою душу Чайковский собой наполнял,
за окном угасал майский день.
Я смотрел на святое кривлянье лица,
на похищенный дудкою рот.
За моею спиной от ступеней крыльца
зарывался цветник в огород.
А сквозь стены, где мёртвый художник творил,
шли цветные картины теней.
За моею спиной май крылами светил
мне лопатки сводил всё сильней.
И пока в твоих пальцах ломалась дуда,
и Чайковский её раздувал, —
раздирал мою спину озноб, и слюда
от светил заливала подвал.
Твоё платье глухое, и жабры локтей,
и послушный Чайковскому рот,
колыханье картин, прозябанье теней,
и цветник, что взорвал огород…
А из дудки созвучья лозою росли
и персты обвивали твои,
изгибали запястья тоскою весны
и вели нас с тобой, и вели
по крыльцу и сквозь стены в теней хоровод,
и аорта, и горло твоё,
и цветник — зарывались в сырой огород,
где, как сердце, молчанье поёт.
И казалось, что смерти не будет конца,
и разъятая звуками жизнь
зарывалась в цветник от ступеней крыльца,
чтоб единственной жизни служить.
* * *
Тёмная пора весны,
утро в сырости, в сирени.
Снова в яблоневой сени
мне любовь сулили сны.
Надо сдвинуться, вступить
в мир докучливых предательств,
в мир измен и обязательств
и всё это полюбить.
И не ждать любви в ответ,
не гневить благого Бога,
что Его на свете нет.
Есть порог, и есть дорога.
А ЗА ДОМОМ — ПАРК
С тишиной — тишина, с тенью — тень.
За порогом — полудня июнь.
В пятнах солнца, колышим, клён.
Хворый голубь стоит весь день.
Вьются мошки, ползёт коровка,
рядом с ней и ступать неловко.
Дух древесный и птичьи звуки.
Старушонка — две палки в руки —
нарезает четвёртый круг.
В остальном парк хорош, безрук.
Не считая скамеек, урн,
мамок-нянек, колясок, дур
с сигареткой в срамных перстах…
Самокат улетал в закат.
Слишком тихо. Странно как тихо!
Или тут не таится лихо?
Так — одни дерева шумят.
Мальчик с мамой летят в закат.
А над крышей стригут стрижи
золотистого неба жизнь.
ЛЕТАЮЩЕЕ ЛЕТО
Не город, а мыльный пузырь,
соломинкой солнца надутый –
летает и ввысь он, и вширь,
весёлый, прозрачный, слегка просветлённый.
Деревья сквозисты, тонки и длинны –
до утренних звёзд простирают глазастые пальцы.
Пучки на газонах молочныя травки — юны,
и небо струится в себя отраженьем с асфальта.
Летает блестящая даль!
Растут, расцветая до неба, фонтаны.
А сны сочиняет июль:
родные, блаженные, милые страны —
щебечут, листвой разнотравной шуршат
за крепкою шлюпкой балкона.
И ночью целительный яд
точится с миганьем звезды, как зелёнка.
СЛОВО – ЗЕРНО
Поэтам андеграунда посвящается — Анатолию Яковлеву, Дмитрию Масленникову, Александру Банникову
По осеннему саду, по мокрой листве,
по упавшим деревьям и чёрной молве,
под сырыми стволами деревьев нагих –
весь в дожде и в земле умирающий стих.
В чернозёме, где роются червь или крот,
где опавший листок — каждый — рыба и рот,
где поэт неживой и немёртвый лежит,
не женой, не страной — предан, да не убит.
Говорю: не забыт, предан и не убит —
он по горло любовью натешен и сыт.
То ли служба твоя — чернозём или рот?
Слово — это Земля, если наоборот.
Только в сумке моей под заплечным ремнём —
горстка слов, персть земли, или память о нём.
и хотел бы сказать — да не смею сказать:
это мука, терпи, не спеши умирать.
Слишком больно, и ты остаёшься один,
ни себе, ни душе — никакой господин,
обличающий грех — покидает тебя,
отпускающий грех — принимает тебя.
А гнилая молва не имеет земли,
кто упал, кто припал — дураки намели.
Сад осенний немотствует с чёрной землёй,
стихли слово и звук — только голос живой.
Пожалеет жена, но и мать не спасёт,
на краю остаётся один, он умрёт,
он сквозь сад отшумевший, умерший, пройдёт,
как зерно или слово сквозь смерть прорастёт.
Опубликовано в Бельские просторы №5, 2019