Алексей Кривошеев. СУДЬБЫ МЕРЦАЮЩАЯ НИТЬ

Владимир Глинский и Эдуард Лимонов

Владимир Глинский — поэт, переводчик, журналист, бывший лимоновец (нацболовец). Своевременно женился, воспитывал своего ребёнка. Владимир Глинский — бывший советский гражданин, как и многие из нас, недобитков, рождённых в СССР.

1

Когда-то, помню, меня вторично удивил (до этого особенно любимый мною в ранней молодости, даже восхищавший меня своею прозой) Эдуард Лимонов. Тогда, будучи эмигрантом, свалившим за бугор от «козьего племени», как он сам называл советский народ в своей ранней харьковской книге, и будучи «не принят» забугорной русско- еврейской литературной диаспорой в лице Бродского, решил вернуться на родину и отомстить всему буржуазному миру и Бродскому заодно. Помню, меня позабавило, как моложавый Лимонов свою месть осуществил. Он назвал Бродского, кажется, «пожилым бухгалтером» на вид (или/и что-то в этом роде), состарившимся раньше времени неопрятным евреем (как бы не приврать лишнего: передаю смысл на память, слегка смягчая на всякий случай выражения).
Но этого ему показалось мало. Лимонов постарался «принизить» Бродского ещё и сексуально. Сказав, что, дескать, Бродский не знает, что делать ему с женщинами, когда остаётся с ними наедине. Свечку я не держал, не знаю.
Но, возможно, Бродский просто предпочитал писать не о садистических страстях и случайных половых связях, как это блестяще делал Лимонов, а о подлинной любви или интеллигибельных (мыслительных) мате риях.
Стоит только вспомнить чудесные стихи Бродского, посвящённые Марии Стюарт, или высочайшую любовную лирику, посвящённую М. Басмановой. Впрочем, есть читатели, которые больше любят себя и в грош не ставят любовную лирику, в частности Бродского. Но, кроме возвышенных чувств, поэт Бродский не избегал и низовых, простонародных эротических мотивов в своём творчестве. К чести его, надо сказать, и их тоже он умел выразить, когда это служило более высоким целям. Он владел рифменной частушкой и афоризмом великолепно. Бродский делал это не ради своих страстей или себя любимого, как часто со вкусом делал Лимонов, а исходя из универсального смысла. У Бродского всегда был значительный интеллектуальный замысел, в отличие от менее «умных» поэтов, и чтобы в него проникнуть, его следовало для начала понимать, располагать нужными знаниями и достаточным филологическим кругозором.
Среди поэтов- антиподов Бродского могли быть и не менее (если порой не более) одарённые, но иррационально-духовным даром, в отличие от него, часто слишком рационалистического в своей поэтической манере. Но это трудная, сложная тема. Я мог бы привести массу удачных и разных примеров глубокой, нерационализированной, как у Бродского, поэзии. Но речь идёт о другом, и я вспоминаю блестящего лимоновского «Палача» (парижский роман), искусственные фаллосы и прочий очаровательный молодой задор, с которым герой пользует в романе дам. Вплоть до детальных выделений их телесного низа в последних натуралистических подробностях. Лимонов был эстет- натуралист и небольшой поэт, но прозаик он был сильный.
Краткий, стремительный, чувственно беспощадный. Признаться, сама изображаемая Эдичкой страсть (как градус и напор в любовных отношениях вплоть до лёгкого садизма) мне, тогда молодому и сильному, скорее, каюсь, где-то даже импонировала. Но дальше я понимал, что тема любви сведена Лимоновым не только уже к самой последней анальности, но и вовсе — на нет. Любовь им была унижена в угоду похоти его альтер эго — рассказчика и главного героя. Она закончилась у него искусственными фаллосами и кровавыми, пенящимися выделениями. Если перефразировать известную русскую пословицу — «молодой конь испортил борозду». Дальше в этом направлении «плыть» было некуда.
Дальше должно идти сдирание кожи заживо и расчленёнка. Настоящему писателю- романисту следовало возвращаться к новой высоте человеческих отношений между полами. Но Лимонов ушёл в мужскую борьбу, благо был бисексуален, по крайней мере, эстетически. Именно физические (а не духовные), не возбуждающие его приятно, отталкивающие внешней неприглядностью параметры критиковал Лимонов в Бродском, ребячески хвастливо сравнивая их со своим молодым и крепким телом, мускулистым (любил он подчёркивать) и подтянутым Эдичкой. Своего героя Эдичку он, конечно, предпочитал всему остальному в своём искусстве. Он его обожал, в отличие от Венедикта Ерофеева, у которого тоже был герой с похожим именем — Венечка. Но в имени героя Венедикта, скорее, сквозило умаление его автором, а не трепетное эротическое восхищение и умиление, как у Лимонова.
Венедикт был мастер литот. Выходило у Лимонова, на мой вкус, несколько странно: как-то по-женски сексуально, а не духовно или интеллектуально рассматривал Лимонов и Бродского, и себя самого. Понятно, телесно Бродский его не очаровывал. Но только ли в этом дело? Ведь Бродский сам ещё раньше, познакомившись с Лимоновым, вовсе назвал его Смердяковым русской литературы. И обличил тем самым самовлюблённость и мстительность — неблагородство лимоновской натуры. А это, на мой взгляд, гораздо обиднее асексуальности, которую Лимонов инкриминировал Бродскому в отместку. И действительно, Лимонов злился и мстил ему.
Да, Бродский, возможно, «начал первым». Для Бродского любовь автора к себе не была главным, существенным литературным достоинством, скорее уж помехой в личном развитии. И он был прав. А если сравнивать исключительно симпатичные стихи Лимонова и гениальные — Бродского, то сравнение будет, бесспорно, не в пользу первого. Разумеется, из этого не следует, что надо выбросить одни стихи и оставить только другие. Боже упаси от глупого экстремизма. Мне дороги и те, и эти. Но суть в том, что так, в общем-то, по-своему, со всей своей сексуальной садомазохистской страстностью, Лимонов и отомстил интеллектуальному превосходству поэта Бродского, расписав своё сексуально-физическое садистическое «преимущество», или кредо в обращении с женским телом, как оно (преимущество) ему представлялось. На что Бродскому, разумеется, было глубоко наплевать.
Хотя, понятно, не вполне. Всё-таки, то была клевета и с женщинами Бродский прекрасно умел и делал то, что нравилось ему, а не Лимонову. Достаточно вспомнить многочисленные женские образы Бродского, вплоть до Богородицы в гениальном «Натюрморте» (10-й стих) с эпиграфом из Ч. Павезе — «Смерть придёт, у неё будут твои глаза» (ещё женский образ). А чего с ним сделал бы бедный лимоновский Эдичка?
Месть Лимонова, столь ему самому приятная — суть беззаветная само – влюблённость и запальчивое мальчишество, если не откровенная глупость и поведенческий промах уже взрослого человека. На уровне Бродского Лимонов не мог его достать, тот был недосягаем для него как поэт-интеллектуал.
Лимонов всегда был если не совсем честным, то искренним в своих заблуждениях человеком. Возможно, он был неплохой товарищ, умел ценить мужскую дружбу, и если не был храбр, как лев или генерал Лебедь, то рисковать он умел и от пуль возбуждался, как и положено молодому задорному мужчине. Имея практическую хватку и своекорыстный ум, хорошо чуя свою выгоду и ориентируясь в политической ситуации, он, конечно, не дотягивал до интеллектуально- эстетического мироощущения и высоко- абстрактного мышления Бродского. Но надо тут отдать должное Бродскому, что приспосабливаться он умел не хуже Лимонова. Научился, по крайней мере, когда его выдавили из СССР. Это — их общее «достоинство». Но Бродский был не только умным, искренним поэтом, но и честным (последовательным) человеком. Когда Америка приютила его, изгнанника, он продолжал расхваливать её демократию до самой своей смерти. Хотя наверняка жить ему в этой малокультурной стране бывало смертельно скучно. Преподавать оболтусам русскую литературу, общаться с ненавистниками России вообще для русского поэта непереносимо. Недаром А. Синявский, отбыв заграницу после своего заключения за свободное писательство, вскоре не вынес этой махровой компании со всей её сально-глумливой и продажной, антироссийской нечистоплотностью. А. Синявский быстро оттуда вернулся и просто умер от осознания того, что честному писателю в тот момент негде было жить. Так и было: честные поэты тогда спивались и гибли. Вспомним Л. Губанова в Москве, в Уфе — А. Банникова и т. д.
Поэтому и честность Бродского теперь за границей легко сводилась к его пожилой выгодной жизни. Он был обеспеченный американский поэт и мог жить в любимой Венеции, которая была не хуже Петербурга. «Чего ещё надо человеку, чтобы мирно встретить свою старость?»
Скучал он, конечно. Читал перед смертью короткие стихи А. Пушкина.
Тянуло его к тому, чего ему самому теперь не доставало и что могло найтись только у супергениального русского поэта. Этакая особая языковая гармония и глубина в небольших по объёму стихах при всеохватности мысли и абсолютной наполненности блаженством универсального бытия. Это только у великих русских христианских лириков и визионеров можно было найти. У Пушкина, Лермонтова в их сладостно- молитвенных, гармонических стихах, в которых слёзы умиления перемешивались со счастьем постижения высочайшего смысла бытия…
И вот Бродский после всех англоязыких метафизиков своих (поэтов неслабых) и их звенящей, уже пустопорожней для русского слуха латиницы вновь жадно спешит припасть к роднику живительной русской поэзии… К её божественному духу. «Перед смертью читал А. Пушкина». А как же? Потому что там — Христос Сладчайший и спасение души, а не одно бабло в долларах и в брюхе, не одна интеллектуальная игра только.
Так что и честность Бродского тоже была расчетом и желанием жить хорошо, особенно под старость, когда отказывало здоровье. Что, разумеется, не столько плохо, сколько понятно и простительно.
Но, повторяю, Бродский был последователен (честен) до конца. Сказав в молодости против СССР, он так и отстаивал свободу, предпочитая американскую демократию и конституцию тираническому коммунистическому режиму. И он был прав, как и Солженицын.
От себя добавлю: в СССР всё было хорошо, кроме идеологически обязательного (не оставляющего выбора в системе образования) запрета на Бога, агрессивного запрета, бросающего тень на всё хорошее.
И пусть честность поступка Бродского тут совпадала с желанием красиво жить, с инстинктом самосохранения.
А всё же в системе ценностей Бродского как интеллигента- интеллектуала честность была выше самолюбия, потому не было с его стороны ни противоречия, ни притворства. Это качество настоящего российского и советского интеллигента — в отличие от многих эмигрировавших на Запад по своей инициативе за личным благополучием или индивидуальной славой. Бродский, как и Лимонов, с самого начала был борцом за просвещение и западную демократию, за свободу, гарантированную американской конституцией. И в этом он, разумеется, был прав в споре с Лимоновым, решившим воскресить «Великую эпоху» (несмотря на всю её кровавость).
Оба были демократами, но не оба — революционерами. И там, где Бродскому нужен был русский философ-экзистенциалист Шестов и великие английские метафизики, Лимонов довольствовался экстремизмом, Троцким, своей индивидуальной «физикой» и игрой в революцию. У французских интеллектуалов он этому научился.
Там, где у Бродского было величие поэтического замысла и огромное поле идейно- смысловой стратегии, Лимонов запасался огнестрельным оружием и обзаводился многочисленными молодыми соратниками «по борьбе».
Вот и вся сказка.
Поэзия как сообщение с Божеством (Аполлоном, Музой, Языком) требует от поэта свободы, одиночества и всеединства. Лимонов, наоборот, выбрал вождизм, партию, вражду (оппозиционную борьбу с властью). Точка.
А дело Лимонова, писателя-революционера, вот с чего началось…
Ещё тогда начинающий как поэт Эдуард Савенко (Лимонов) пишет вот что. Это там же, кажется, где пишет он про харьковскую свою жизнь и местного настоящего, отчаянного поэта Мотрича. Или, рядом, где у него про Москву и поэта Губанова. Он пишет свои первые сильные впечатления на основе этого опыта общения с настоящими поэтами. Как он даже целовался с Л. Губановым. Словом, и там, и там, как всегда, блестяще и правдиво он пишет про свои любовные чувства к молодым мужчинам, двум самым ярким талантливым поэтам из всего окружения. Для убедительности своего восхищения всем образом сильного русского поэта Лимонов приводит удивительные стихи Мотрича (в харьковском романе). И вот тут происходит с ним озарение: Лимонов исповедуется читателю (тут он беспощадно честен с собой и читателем), что он вдруг понял, что не станет поэтом уровня Блока. Понимаете? Это и решило его писательскую судьбу. Тогда и произошёл его роман с его художественной прозой, молодой и талантливой. Переход в неё. А стихи остались как бы для затравки. И в прозе он сделал что мог в силу того же отпущенного ему интеллектуально- духовного потолка его прозаического дара (надо признать, что Лимонов при всех своих литературных достоинствах не Т. Манн или В. Набоков, более крупный, чем он сам, писатель). И вскоре Лимонов снова перешел — уже в оппозиционеры-борцы с новой в стране властью и в революционную практику (по сути, игру в революцию), так ему импонирующую. Молодых сил у него было много, но не было способности к метафизике.
Оставалась практика, деятельность, борьба с кем-нибудь (только не с самим собой).
Так же драматично, практично и, в общем, успешно расчётливо в силу экстравертного социального темперамента Лимонова сложилась и его судьба. Ей мы обязаны замечательным, очень по-своему правдивым, хоть и мужским, но каким-то всегда юношеским, с пылу с жару, романам. Но там, где позже начались его «священные монстры», началась и дурная муть, духовно не различимая, вместе с его борьбой с властью или за власть (а по сути, игрой в собственную популярность и самопиар). Простительное кокетство для социального животного, но не для крупного писателя. Лимонов не видел (не чувствовал) разницы между истинной верой и языческими культами, между христианским пониманием служения и добра и светским, некрасивым, в сущности, самоутверждением.
Лимоновское дикое, молодое, деятельное самолюбование было, по существу, небольшой философией и, в известном смысле, неплохой эстетикой, хоть и неглубокой. А его неустанная кипучая деятельность в мужских рядах была, понятно, мотивирована бисексуальностью писателя- эстета. В отличие от любимого его писателя XIX века, близкого ему по складу, действительно талантливого философа К. Леонтьева, который просто отдалился от общества недалёких современников и жил у стен святого монастыря. Но кто-то, наверное, скажет мне в ответ, что было это при царе горохе. Что теперь голубые и розовые выходят на гей-парады, как иные священники торгуют своей совестью. А не удаляются от мира далеко.
Не стану возражать: дело, конечно, личного выбора и вкуса. Но и честные поступки, как и пороки людские, есть ещё и бывают на свете.
Итак, подведём нехитрый итог.
Одна из возможных причин (и основных пружин) всего творчества Лимонова — его бисексуальная природа и несколько садомазохистская эстетика.
Это в лучшем случае. А другая причина (наихудшая, «бухгалтерская») — его стяжательство и расчётливое добывание славы (популярности) и денег посредством самоутверждения в разных жизненных ситуациях. Способ самоутверждения — продуманная игра: сначала в «молодого негодяя», потом в вой ну и идеалы революции. Цель (она же вторая причина) этой игры — добывание тех же самых буржуазных материальных благ и влиятельности, против которых сам Лимонов и затеял свою так называемую революционную деятельность.
Но большим стяжателем по-своему порядочный Лимонов, к его чести, может быть, никогда и не был ( всё-таки он был политиком- оппозиционером, а не олигархом). Ну не в большей мере, чем любая другая популярная фигура в современном прагматичном насквозь мире искусства. Как любая из них, Лимонов и не пытался заглянуть за пределы этого меркантильного социального мирка, дальше собственной для себя и своего имени выгоды. В общем, вся его деятельность была проявлением крайнего самолюбия и естественности (в приземлённом смысле) и только. Но я уже сказал и раньше, что он не был метафизически одарённым автором.
Поэтому лучшее, что он сделал, на мой вкус, разумеется, это его ранние (до игры в политику) очень искренние романы и рассказы. Они о настоящей юношеской влюблённости: любви и предательстве любимой женщиной этой любви, которая ушла от его героя к богатому буржуа за границей (героиня Е. Щаповой). Они и об искренней мальчишеской дружбе- влюблённости, о весёлом молодом хулиганстве, задорном сексе, о Харькове, о богемной Москве, о тусклой бессмысленности советского режима… Упоительное, свободолюбивое чтение: «Эдичка», «Дневник неудачника», «Молодой негодяй» и т. п. (Тюрьма и партия с ним «случились» потом, хотя и были встроены в его биологическую программу изначально: с хулиганского Харькова и грабежа ларьков, если не раньше.)
Вернувшись из заграницы (Франции и Америки) и вдруг резко поменяв социально- политические предпочтения и ориентиры, Лимонов решил воспеть революцию и порождённый ею тоталитарный коммунистический режим. Который, идеологизированный, нечеловечески фальшивый, был ему прежде так же ненавистен, как и советское «козье племя» (его выражение), из которого он, однако, набрал (когда это коснулось его личной выгоды и популярности) будущих своих нацболов.
Симптоматично, что и талантливый Сергей Курёхин и харизматичный Егор Летов, поддавшись обаянию идеи среднеарифметического большинства, жестокости идеи революционного переворота (а не просвещению, истине и любви), вскоре умерли. Понятно, страсть как хочется действовать, а жернова Господни вращаются так медленно…
Буржуазное общество, о котором Лимонов раньше мечтал и в которое убежал из СССР, сделалось ему в мгновение ока столь же ненавистно, как ранее СССР. Объясняется это просто: Лимонов был агрессивным (радикальным) идеалистом- фанатиком и ни с каким реальным социумом не примирился бы никогда. Беда лишь в том, что и идеологизирование литературы, и утопически- идеализаторская игра (точный расчёт) Лимонова в революцию и освобождение народа — часто за деньги того же народа — дело отнюдь не новое. И уж куда не столь тонкое, умное и бескорыстное, как глубокое и высочайшее поэтическое искусство, до которого талант его никак не дотягивал. Но с поэзии Лимонов решительно начинал — и продолжал писать замечательные стихи, к чести его, всегда.
Но уже так, как у него это получалось.
Бороться с тьмой средствами тьмы, значит, самому становиться тёмным. Дело же поэта, напротив, озарить себя изнутри, тогда можно осветить и окружающую тьму.
В поэтическом искусстве Лимонов не мог расти- развиваться свободно, как само Древо жизни, так же автономно. Для этого ему нужно было бы пройти сквозь себя самого, победить себя: преодолеть своё одиночество и выйти к изначальному, божественному континууму и порядку вещей, к вечной гармонии, победить ограниченность и «важность» своего индивидуалистического эго и человека толпы в себе.
Этого не произошло. Потому Лимонову всегда необходима была если не орущая толпа, то внимающая ему публика.
Но и это ещё не всё…
Мне посчастливилось удивиться Лимонову и в третий раз. Как и в первый, когда я читал его ранние романы.
Это случилось, когда я узнал относительно недавно, что Эдуард Савенко принял крещение и стал добрым христианином. Слава богу! — вдруг вздохнулось мне легко и обрадованно.
Земля тебе пухом, да покойся с миром, Эдуард Вениаминович.

2

Владимир Глинский, соблазнённый в своё время национально-большевистской борьбой за справедливую жизнь в России и благополучие русского народа, в 90-е годы, напротив, вернулся от партийной борьбы к размеренной жизни человека частного и обзавёлся в Уфе семьёй. Журналист по профессии, он, кажется, официально не состоит в какой-либо партии.
Хотя откуда мне знать. К ому-то Владимир симпатизирует, кого-то аргументированно критикует за дело. Его всегда любопытно почитать, у него есть своя логика.
Но нам он интересен прежде всего как поэт и переводчик. Отраднее, честнее, новее и реальнее такого «вечного» слова-дела, поэтического производства ничего нет на свете, в мире бывших в употреблении вещей, концепций и явлений этого мира. Не отменяя научно- технического прогресса, истинное искусство является и глубочайшим его мотиватором, и материнским плато. Но нам, понятно, часто порой хочется ещё и чего-то другого, «более существенного», быстрого, эффективного. Это такой невинный, такой желанный, красивый, маленький и прелестный соблазник. Соблазнище.
Желание благополучия, власти, известности. Не истины и любви. Денег хочется. Влияния. Почестей. На крест никому нам не охота. Да и не надо. А хочется чистой и животной радости… Царствования здесь и сейчас. Революций, завоеваний, контроля над миром. А искусство поэтическое, оно почему-то требует каких-то там сначала даже жертв (не дай бог каждому). И так было всегда, с глубокой древности — требовало.
А без самоотречения (страшное какое слово!) — оно как бы и не искусство, а как бы нормальный животный эгоизм. Животный, но нормальный.
Такой понятный, сладко- желанный.
Хочется сразу взять и потребить, а не посвятить для начала себя творчеству.
И в чём она, не употребимая за один раз красота и святая, чистая прелесть такого посвящения? Мы не всегда понимаем. Многие на этом споткнулись.
Я знал небездарного художника.
Сначала в 90-е он стал из живописца дизайнером, следуя моде и ростам дохода. Потом вообще занялся бизнесом, открыл даже магазин. Говорил: сначала заработаю для себя и семьи, куплю студию и снова займусь живописью.
Теперь у него — ни студии, ни живописи, ни семьи… знакомые не дают ему умереть с голоду.
Так вот, Владимир Глинский в представленных сегодня на читательский суд своих стихах никуда не прячется, не убегает от открывшегося смысла бестолковой жизни — жизни такой, какая она есть всегда: ни в партию, ни в семью (раз её не стало), ни в частный бизнес.
Как повелось с перестройки у новорусского обывателя, программируемого концепцией мирового капитализма.
Сегодняшний Владимир Глинский не предусмотрен ни денежной властью, ни её оппозицией (разве что Богом). Он сегодня — поэт, переводчик и совсем небольшой обыватель.
А перед ним самим — открытый смысл почти голой жизни, обычно вполне бессмысленной. Жёны разбежались, дети подросли, друзья тоже — умерли или вышли в начальники…
…И вот стоишь ты как перст перед оборотистой сволочью- жизнью с её обнажившимся невпопад, вполне затасканным так себе видом — наедине.
Сделать ничего для себя ты не можешь, даже не хочешь. Стакан — и тот, как мы увидим из стихотворения, прохудился.
И никак не вычерпать им белую Волгу.
А где-то по правое твоё ухо — свистят-заливаются сладкой трелью иные партии и правители, вырывая друг у друга (или у народа) изо рта кусок пожирнее и послаще. И по левое ухо твоё — привычно жужжит, не стихая, злая жёнина критика и справедливые увещевания гражданинов- начальников о том, чего не сделал ты, кругом виноватый, в своей жизни для того, чтобы быть таким же сытым и ловким, как иные прочие…
В обращении с «челядью», с ближними своими не содеял — как сделали они сами, иные твои друзья- преуспешники.
Или повезло тебе меньше, чем им, нещепетильным. Только вечный какой-то сказ о детях- голодранцах в виде докуки и возмездия преследует тебя непрестанно. Которые, однако, дети, вполне себе мирно пасутся среди тучных полей вместе с прочими человеческими стадами. Научась, однако, у суровой мамки вспоминать папку, чтобы не забыть его окончательно, недобрым, заслуженным словом. Кто не без греха? И в отместку за подаренную им, папкой, нелёгкую, в общем-то, жизнь и судьбинку злобно покусывать его да жёстко полягивать для острастки, на память, родным дочерним или сыновним копытцем… Папка душу в них вкладывал, а нужно-то было деньги в кошелёк. Пардон, на счёт в банке.
Хотя иные банки вроде Кадыровского, с детскими деньгами на вкладе давно тоже обрушились. Д уши-то и так не видать, а вот денег нет как нет…
Ну а что же наш поэт? А поэт лишь терпит всю эту творящуюся над ним справедливость да знай себе поёт незлобиво. И когда уже некуда падать, тогда и нащупано им последнее, может быть, самое человеческое дно или равновесие. «Тахта» — так называет он его в стихах, спасаемая им от других, слишком рьяных праведников. До тех пор и она его спасает, пока, может быть, не прибьют поэта до смерти утвердившиеся в своей непогрешимой правоте друзья его, превратившиеся вконец в гражданинов- начальников.
Или не заберут к себе другие друзья, вовремя умершие, для нового грядущего бесчестия и варварства. И что же, хороши ли стихи самого-то поэта?
А вот стихи Владимира Глинского, ей же богу, хороши! И только это, в конце концов, и важно. Благополучие, влияние, известность желательны, но не важны. Жадно желаемы они, да не желанны. Так пусть же будет, Господи, и важное, и желанное нами одновременно. Или как писал другой поэт:

О Муза, будь доброй к поэту,
Пускай он гульнёт по буфету,
Пускай он нарежется в дым!
Дай хрена ему к осетрине,
Дай место поближе к витрине,
Пусть жёлтым зажжётся в графине
Закат над его заливным.
Автобус, машина «Победа»,
Прошу не давите поэта,
Не смотрит он по сторонам…

От себя, конечно, мы тоже желаем поэту, несущему нелёгкий, самолично взваленный им на себя сей «жидкий крест», жизни счастливой, по самую её нехочу- возможность.
Понятно, он поэт, человек свободный для высшего, творческого блаженства. Не банального материального благополучия. Творческий покой и гармония не в количестве его денег, не в собственной славе или власти над другими — обывателями и людьми.
Оно — в прекрасных стихах его да в честной жизни при малом достатке.
И как же достал его этот достаток.
Да, вот что я хотел ещё сказать о самих стихах Владимира Глинского. Хоть они с виду и просты и кажутся незатейливыми, но в этом же самом они изы сканны, элегантны. Смотрите, какая мелодия в ассонансных, касательных (друг друга) рифмах. Как они славно, ласково овевают, нежно обволакивают, ластятся друг к другу: «…тая жизнь/ ты им/утолить»… И тут же «стакану/ не осталось» — неподражаемой взаимности парная фигура, в этаком, знаете ли, буквально танце- менуэте слов на сиятельном королевском балу посреди паркета… А это — «Мрака/плакать»…
Не знаю, как вам, но мне, видите ли, ясно, и легко на душе делается от одних уже этих звуков-слёз до какого-то даже умопомешательства. Знаю только, что это непонятно почему, но хорошо весьма. Или эти вот его, Глинского, сонорные звукостолпотворения: «До утра/полна/ волна». Ну как тут не забыться в бескорыстном, настоящем обмороке счастья, за которым ничего нет и уже не надо…
Ибо вот же оно, счастье, всё тут и есть.
А чего нет, того и ни у кого нет.
У жён, удачно поскакавших в новый замуж, у «бедных», теперь многопапных детей — у них тоже нет.
И ни за что-то иное, а только за это самое — гармоническое, фонематическое дивование, за изумление самой этой голой сутью жизни, оплаченной своим талантом, а не отчуждающими, стирающими твою личную индивидуальность общими дензнаками — честь и хвала поэту! И дайте же ему за это ваших денег, не обеднеете. Вот только поласковее попросите его, чтобы он взял их.
Но вы говорите: проза, партия, Троцкий, царь…
Понимаю, трудно связать общее дело одной любовью, без кровопролития.
Но не попробовать ли нам? Хотя бы поодиночке. Хотя, почему поодиночке?
Сеять вражду в народах, всё равно, что драконьи зубы. Надолго, если не навсегда, запомнят.
А что до власти — на то она и власть.
Просвещается помаленьку, а жизнь люди делают сами.
И дырявый стакан с чистой совестью можно и выбросить.

Опубликовано в Бельские просторы №7, 2020