Алексей Кривошеев. ПТИЦА В НЕБЕ ДВОИТСЯ

Сама

Какая женщина сама! –
когда неловко, словно утица,
так неуклюже перекатывается,
сходя от тяжести с ума.

Ступает робко, неумело
и вот, почти теряя тело,
несёт, как купол, свой живот,
где будущая жизнь плывёт.

Ступню, загнутую вовнутрь,
выпрастывая от колена,
дрожит под тяготою вздутой
двойной заботы сокровенной, –

и всё всесильное бессилье
в улыбке муки вдруг являя…
Лишь миг – и лопнет жизни жила!
И в этот миг она – святая.

Птица, горизонт

Птица в небе двоится –
Может, это душа
Норовит отделиться,
Не особо спеша?

Хлынул ливень, очистив
Заблиставший июнь,
Тьму несметную листьев
Ветер трогает юн.

В фонарях и бульварах
Разлетелся проспект,
Чтобы двигались пары
И сходили на нет.

В набегающей смене
Человеческих лиц
Поколений ступени,
Словно волны, влеклись –

К своему горизонту
С параллельной скамьи.
Вдруг придвинется плотно –
И сомкнутся они.

Обучение языкам

       На роковой стою очереди
Фёдор Тютчев

Вот еду. Объявляют: «Сиротта»[1].
И ты – не ты, и станция – не та.
Ошибся городом, страною и землёй?
Вот снова: «Сиротта»… О, Боже ж мой!

Выходят из автобуса «сиротты»,
им снег – за ворот, сырость – в ихни боты.
Вон дамочка в берете и в очках –
живая кучка, теплящийся прах.

Темно и сыро. Пусто на душе.
Вон «сиротта». Вот он сошед уже.
На улице не то чтобы мело –
не та зима. Над нами – НЛО.

Открылась дверь – закрылась: «Сиротта»!
Вновь остановка. И опять не та.
Или твои все сгинули уже,
и ты на роковой стоишь меже?
Часы идут. Обратно еду я.
Единство времени нарушено, друзья.
И то, что для башкира «сиротта»,
для русского – сплошная маята.

*  *  *

Папа, мама, будь вы живы,
не узнали б этих мест.
Тут сегодня для наживы
кой-чего торчит окрест.

Кто натыкал, тот и знает,
сколько стоит кой-чего.
Друг мой ходит и вздыхает:
«Уф, Алла, помилуй, Бог!»

Вид настырно-грандиозный.
Из лачуги, из окна
мерит лик туберкулёзный
ненавистного г..на.

Тут и там идут поджоги –
нищий жжёт своё жильё.
Об убогих вытрет ноги,
лезет к небесам жульё.

А покойникам покойней,
и не надо им смотреть,
как – достойного достойней –
нищих обрекать на смерть.

Что я делал?

Боже,
что я делал из слов,
если не воздвигал храм,
дворец или сарай?

Я смотрю в дальний свод языка –
он теряется в звёздном небе,
просвечивающем сквозь него, –
и обретаю покой
и едва ли не радость.

И раскрывается купол из слов –
прямо в Твои небеса.
А с изнанки слов,
убегающих к звёздам,
отражаются люди и механизмы –

как в стеклянном многограннике потолка
в Гостином Дворе
тёмным декабрьским вечером
отражается двойной эскалатор,
бегущий  вверх-вниз.

За внутренним отраженьем
почти не видно
звёздного неба,
и, однако, само отраженье –
суть пространство
простора небес, –

без которого
не было бы зданья из слов,
убегающих в небо,
уносящих с собой отраженье
земного движения жизни.

*  *  *

Ты – не единственный, кто брёл по пыльным плитам
и стыл на площадях и  тротуарах
холодною весной среди позёмки:
есть нищие почище. Их убогость –
величие, забывшее себя.

Какой-нибудь обдолбанный Берроуз,
Буковски, пропивающий свой голос,
блестящий, опозоренный Уайльд,
великолепный Данте, гонимый странник, –
все мыкали немалую нужду.

Какая разница: бежишь ты за успехом,
чураешься ли косности людской,
пленён своим пороком или Богом,
на ласковой чужбине или чуждой
Отчизне? Одинокий или в толпе?

Не лги, когда не остаётся веры,
а слов о ней уже не взять обратно –
скитайся среди людных мостовых
и, засыпая в комнате пустой,
жди одного – когда всё это стихнет.

Опубликовано в Бельские просторы №11, 2021