Алексей Кривошеев. МЕДЛЕННЫЙ ГОРОД

Утро, птица

Парк безмолвствует. Чёртово колесо
неподвижно-огромно. Застряла зима
в феврале закопчённом. Но солнечно всё.
В небе птица летит. Как – не знает сама.

Град надёжно разбит. Средь убогой зимы
шебуршатся работники мелкой руки.
Всюду люди – их ловят, дают им взаймы
(жизнь есть долг, а долги – это те же грехи).

Этот медленный город – могуче гудит,
всё в нём движется сразу и с разных сторон,
в небе – птица, облитая солнцем, летит.
Жизнь есть дар или – сон.

Попугай

Когда, едва передвигая ноги,
я брёл, несчастный, злобных мнений раб, –
в луче плясали боги вдоль дороги,
и небосвод синел, и свет не слаб.

И я свернул в убогий переулок,
где каждый дом был обречён на слом
(в глухом ряду один мой шаг был гулок), –
и вдруг увидел птицу за стеклом.

Волнистый попугай томился в клетке,
чужой забавы жертва, он глазел
на отраженье в зеркальце, и цепкий
его зрачок медлительно мутнел.

И стало легче мне. Благая сила –
на глупость человека (на тебя),
стряхнув тоску, – меня развеселила!
И понял я, как выглядит судьба.

Бабочка

Всё также будет залетать
Цветная бабочка в шелку…
И. Бунин

Награды никакой не ждать
ни от кого, ни от кого,
готовиться в земле лежать.
И то, и это – не ново…

Но если только благодать,
и солнца луч растопит мглу –
и будет бабочка порхать
по голубому потолку.

Старик и мир

Идёт старик с бутылью молока
в кармане. Бодро шаркает по марту,
по корке снега. Мир издалека
на старика взирает, как на карту

подвижной местности. Сугробы, дерева,
дымы лепные на лазури утра,
автобусы, подвижные едва, –
всё карту местности колеблет поминутно.

Дома, площадки, магазины, день
и мысль о нём – всё движется, покуда
весь город не пронзит пустая тень,
похожая на сон или на чудо.

Мороз и солнце

Морозный, яркий март, белым-бело.
Вчера так изумительно мело,
а нынче утром солнце воцарилось,
и всё, что есть кругом, преобразилось.

Старушка с палочками тоненько идёт,
качнувшись, тихо падает на лёд
и замирает, опершись на стену,
жива или мертва попеременно.

Гора играет детками в лапту,
те выдыхают белую мечту,
а завтра стает снег, лопух полезет,
и всё, что не умрёт, закуролесит.

Единственная жизнь

1
Жизнь единственная проходит. Но ты
не соглашаешься – красоты,
ты полагаешь, не станет меньше,
когда в твоей жизни не будет женщин.

Если женщин, не дай Бог, не станет в мире,
их предчувствие – повод бряцать на лире.
Настоящий смысл найдёшь не в потомстве,
на тебя начхавшем, а на дне котомки.

Не в семье, не в доме, как думал Розанов
(«Люди лунного света» – забавная проза), –
на широтах новых, иных орбитах,
жадно ждущих вас и для всех открытых.

Так моряк, бывалый индиец духа,
в океан пускаясь, наскуча бухтой, –
морячок, на солнце своё летящий,
обретает смысл жизни настоящей.

Одиссей – не жди его Пенелопа –
никогда б не вернулся и миг прохлопал:
он обрёл бы дом на иной орбите…
Если есть любовь – будет вам обитель.

Так и ангел, беспечный облака житель,
машет ручкой, но пахарь его не видит.
Если хватит духа кольцо расправить,
мир обжитый в луч раскатает память, –

и моряк – индиец-невозвращенец –
на звезде обоснуется, как младенец.
Но пока мы держимся за хавиру,
мы, не зная смысла, терзаем лиру.

2
Этот мир я знал только как наложниц,
как заложника, как матерьял для ножниц
духа (которому мало тела)
и кроящего тело – в другое дело.

Я запомнил, как в мае цветут растенья!
По ночам их запах, лишённый тленья,
густ, горяч и ошеломительно нежен:
цвет во тьме мерцает – ал, бел, кромешен –

ибо смешан с тьмою окрас цветочный,
и, как чистое утро, душист он ночью,
и, как день прозрачный, всегда желанен,
и такой же важный, как мячик Танин…

И для этого можно побыть бездомным.
И под небом – синим, звёздным, бездонным –
наблюдать: как мирные тают окна…
Счастье можно видеть, совсем продрогнув.

И тогда одиноким даётся свобода –
радость жизни невзрачнейшего обихода –
потому что Космос в душе гнездится
у запредельного очевидца.

Так скандалы и ласки жилья чужого
для бескрайней жизни – её основа,
для бродяги, живущего лишь свободой, –
ощущенье смысла и в непогоду.

Так для странника тени любых событий
и любые жизни – одни лишь нити,
путеводные светы звезды нездешней, –
ибо небо гнездится в душе безбрежной.

Весною

                  В начале было слово
                                    Ин. 1:1

Машины мреют на причале,
снег смешан с грязной жижею.
Припомни, был ли ты вначале –
той грязью, снегом, дежа вю?

Иль это я – земной, не млечный,
лишённый голоса почти,
ещё живой, уже увечный,
пытаюсь слово обрести.

И сколько не хватаю слово
своим безгласным рыбьим ртом,
сверкает смертная основа,
как антрацит, во мне самом.

Exegi monumentum[1]

Я посвятил эти шесть или восемь
стихотворений – узнайте об этом –
Единорогу и Деве: их оси
стоят шести совершенных творений.

Дело и не в exegi monumentum,
вечной земле эта честь безразлична,
в камне явить невесомую лепту –
жизни лишить эту песенку птичью, –

радости, лёгкости, припоминанья
и пониманья нездешней природы…
Нет и земли без святого желанья,
движутся к небу грунтовые воды.

Опубликовано в Бельские просторы №2, 2021