НОВАЯ ХАТА
Вчера дал почитать свои записки об интерзоне одному сидельцу, с которым у меня установились приятельские отношения. Гриша, мой напарник по сварочному цеху, через несколько дней вернул рукопись с извинениями:
– Леха, тяжело читать. Сидеть в тюрьме и читать про тюрьму неохота. Нет, написано хорошо, просто у меня сейчас другая волна на душе. Может, потом почитаю, когда книжка будет напечатана.
Я его понимаю. Хотя мне всегда было интересно читать про застенки. Этот специфический интерес был отчасти из-за того, что я редко отличался законопослушностью и был готов оказаться за решеткой когда-нибудь, не зарекался от этого никогда.
Конечно, картины убогой казенщины, режимного прессинга, тягостных лишений, и описания неизбывной тоски по воле – обо всем этом захочет читать не каждый зэк, обретающийся в схожих обстояниях.
Правда, израильская тюрьма разительно отличается от русской зоны. После года, проведенного в местных стенах, я иначе как санаторий, пионерский лагерь и пятизвездный отель – не называю местные лагеря. Питание, бытовые условия, взаимоотношение между сотрудниками и арестантами, права и обязанности тюремных обитателей – тут «сказочные», по сравнению с беспределом административного произвола, голодухой, мздоимством и тотальным насилием в российских зонах. Но ведь я пишу не только об этом.
Бог, поиски Его и той духовной опоры, которая поможет остаться человеком, не растерять нравственные ориентиры в лагерной чехарде пороков, – вот главная задача и причина того, что я взялся за перо. Мои записки можно назвать репортажем из-за колючей проволоки, который ведет преображающаяся душа зэка, оттуда, где она уже много лет томится в поисках ответа на главные вопросы: для чего рождена в этот мир и что ждет ее за чертой земной жизни после смерти тела, в вечности. Если она, конечно, есть, эта вечность души. Все мое наивное писательство, собственно, о вере, о необходимости веры…
Жара. Никак не могу привыкнуть к ней. Большую часть года здесь сухой раскаленный воздух, иногда с песчаной пылью, когда дует хамсин, ветер из пустыни. Мне, выросшему в Сибири, гораздо легче переносить любую стужу, чем вот это круглосуточное пекло. В холода можно укутаться одеждой, согреться в тепле, а от жары никуда не денешься. В тюремных бетонных камерах-мешках немного спасают вентиляторы. Каждый зэк старается обзавестись персональным вентилятором, который не выключается круглые сутки.
В нашей тесной восьмиместной камере они гудят постоянно, на максимальных оборотах, перегоняя из угла в угол горячий воздух. Самое прохладное помещение в бараке, кроме кабинета начальника отряда и будки дежурных надзирателей, – это синагога. Там всегда работает кондиционер, настроенный на 18-20 градусов.
Несколько раз в день ныряем под душ, чтобы смыть липкий пот, которым вновь покрываешься с темечка до пяток уже через несколько минут после выхода из душа. Душ оборудован в камере совместно с отхожим местом. Вместо унитаза – дырка в полу, а над ней из стены торчит кусок трубы, из которой и льется спасительная водная прохлада. Когда, намыленный, поворачиваешься под струей, то фиксируешь каждое движение стопы, чтобы не соскользнуть в дыру универсального таза, утопленного в бетон на уровне пола. Удобства, надо сказать, своеобразные…
Наблюдаю сокамерников, сосидельцев по бараку, по лагерю, примеряя их к своему писательскому хобби. И что я заметил: покуда долговечная привычка к неволе не притупила моей чувственности, я робею перед инстинктом, внушающим столь жгучий интерес к странностям человеческой натуры. Я не в состоянии осудить их и от них отвернуться. То артистическое удовольствие, которое я получаю от созерцания пороков и зла, пронизывающих лагерное бытие, меня самого немного пугает. Впрочем, честность заставляет признать, что я не столько осуждаю иные недостойные поступки, сколько жажду доискаться до их причин. И порой подлец, персонаж, которого создаешь и наделяешь логически развитым и завершенным характером, влечет меня наперекор требованиям законности и порядка…
КИНО
Вчера вечером зашел к положенцу – уделить сигареты на общак.
– Слышь, Писатель, ты же в мордовской интерзоне чалился? – приняв от меня блок, спросил он.
– Было дело, – ответил я.
– Хочешь кино про этот лагерь посмотреть?
– Да ла-адно! – вскинул я брови, удивившись тому, каким причудливым зигзагом интерзона вновь напоминает о себе.
И ведь как кстати! Именно сейчас, когда я пишу об этом уникальном спец-учреждении, выгребая из памяти и своих полузашифрованных дневников события, антураж и портреты тамошних сидельцев, кто-то скачал из интернета и записал на DVD-пластинку документальный фильм, снятый одним из российских телеканалов.
Я был в лагере в то время и хорошо помню этот киношный визит.
Перед тем, как в зону зашли журналисты с кинокамерами, нас всех загнали в ПВР – помещение для воспитательной работы.
– Короче, так, – уперев кулаки в столешницу, с угрожающей интонацией обратился к зэкам Хозяин зоны, – к журналистам не подходить. Мы сами выберем, кто будет давать интервью. Кто не хочет, чтобы его снимали, сидите здесь, не высовывайтесь. Всё понятно?
О приезде телевизионщиков знали заранее и три дня марафетили зону: подметали, мыли, красили. Всем, кто пожелал, выдали новую робу-зэчку.
В столовой настелили на столы скатерти-клеенки, в баланде появилось мясо, в каше – масло. Злостных нарушителей режима содержания, особенно тех, у кого хорошо подвешен язык, заблаговременно закрыли в штрафной изолятор.
Для беседы с журналистами отобрали троих самых активных помощников администрации, твердо вставших на путь исправления. То есть тех, кто ради условно-досрочного освобождения служил ментам верой и правдой на козлячьих должностях: турок – главный повар, иранец – нарядчик, и китаец – бригадир резчиков по дереву.
Я впился глазами в телевизор.
Всё, на что оператор наводил камеру, мне было так знакомо и памятно. Я вновь увидел яблони у нашего барака, под которыми в летние вечера я, прислонившись спиной к стволу, перечитал много интересных книжек. Футбольное поле с самодельными воротами, в которое было забито немало мячей во время турниров между отрядами, где призами были сигареты и телекарты.
Особенно азартные и принципиальные баталии проходили с командой из надзирателей и штабных офицеров. Тут зэковская злость и ненависть к тюремщикам находили свой здоровый выхлоп по полной программе – через соперничество в спорте. Каменное здание костела, пожалуй, единственное в российской пенитенциарной системе, большая поляна со свежескошенной травой перед ним. Именно на этом месте я через полгода после той киносъемки организовал строительство православного храма.
За шесть лет, проведенных в интерзоне, я изведал каждый уголок в ней, и вот это зрительное напоминание вызвало что-то схожее с ностальгией.
Конечно, зона – это место окаянное, юдоль неволи и печали. Но какая-то частичка души сродняется с любыми местами, где ей довелось не просто пожить, но и впечатлиться событиями и обстояниями, а еще и научиться чему-то.
Вернувшись в свою камеру, я без отрыва исписал целую ученическую тетрадку.
Особенно ярко и подробно поведал о том, как снимали в лагере эту телетуфту, и закадровое житие зэков-«телезвезд», расхваливавших перед журналистами лагерные порядки и заботу администрации о заключенных.
Уносясь памятью и воображением в лагерь среди мордовских лесов и болот, я понял, что интерзона меня еще долго не отпустит.
ЖЕНЩИНЫ
В России без сопровождения контролера ни одна женщина не пройдет по зоне. Даже сотрудницы в форменной одежде – медички, бухгалтерши, цензорши, психологи, – чтобы дойти от лагерных ворот до своего кабинета или выйти на территорию по служебной надобности, всегда вызывают мужчину-мента. Инструкция.
В нашей интерзоне была медичка – Наташа. Высокая, стройная, с пышной грудью и походкой от бедра. Когда по громкой связи раздавалось: «Проводите женщину. Свободный, зайди в санчасть», – все зэки, находящиеся в тот момент вне помещений, прилипнув к решеткам забора локальных участков, устремляли жадные взоры на дверь санчасти. И пока Наташа дефилировала мимо жилых бараков, сотни глаз раздевали ее догола под ахи, вздохи и возбужденные сексуальные фантазии изголодавшихся по женскому телу сидельцев. Она была далеко не красавица, но никто и не смотрел на ее лицо. Главными объектами внимания были ее сиськи и все, что так соблазнительно двигалось ниже талии. Не думаю, что где-то еще она имела такой успех у мужчин. Особо озабоченные по женской части бегали в медпункт, даже расчесав укус от комара, только бы потереться рядом с медичкой, хотя бы и в присутствии ментов.
Молодые, здоровые, сильные мужчины долгие годы без женской ласки, не говоря уже о физиологии, переносят это лишение по-разному. Есть такие, что не выдерживают и скатываются до педерастии. Гомосексуалистов вычисляют быстро, и пользуя их, платят, как проституткам, сигаретами, едой, телекартами. Большинство же удовлетворяется онанизмом. В лагерях широкий ход имеет порно. Конечно, это запрещается. Но в любой зоне зэки тесным кругом по ночам смотрят порнофильмы. Не отрывая глаз от экрана, они украдкой, через карман или прикрывшись одеялом, теребят свои причиндалы и выбрасывают вместе со спермой скопившуюся сексуальную энергию. По развешенным наутро свежевыстиранным трусам всегда можно было определить, у кого ночью был «сеанс». Счастливчиков, к которым на длительную свиданку приезжают жены, – единицы. Собираясь на встречу с женушкой, они частенько слышат завистливое напутствие: «Ты давай там, потрудись в кровати за всех нас!».
В израильских тюрьмах работает много женщин. На должностях от простых ключниц в бараке до главного оперативника и даже заместителя начальника тюрьмы, что просто немыслимо в российских зонах. И их положение тут отличается кардинально. Они не просто ходят по всей тюрьме, но и нисколько не боятся оставаться наедине с большим количеством зэков.
Конечно, их так же пожирают раздевающими взглядами, но никто не позволяет себе никаких сальных шуточек в их присутствии, и тем более – хлопнуть по заднице или схватить за грудь. Все знают, что сотруднице достаточно намека на приставание, чтобы возбудить уголовное дело за сексуальное домогательство и попытку изнасилования.
И зэк раскрутится ещё на один немалый срок. Такие случаи бывали, и не раз. Женщины-тюремщицы подчас сами провоцируют изголодавшихся зэков: вихляют задом, расстегивают пуговицы на форменной рубашке так, чтобы видна была грудь, могут прийти на работу в короткой юбке без трусов, или обтянуться прозрачной кофточкой и лосинами, чтобы выставить наружу все свои женские прелести. Одеваться в стиле шлюхи – присуще почти всем израильским тюремщицам.
А уж если они еще и на начальственной должности, то зэкам требуется немало смекалки и такта, чтобы обаять стерву, сидящую в каждой из них, и добиться решения какого-либо своего вопроса, входящего в компетенцию этих дам в погонах. Как написал в своей поэме «Москва – Петушки» Венечка Ерофеев: стервозность – это как высшая стадия блядовитости. Очень подходяще к сотрудницам израильских тюрем…
Я меняю уже четвертый лагерь в Израиле. И во всех вижу картину, какой никогда не бывает в российских зонах: разгуливающие по тюрьме беременные женщины. Молодые девахи, когда уже перестают влезать в форменную одежду, приходят на службу в лосинах-трикушниках и растягивающихся на любой размер блузках, плотно облегающих их животики.
– Ты на каком месяце, красавица? – поинтересовался я однажды у социальной работницы нашего отряда, подхватив ее на лестнице, когда она взбиралась по ступенькам, обняв ладонями огромный арбуз своего живота.
– Восьмой уже идёт, – переводя дыхание, благодарно улыбнулась в ответ глазастая марокканочка, тряхнув кудряшками рассыпанных по плечам волос.
– Ты зачем на работу ходишь? Тебе же рожать скоро!
– Я уже три дня в отпуске. Пришла забрать кое-что из кабинета.
То есть все семь месяцев беременности она обязана была каждый день приходить на службу в тюрьму, в экстремальную обстановку, где среди заключенных немало психически неуравновешенных людей, способных на самые непредсказуемые поступки. Брань, крики, драки, резня – тут обыденное явление. Все эмоциональные переживания мамаши, конечно, отражаются на ребенке, которого она носит в себе. Мне всегда хотелось посмотреть на этих мужиков, позволяющих своим женам работать в тюрьме, а тем более, когда те на сносях!
Я уже основательно огрубел в лагерном жесткаче, но когда встречаю в тюремных коридорах этих хрупких, еще мало чего смыслящих в жизни девáх, вышагивающих утиной походкой с ладошками на животах, – меня охватывает чувство отеческой нежности и возникает желание сделать для них что-нибудь приятное…
РУССКИЕ
Утреннюю тишину в камере нарушил смяк пульта дистанционного управления об пол. Боря снова залип. После раннего похода на «бензоколонку», приняв в санчасти дозу «одувана», он какое-то время на бодряке шуршал по хате, потом «батарейка подсела». Это была ежедневная картинка: сгорбленно сидящий на нарах Боря с опущенной на грудь головой, с полуоткрытым слюнявым ртом, со свешенными между колен руками.
В одной – пульт дистанционки, в другой – дымящаяся сигарета. Если его никто не отвлекал, то из своего астрала он возвращался к действительности, когда обжигала пальцы дошедшая до фильтра сигарета или раздавался стук о бетон выскользнувшего пульта.
Уже вторую неделю я обвыкаюсь в закрытом отряде после переезда в эту зону. Жду перевода в рабочий барак. В камере – шесть человек.
Все – русские. Срокá – от нескольких месяцев до пожизненного. Тут все сидят вместе.
Контингент в лагерях повсеместно делится на три группировки: арабы, местные евреи, «русские». Русские – это все, кто приехал в Израиль из бывшего Советского Союза. Иностранцы примыкают к кому захотят или к тем, кто их захочет принять к себе. Есть еще бедуины и выходцы из Эфиопии. Эти тоже кучкуются и стремятся в камеры к своим. Бедуины могут жить и с арабами, своими братьями-мусульманами; а эфиопы – потерянное израильское колено – делят камеры и молятся в бейт-кнессете1 с местными евреями.
Русские уживаются со всеми, но если в отряде их появляется хотя бы три-четыре человека, а в этом лагере есть общак, воровской ход2 и положенец3, то они стремятся построить свою хату и жить по понятиям, держа связь со своими в других отрядах.
– Ты с русскими живешь? – первое, что спрашивают у заходящего с баулами в барак не знакомого никому русского.
Важно знать, станет ли он еще одной боевой единицей в колотьбе с другими группировками и в отстаивании занятых позиций и территории, готов ли уделять из своих средств на общак4. Есть такие, что желают жить сами по себе или предпочитают общество местных.
Русские в свои камеры их не берут. Это – бόльшая часть молодежи, которых привезли в Израиль еще маленькими детьми, они учились здесь в школе, кто-то послужил в армии. Они уже впитали в себя местную ментальность; во многом похожи на коренных израильтян. Немало таких, кто по-русски не умеют ни читать, ни писать, и лучше говорят на иврите, чем на русском.
Но мозгом, организаторами и движущей силой русской группировки в лагерях всегда были старые каторжане, которые прошли зоны в России или в стране своего исхода – на Украине, в Средней Азии, а кое-кто тянул срока в Европе и даже в Штатах и Южной Америке. Эти ребята, которые начали заезжать в израильские тюрьмы в 90-х годах, сумели, сплотившись, заслужить всеобщее уважение и выказать такую силу, с которой теперь считается и израильский преступный мир, и администрация лагерей.
Конечно, привить молодняку, выросшему в этой стране, понятия русских лагерей оказалось делом непростым, и подчас это выглядит как пародия: то есть местные арестанты заучили «лозунги», но что за этими словами стоит – имеют весьма смутное представление. Но все же основополагающие принципы арестантской солидарности и взаимовыручки, умение организованно противостоять системе и всегда отвечать за свои слова и поступки – все это сохраняется и поддерживается по мере возможности среди русских сидельцев почти во всех лагерях, где есть общак.
«Живи мужиком, – посоветовал мне старый сиделец, когда я первый раз заехал в тюрьму в России и только начал вникать в законы этого специфического сообщества. – На мужике любая зона держится. А в блатные не стремись, не твое это, схавают».
Семь лет я провел в российских тюрьмах и лагерях, пропитываясь духом неволи, постигая навыки сосуществования в насильственном общежитии. Тюрьма – это огромный сложный мир, где собраны вместе и заперты в камерах, больших и маленьких, люди трагических судеб, разные по характерам, стремлениям и жизненному опыту. Эти годы несвободы дали мне тысячи различных драгоценнейших наблюдений себя, людей и законов жизни.
Лагерь – это слепок нашей жизни, мира. Тюрьма – это часть мира, этаж, верхний или нижний, неважно, с особыми правами и с особыми разочарованиями. Лагерь же – мироподобен. В нем нет ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве, социальном и духовном. Лагерь отражает не только борьбу клик, но и культуру этих людей, их тайные стремления, вкусы, привычки, подавленные желания. Все приносят в лагерь вывернутое дно своей души. Мне довелось делить пайку с такими людьми, которые не только в камере ценны, их и в целом обществе очень недостает. Повидал я и подлинную трусость блатных, всегда прикрытую их наигранным напором и развязностью.
Я научился распределять людей не по национальности, не по социальному происхождению, не по образовательному уровню, а по порядочности, именно по этой самой неопределимой порядочности.
«Не верь, не бойся, не проси!» – в этой заповеди с большой ясностью, даже скульптурностью, в России отливался когда-то общий национальный характер зэка. Израильская тюрьма – это я уже начинаю понимать – совсем другая планета. Но задача та же: не потерять лица.
1 – Бейт-кнессет – синагога (ивр)
2 – Воровской ход – правила, установленные самими заключенными;
3 – Положенец – заключенный, смотрящий за соблюдением правил.
4 – Общак – общая касса заключенных;
Опубликовано в Литературный Иерусалим №32
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!