Алексей Гиршович. ИЗ РОМАНА «ПИСАТЕЛЬ» (продолжение)

«НАВХА»

Ящерица, возникшая из трещины под потолком, стремительным пунктиром пробежала по стене и замерла у полки с продуктами, укрепленной над столешницей обеденной зоны. Там, в ночной полутьме, вовсю хозяйничали местные тараканы. Выстрелами длиннющего языка ящерица заглотила нескольких нерасторопных усачей, наведя панику в их тусовке, и отохотившись, неспешными перебежками вернулась в свое каменное убежище, юркнув в щель…
Я редко засыпал раньше двух часов ночи, даже когда работал на промке. А находясь в изоляторе и афраде, не спал вплоть до самой утренней проверки. Ночь была самым благоприятным и плодотворным временем писать. Я вообще – «сова». Люблю ночь за то, что в ней меньше человеческой суеты, машин и прочего техношума. На воле прогулки по ночному городу были моим излюбленным занятием, особенно в Питере. С городом без людей у меня были особенные, интимные отношения…
Новая тюрьма встретила меня, мягко говоря, неприветливо. Это была натуральная ссылка – почти самый центр пустыни Негев. Думаю, что не обошлось без кумовской подлянки, он не смог забыть моего яростного матерного загибона по поводу всего их кагала тюремщиков. «Навха» – так называется эта зона – вместе с тюрьмой «Рамон», расположенные за общим забором, были две тюрьмы. Одна – для арабских террористов, по тысяче узников в каждой. Для обычных преступников – крадунов, грабителей, мошенников, насильников и убийц – два маленьких отряда были именно в «Навхе».
Один отряд – открытый, для хозобслуги. Человек двадцать жили в отдельном домике, двери которого были открыты весь день, и они свободно ходили по прилегающей к их бараку территории. А второй отряд, куда водворили меня, напоминал тесный сырой полубункер. Шесть постоянно закрытых камер по восемь человек в каждой – три еврейских, две арабских и одна с бедуинами – открывали только на прогулку, на полтора-два часа, и по очереди, по одному человеку из камеры, на телефон.
Евреи не хотели меня пускать в хату, сразу увидев во мне чужака – русский, да еще и христианин. Но по документам я значился иудеем, и в камеры к арабам местный Кум еврея опасался заводить. Редки были случаи, когда они мирно уживались, и он не желал лишних проблем.
– Так закройте меня в афраду*, – предложил я, наблюдая, как чешет свою репу Кум, и набычившихся в странном испуге еврейских арестантов.
– Там нет места. И цинок** забит под завязку, – развел он руки ладошками вверх и принялся уговаривать сидельцев этой камеры, чтобы меня впустили на несколько дней, пока освободится место в афраде или в изоляторе.
Те согласились только после того, как Кум и отрядник пообещали им принести еще два вентилятора, дать новый телевизор, и выделили дополнительное время на телефон. Так что мое появление в камере принесло даже некоторые выгоды. А через пару-тройку дней у нас наладились отношения, и сокамерники предложили мне остаться, не уходить в афраду, приняли в свою семейку на равных. Попросили только об одном: не ставить Евангелие и другие христианские книги на общую полку, рядом с Торой и Сидуром – еврейским молитвенником. С крестиком они смирились, хотя неприязненные косые взгляды на маленькое серебряное распятие на моей груди я ловил постоянно. И чего они так креста боятся?
Примирению в немалой степени способствовало мое писательское занятие. Узнав, что «этот русский» пишет книгу о лагерной жизни в России и в Израиле, сокамерники стали смотреть на меня совсем другими глазами. У многих людей, да и у меня тоже, писатели всегда вызывали уважение, почтение даже. При личной встрече с некоторыми из современной писательской братии, или в телеинтервью, я с живым интересом вглядывался в них, вслушивался в каждое их слово, полагая, что эти ребята знают что-то архиважное о жизни, о людях, обо всем мироздании, такое, что мне, неучу и разгильдяю, неведомо и непостижимо доселе. Правда, подобное отношение к кое-кому из них пропадало, и после разочарования сменялось на негатив, даже презрение, когда поближе знакомился с их творчеством, читая их книги…
– А про нас тоже пишешь? – положив локти на мой матрас, вытянул шею сосед с нижнего этажа нашей общей шконки, разглядывая листки на моих коленях, исписанные мелким почерком на непонятном ему языке.
Этот вопрос задавался во всех местах, где я сидел и писал. Помню, как меня позвал к себе русский положенец зоны, из которой я недавно уехал. Ему кто-то сказал, что Леха-Писатель что-то все время пишет и пишет, подозрительно… Мы пообщались один на один, я рассказал ему, что пишу повесть о мордовской интерзоне, предложил почитать рукопись.
– Да не-е, читать я не буду, – поморщился он. – Ты это… короче, если будешь про израильские лагеря писать, так про то, что видел здесь, писать не надо, понял, да? Страна-то маленькая, найдем тебя, если чо…
Как же я удивился тогда. Опасным занятием я увлекся, оказывается. Писатель – человек опасный! Конечно, я не идиот, и никогда не стану описывать какую-либо тайную движуху, подробности того, чем живут зэки в обход режимных запретов. Никогда никого не сдавал и не подставлял, и тем более не желаю добавлять козырей в колоду служебных инструкций лагерным оперативникам. Меня задело и неприятно поразило в словах положенца другое: угроза и плохо скрываемая боязнь, что на широкий обзор выйдет его личностное поведение. Если человек живет правильно, а тем более, по понятиям, – ему нечего скрывать; воровской кодекс чести давно и хорошо известен, и прежде всего представителям тюремного ведомства. Да и имен настоящих я в своем повествовании стараюсь не называть…
Сейчас, глядя на Шалома, своего соседа по камере, я чисто по-литераторски оценивал, насколько интересен мне этот персонаж.
– Если хочешь, напишу и про тебя. Но за три дня я еще не успел тебя как следует разглядеть и понять, – честно ответил я. – Поживем, увидим.
– Бесéдер, – хмыкнул Шалом, отлипнув от нар.

ШАБАТ

В этой хате все евреи. Суббота – шабат – для них день особый. Я впервые оказался внутри жизненного уклада иудеев и с интересом наблюдал все его проявления. Мои сокамерники, за исключением сорокалетнего ашкеназа, родители которого когда-то приехали из Румынии, были сефарды, молодая поросль марокканских евреев, составляющих значительную часть израильского народонаселения. Эти ребята, с пеленок приученные к еврейским традициям, знают Тору, молитвы, религиозные правила, кои присущи всем правоверным иудеям и соблюдаются в определенное время в соответствующих местах и оговоренных строгими нормами благочестия случаях. Однако столь крепкая религиозная закваска почему-то не помешала им стать наркоманами, крадунами, насильниками, убийцами и аферистами всех мастей…
К встрече субботы готовятся заранее. С самого утра пятницы начинают готовить заглавные шабатные блюда – дагúм. На медленный огонь ставят тушиться консервированную рыбу с овощами, обильно сдобренную всевозможными специями.
Затем принимаются колдовать над салатами из продуктов, которые припасли к шабату.
Такого количества и разнообразия овощей, фруктов и зелени, которых дают в этой тюрьме, я не видел никогда и нигде. Каждый четверг – мешок в каждую камеру! Вчера, разбирая и перемывая дары полей и садов, я долго не мог поверить своим глазам, когда среди прочего ассортимента обнаружил в мешке россыпь авокадо и гранатов, а сверху – несколько крупных гроздей винограда. Вот это пайка! Сидельцам российских лагерей такое и во сне-то редко кому приснится…
Днем все вместе делают капитальную влажную уборку камеры. После чего, сдвинув столы, накрывают их белой скатертью, расставляют одноразовую посуду, раскладывают по мискам салаты, во главе стола покрывают праздничной салфеткой две халы и ставят рядом специальный бокал на блюдце для вина, которое заменяет бутылка виноградного сока, принесенная к шабату тюремным раввином. По очереди искупавшись в душе, все достают из баулов самую нарядную одежду и дружно отправляются в синагогу – бейт-кнéссет.
Перед этим, поглядывая на часы, накуриваются впрок. Суббота – день отдыха. С началом шабата – вечера пятницы, времени захода солнца, точно указанного в ежегодном иудейском календаре, – запрещен ряд занятий, приравненных к работе, в частности – зажигание и тушение огня любым способом, варка и выпечка. В эпоху нынешнего технического прогресса раввины наложили запрет на пользование любыми электроприборами. То есть иудеи, соблюдающие субботу, не прикасаются ни к чему, что так или иначе связано с электротехникой: не включают и не выключают свет в помещении, не смотрят телевизор, не разговаривают по телефону, даже в руки не берут кассеты, диски, зажигалки и много чего еще, связанное с запретом.
Вот почему пищу готовят заранее.
А чтобы на следующий день не есть приготовленные блюда холодными, на продоле или в бейт-кнессете заблаговременно включают большую электроплату, на которой в режиме постоянного подогрева томятся субботние кушанья.
Недавно в синагоге сломался титан – большой водогрейный агрегат, снабжавший кипятком шабатников, желающих выпить кофе или чай.
Соблюдающие субботу не могут сами включать электрочайник в камере, и поэтому, насыпав в стакан кофе, они ставят его возле чайника и с прозрачным намеком обращаются ко мне:
– Алекс, ты что-то давно кофе не пил. Не стесняйся, брат, бери вон там на полке, – скользнув при этом глазами по своему приготовленному стакану.
Им по правилам нельзя просить, чтобы кто-то, даже иноверец, сделал за них запрещенное в шабат.
Я, как-то, выходя из туалета, по обыкновению щелкнул выключателем и потушил там свет, который в шабат горел все время. Потом, лежа с книжкой на нарах, я довольно долго не мог понять, почему сокамерники ходят на горшок в темноте, мысленно называя их «ночными снайперами», – пока до меня не дошло. Подорвавшись со шконки, я с извинениями включил свет в санузле.
Писáть в шабат тоже считается работой, и я, сидя на шконке с тетрадкой и карандашом в руках, постоянно ловлю на себе неодобрительные взгляды сокамерников.
Меня же очень веселит то, как они проводят этот святой для каждого еврея день. Бóльшую часть суток они тупо спят. Чтобы легче переносить все субботние «лишения», мои соседи по камере заблаговременно запасаются «сонниками» – таблетками, срубающими беспробудный длительный сон. Без телевизора и телефонов они просто не знают, чем себя занять. Да и курить во сне не тянет, опять же.
Нет, суббота, конечно, празднуется. Вначале вернувшись вечером в пятницу из синагоги в камеру, все собираются за столом и очень громко и проникновенно поют традиционный гимн «Шалом алейхем». После чего самый авторитетный или старший по возрасту поднимает бокал с вином и, держа его перед собой, делает субботний кидýш – благословение для освящения субботы. По завершении кидуша все присутствующие отвечают: «Амéн». Произносивший благословение отпивает из бокала, затем его передают по старшинству каждому из собравшихся за столом. Потом все омывают руки, и немедленно после этого, ничем не отвлекаясь и не разговаривая, усаживаются за стол. Глава стола снимает с хал салфетку и, подняв их, произносит благословение на хлеб. Затем отламывает кусочек, обмакивает в соль и, съев его, отламывает по кусочку всем сотрапезникам, также обмакнув перед этим в соль.
Как всё это напоминает мне православную евхаристию! Вот, оказывается, откуда берут начало все литургические правила. Но ведь благодарение же!..
В прошлую субботу перед кидушем началась вечерняя проверка. Дежурный офицер с планшетом в руках вошел в камеру, когда поднимался бокал с вином.
– Шабат шалом! – весело поприветствовал он всех сидельцев.
На него тут же надели кипу и усадили за стол. Выслушав кидуш, он отпил из бокала, и еще раз пожелав всем мирной субботы, отправился дальше проводить проверку по тюрьме.
Наблюдая за ним, я вдруг почувствовал и увидел, что со мной за столом сидят не зэки с надзирателем, что этот мужик в погонах был одним целым с осужденными преступниками, что это просто евреи, радующиеся субботе и тому, что в эти минуты каждый из них благодарен Богу за всё…
Ну, а потом начинается веселый жор до отрыжки.
В изнеможении отвалившись от стола, все расползаются по своим шконкам, и закинувшись сонниками, у кого они есть, блаженно засыпают под одобрительное попердывание. Кто-нибудь сгребает в большой мусорный мешок всю одноразовую посуду с остатками еды, а кастрюли, сковородки, миски, тазики и прочую кухонную утварь горой складывает под раковиной, и так все это и стоит немытым до исхода субботы, потому что мытье посуды – это тоже считается работой.
К утренней субботней молитве просыпаются не все. Те же, кто строго придерживается шабатнего уклада, проснувшись, умываются и, закутавшись с головой в большой талит, уходят в бейт-кнессет. Часа через два-три они возвращаются в камеру, прихватив томившиеся на электроплате со вчерашнего вечера кастрюльки с едой. Вместе с проснувшимися остальными сокамерниками устраивается второе субботнее обжиралово с тем же финалом: рухнуть с полным брюхом на нары и снова уснуть.
Третья субботняя трапеза происходит ближе к вечеру, перед вечерней молитвой и обрядом отделения шабата от будней следующей недели. Окончательно проснувшись часа за полтора до исхода субботы, мои сокамерники уже не столько хотят есть, сколько курить. Между обязательными ритуальными трапезами они, по нескольку раз выныривая из сонного забытья, потчуются всевозможными печеньками, вафлями, пирожными и прочими сладостями, запивая их соками и кока-колой. Никотиновый же голод на исходе субботы заставляет их то и дело смотреть на часы в ожидании заветной минуты, когда можно будет выбить из пачки сигарету, клацнуть зажигалкой и сладостно затянуться дымком…
Но если не заострять внимание на этих «фокусах» и забавных причудах моих сокамерниках-иудеев во время шабата, – я им завидую. Завидую той самой белой чистой завистью, которая граничит с радостью и благоговейной солидарностью.
Ведь они, каждый из них, невзирая на обстоятельства, в которых оказались, счастливы ощущать себя частью народа Божьего, и искренне верят, что Господь их любит и помогает всегда и везде. Может быть, когда-то этому всему их научили родители, но то, что я вижу в них здесь и сейчас, – это уже глубоко личная, живая и настоящая вера.
Вера и благодарность Богу за хлеб, за вино, за солнце через решетку окна и за вот этот подаренный евреям шабат.
Впервые в жизни мне так захотелось быть евреем!
———————————
* Афрадá – букв.: разделение, разлучение (ивр.), здесь: изолятор, но менее строгий, чем цинок.
** Цинόк – штрафной изолятор (ивр.)

Опубликовано в Литературный Иерусалим №33

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Гиршович Алексей

Родился в Омске. Учился в Ленинграде в Театральном институте (ЛГИТМК). Автор изданных в Иерусалиме книг: романа «Шизоиада» (2019), рассказов «Опасная книга» (2020) и повести «Раздрай» (2021). Репатриировался в Израиль в 1990 году.

Регистрация
Сбросить пароль