Алексей Черников. РОДОВАЯ ТРОПА

стихи на полях семейного фотоальбома
2021 – 2022 гг.

* * *

Что прячет кровь бродячая моя,
Что вены помнят? –
То, как сбежал я в дальние края
Из ваших комнат,
Как от любви себя я уберёг,
Не чуя Бога,
Как в кровный чуть не угодил острог,
Любя немного.

Сон матери Данте

…Беременной римлянке снится цукат,
И цедра заката, и цокот цикад,
И лавр, и горячая вишня, –
И вот к роднику она вышла.

Звезда в кристаллической южной воде,
Как люлька, висит на горящем гвозде.
А в центре звезды невесомом –
Ребёнок, пришедший за словом.

Он воду разрезал и вышел из вод,
И мир переполнил младенческий рот,
Открытый наивно и тонко.
И пастырь восстал из ребёнка.

Он тянется к лавру вселенской рукой,
Но падает в дым. Наступает покой.
Привитый ко всем пуповинам,
Он стал первобытным павлином.

…Родник засмотрелся на солнечный взрыв,
А мать просыпается, чудо забыв,
И к солнцу тяжёлые бёдра
Несёт животворно и бодро.

Детский рисунок

Мама с кривыми губами готовится к свету,
Стоя над чёткой полоской корявой земли,
Словно летает от мыслей про чёрную эту
Местность, которую краски сложить не смогли.

В русской семантике чуется что-то нагое,
Полое будто, из принципа сшитое без
Ниток, мазков… Растянулась в предельном покое
Мама, на фоне которой сжимается лес.

Это формальность, прости меня, родственник глупый,
Тут нарисованы ёлочки, а не кресты.
Повода нет с валерьянкой возиться и лупой
Над филигранностью белой моей пустоты.

Мать и не возится, впрочем, и очень довольна
Доброму знаку, плоду кропотливой возни
Сына, склонившего голову, как колокольня,
Перед лицом абсолюта со словом: «Казни».

Понял он, вставший под отчего неба знамёна,
Орнаментальную спаянность крови и льда,
Дома и дыма, родства и запрета, закона
И телефонов, в которых молчат провода,

Но не напугана ручка, не дрогнуло веко,
Странная музыка свищет, дитя не смутив.
Рвётся ворона из русского узкого снега.
Мамины губы кривит бесконечный мотив.

* * *

Мне в лицо, как перчатку, бросает крупу
Белый снег. Выхожу на тропу, –
Нет, не так, – выхожу по сугробу к отцу
И не верю родному лицу.

По инерции русской культуры, твержу
Трупу отчему, тьме, миражу:
Здравствуй, призрак, ты был мне как будто родня,
А теперь ни тебя, ни меня.

Только снег, только хлорка берёзовых рощ.
Посмотри, как я звонок и тощ.
Посмотри на подросшие гены, отец.
Вот и встретились мы наконец.

Это только восход на чужом берегу,
От которого я не сбегу.
Это кровь, как цветок, оробела во льду,
По которому я не пройду.

Это Родина, Родина, Родина, Ро…
Боже, как это слово старо.
Боже мой, как судьба по наследству груба.
Как страшна родовая тропа.

Молитвы предков
ко дню памяти жертв политических репрессий

Сколько окон в нашем доме? – все раскрыты.
Сколько красного в грудине? – всё нагое.
Были б свечками – не ждали бы защиты,
Распадались бы, как всё, в большом покое.

Вышли слёзы – да не с воском, не со светом.
Мы привыкли не светить, а только ранить.
Что мы скажем нашим горьким, постным детям?
Как отмолим их всевидящую память?

Кто мы сами-то? – скольженье по границе
Между временем и вечностью в запасе,
Чёрной солью угодившей на ресницы,
Подсказавшей нам дорогу восвояси.

Нет нам, стало быть, ни чина, – всё свернулось! –
Ни прощенья за столом большого света.
Наши дети не считают за родню нас.
Мы пытаемся не знать, не знать про это.

Приходите к нам, помилуйте. Забудьте,
Отпустите наши скорбные потуги,
Не судите нас за наше перепутье.
Выньте нас из пустоты, как из кольчуги.

Мы не свечки – не сумеем без защиты,
В крик сорвёмся. Не молчите, помяните!..
Сколько окон в нашем доме? – все раскрыты.
Сколько правды в наших ранах? – вся в зените.

* * *

Дайте высказать, дайте расправить,
Что сжимается, как пятерня,
Из которой горячая память
Снова хочет ворваться в меня.

Снова что-то бормочет о воле
Белым лепетом память моя.
Дайте мне родовые пароли.
Я от стаи устал, от вранья.

Не дадут, отодвинут лекарства,
Пуповину не перечеркнут.
Снова храма семейного паства
Обнажает заботливый кнут.

Мудро любят, поря и внушая,
Колыбельные песни поют.
Мне б – воздушная шуба большая,
А на мне – утюговый уют.

Рот залил благодарностью липкой
Медный привкус генетики, но
Я встречаю Отчизну улыбкой,
Словно в сентиментальном кино.

От судьбы не угонишься прытко,
И судьба, как её ни кручу, –
В четырёх поколениях пытка…
Но я выучен, я промолчу.

За молчащую кровь – не затронут,
Хоть и цвет у неё не таков.
Поправляет мне Родина ворот,
Чтоб не дуло из-за облаков.

* * *

Меня ведут на привязи к любви,
К большому счастью тащат, как шального.
Семейным узам лепят визави
Из мальчика, который в детстве снова.

Ну, непутёвый, что ты за дурак,
Ну что ты ноги тащишь еле-еле,
Мы лучше знаем, что в тебе не так,
Пойдём давай, ну что ты, в самом деле.

Вставай, бедовый. Перестань. Не смей.
Не морщись, не юродствуй и не сетуй.
Ползи-ползи, неблагодарный змей,
Да не кажись шутом и непоседой.

И грудь моя, – моя ли? – грудь моя
Воздушную даёт вовсю тревогу,
Ямбическим характером нытья
Вложив тоску в большие уши Богу.

Но я теряю первое лицо,
Сворачивая прежние синтагмы,
И речи посторонней колесо
Переезжает волю диафрагмы.

Мне больше не сказать: «в моей груди»
И не вздохнуть своим отдельным телом.
Ни воли, ни дыханья, ни пути –
Одна любовь. Не в частном – только в целом.

Одна лжехристианская родня.
Одна судьба, которая готова.
Ведут к любви на привязи меня,
Чтоб не забыл, что значит это слово.

* * *

Я, наверное, что-то не понял
Или выхватил что-то не то:
Даже холод сегодня не пронял
Тела, спрятанного под пальто.

Все цвета впопыхах перепутал,
И ничьи мне слова не слышны,
И за это поставлен я в угол
Под присмотр окружной тишины.

Пусть меня охраняет квартира.
Мне не нужен иной окоём.
Мама, папа, не понял я мира,
Я не знаю, как правильно в нём.

* * *

Я только тот, кто кажется родным,
А сам уже который год не с вами.
Мне ваша кровь – не более, чем дым.
Да, я чужак в большом семейном храме.

Не прихожанин, не служитель уз
И даже не на паперти калека, –
Я мимо шёл, превозмогая груз
Большой души чужого человека.

По вежливости всё храню в себе,
Стараюсь унимать грудного хама,
Чтоб общей вашей правильной судьбе
Не нанести какой обиды, мама.

Попутчики, семейная брехня!
Я вами был разъят на позывные,
Но отвечал всегда на них не я,
Сбегая в междометия сквозные.

Я от наследства горького бегу,
Мне скучно, я задохся, в самом деле.
Черны следы на родовом снегу.
Свистят вдогонку родины метели.

Сон

Я смотрел, как темнело, но свет не включал,
Никого не прощал, выходил на причал
И ловил корабли в акварели белил –
На сетчатку пленял, никого не любил.

Был на лютню похожим усталый гудок,
И дымок торопился обвиться у ног,
Потому что летели мои башмаки
Подо мной над развалиной валкой реки.

Был как рыба я нем, и под вены воды
Чёрный холод вгонял парохода следы.
С белой палубой чёрный небесный обвал
Даже ангел попутал и просто кивал.

Липкой лаской к бортам шевелился прибой.
Рыба воду цедила зелёной губой…
И опять просыпался, накрыт пиджаком,
Оказавшийся всюду большим чужаком.

Просыпался, терялся и кутался в твид,
Думал про цианид, проклинал Аонид.
Вот и плакала тихо, как дождь за стеклом,
Тень моя наяву, пережив перелом.

В спальне пахло табачным изделием, но
Было звонко закрыто любое окно.
Спал счастливо с соседкой трагичный сосед.
Я смотрел, как светлело, не выключив свет.

Оттепель перед зимой

Оттепель пришла, когда не ждали.
Оторопью память обожгло.
Ледяные таяли медали
На листве, ударившей стекло.

Накануне, правда, было сыро
И в туман, как будто неспроста,
Куталась ещё изнанка мира –
Памяти минувшей пустота.

Таял снег – пускай и на минуту.
Градус поднимался напролом.
Я тебя сегодня не забуду
За давно сменившимся стеклом.

Женщина, ты вспомнишь, – расскажи-ка, –
Как ты возникала на пути
Девочкой, носящей имя Вика,
Возрастом от трёх до двадцати?

…Мы гадали на листве последней,
Чуть дыша на тонкое стекло.
Раздавался сумрак из передней.
На огромных улицах мело.

И была провинция похожа
На сплошное звёздное рагу.
И листвы надтреснутая кожа
Пряталась в беспамятном снегу…

Память нынче поднимает веко,
Видит это. Что за дребедень! –
Будто тень от тающего снега,
Съехавшая к ночи набекрень.

И на проступившем тротуаре
Женщина в фасонистом пальто
Топчется с фонарным светом в паре,
Позабыв про это и про то.

Я её сегодня не забуду,
Оживляя лампочку внутри
Существа, не верящего чуду,
Но пришедшего под фонари.

Снежный снимок рухнул под ботинок
Времени – врага любых картинок…
Это были мы или не мы?

Оттого и стискиваем резче
В памяти оттаявшие вещи
Перед тишиной большой зимы.

Мои инициалы

Повторяя традицию русских имён,
Где на каждое выдана тень,
Вот и я буду розовой смертью клеймён,
Буду имя носить набекрень.

Угловат и неверен мой инициал:
Кто же «че» может с «а» сочетать?
Нет, не тонкий гравёр мне судьбу прописал,
Нет, не божья на буквах печать.

Эти чинные росчерки, арф узелки
(Был у предков нелепейший слух!) –
Достоянье гражданское правой руки,
Подпись верная в чёрточках двух.

А когда я пойду в перегной тишины,
Скажут люди над сворой бумаг:
Юридически вы, безусловно, смешны,
Но трагичен ваш буквенный мрак.

…Только посвист нечёткий остался от «че»,
Только бунта протяжное «а»…
Чёрный ангел сидит у меня на плече,
Чутко плачет его тишина.

Опубликовано в Плавучий мост №1, 2022