Александр Шуралёв. ЗАРУБКА

Поэтическая семейная хроника

Всё чаще задаюсь вопросом,
где жизнь моя берёт исток,
и память движется прокосом
навстречу солнцу – на восток.
Село родное за лугами
открылось в далях давних дней.
Замешкался у ветхой бани.
Смотрю: зарубка – на бревне.
Учусь большое видеть в малом
и малое ценить в большом.
Зарубка перекочевала
с бревна на сердце мне рубцом.
Мой взгляд за сотни километров
от бани той проникнуть смог
в глубины прошлого столетья,
в рабочий волжский городок.
Войны гражданской отголоски.
Как сажа, небо. День, как ночь.
Нет хлеба даже малой крошки.
В лачуге вдовьей – мать и дочь.
Влетела птичкой-невеличкой
похожая на сказку весть,
что где-то на земле башкирской
травы спасительной не счесть.
Всему готова верить, лишь бы
в свою кровинку жизнь вдохнуть, –
мать Веры, тихо помолившись,
дочь собрала в неблизкий путь…
Всё незнакомо. Водной нитью
прострочен ровно берег-плат,
и Вера просто по наитью
сошла на Белой наугад,
чтоб санитаркой стать в больнице,
обжить в ней скромный уголок,
улыбки возвращать на лица,
приблизив старт моих дорог.
Осталась сиротой тем летом.
Шепнула одолень-трава
прощальным маминым заветом
проросшие сквозь дёрн слова:
«Все рано ль, поздно ль там мы будем,
но помни, Вера, не забудь –
чем больше отдаёшь ты людям,
тем и верней твой станет путь».
Перемешались слёзы с потом.
Тут голоси не голоси.
Беду одолевать работой
давно привыкли на Руси.
Не причитаньем, а стараньем,
терпением, а не нытьём
без устали стирала грани
между сиротством и селом…
Он плюс она – сюжет известный:
глазами рдяночку насквозь
прожёг рубаха-парень местный –
костром сердечко занялось.
И быть бы вместе им, да только
встал непреклонно поперёк
его отец и, глянув колко
на Веру, приговор изрёк.
Мол, городская неумеха
в семействе сельском трудовом
обузой будет и помехой,
и лишней ложкой за столом.
Пришла зима. Уехал Миша
на заработки в чужедаль,
и замела до самой крыши
подёнщина тоску-печаль.
Нет пирога, сойдут и сушки…
Так невзначай, исподтишка,
окольно Верины подружки
ей подыскали женишка.
Мол, не сложилось и забылось.
Так тень наводят на плетень,
и Вера, повздыхав, смирилась.
Уже назначен свадьбы день.
Прошли крещенские морозы,
пришла февральская метель.
Вернулся Миша из извоза
и встретил у ворот друзей.
Безжалостно ударил в душу
внезапными словами взрыв:
«Просватали твою Верушу,
и нынче свадебка – у них…»
Рванул туда через сугробы.
Дверь – с петель, шубу – с плеч долой.
Закутал вмиг свою зазнобу,
в охапку, в сани и – домой…
Решились снова попытаться
в иглу семейства вставить нить,
но больно укололись пальцы
отказом свёкра в дом пустить.
Грядущий день погряз в тумане,
но коль избранник по душе,
медовым кровом стала баня,
ведь с милым рай и в шалаше.
У ней давно истёк срок банный,
уже готовилась на слом
и тут нечаянно-нежданно,
как в сказке, превратилась в дом.
Так стало это новоселье
началом молодой семьи.
А сердобольные соседи
им подсобили, чем смогли.
Из ничего слепилась утварь
их неказистого жилья.
Сквозь дымку проглянуло утро –
семейной радости заря.
И свёкор им принёс «подарок»:
как в ясном небе грянул гром,
над дверью на бревёшке старом
зарубку сделал топором.
Жестоко скрипнула приступка,
плеснул кипящей лавой спесь:
«Пока не зарастёт зарубка,
моя нога не ступит здесь».
«Ничто не вечно под луною», –
извечная юдоль земли.
В телеге, устланной травою,
в больницу свёкра привезли.
Не сломленная тем «подарком»,
не растеряв свой добрый нрав,
пришла в палату санитарка
с живительным отваром трав…
Когда открыл глаза, вернувшись
на свет с недужного пути,
на миг соприкоснулись души,
и вытекло слезой: «Прости…»
Избу достраивали вместе
душисто пахнущей сосной,
признав сноху и честь по чести
назвав Верушенькой родной.
Капелью зазвенели дети,
дом гомонил в семь громких я.
Росинкой с неба на рассвете
явилась матушка моя.
Передала ей баба Вера
те материнские слова,
в которых нашей жизни мера
растёт, как одолень-трава:
«Бывают праздники и будни,
но помни, Валя, не забудь –
чем больше отдаёшь ты людям,
тем и верней твой станет путь».
Лишь солью встретила дорога,
Но, не ропща, пошла по ней
от самого того порога,
где след зарубки на бревне.
Её прилюдные улыбки
вскипали на ночных слезах:
не заживали долго цыпки –
зарубки стирки на руках.
Она, девчонка-малолетка,
в дом выручалочкой вошла:
чтоб жить ораве многодетной,
обстирывала полсела.
Отец и старший брат – на фронте,
и, несмотря на зелень лет, –
знай, поспевай в любой работе,
где ни конца, ни края нет.
Не в модных туфельках порхала –
в мужских тяжёлых сапогах
таскала камни, торф копала –
зарубки-тромбы на ногах…
Не на страницах книжной драмы
прочёл я правду о войне –
доподлинно в глазах у мамы
в послевоенной тишине.
Погиб её отец, брат старший
вернулся без обеих ног.
Военной горькой тризны чаша
не обошла ничей порог.
Как есть, без ретуши и глянца
истоками заполнил лист,
а самый главный – в клубных танцах,
где правил балом гармонист.
Те танцы – свет в окне далёком,
пик дней, заполненных трудом,
возможность редкая поцокать
да по паркету каблучком.
Хранились туфельки недаром
в заветных недрах сундука:
прошла война – их с тайным жаром
достала девичья рука.
Как Золушка принарядилась
и, гнёт зарубок сбросив с плеч,
победно к празднику пробилась
душа – задор мечты разжечь.
Не сгорбив в грозы и метели
природную лихую стать,
как наши девушки умели,
мир возрождая, танцевать!
В тех танцах – нежность, удаль, сила,
простор, размах, расцвет и взлёт.
В их фейерверке па – красивый
сердечной тайны перевод,
где каждый жест как откровенье,
исповедален каждый штрих –
и это всё по мановенью
рук гармониста огневых.
Тончайше чувствовал натурой,
когда рвануть меха сильней,
взмыть вихрем над клавиатурой
и тронуть кнопочки нежней.
Войдя в кураж в мажорном тоне,
вычерпывал печаль до дна,
ведь музыка его гармони
была живей, чем жизнь сама.
Всех окрылял своей игрою,
но вряд ли кто на танцах знал,
что покалеченной рукою
отец мой восхищает зал.
Так в детстве довелось случиться…
Но, не щадя ребячьих сил,
он пальцы, вызволив из гипса,
летать по кнопкам научил.
И лишь теперь вполне я понял,
как малодушию укор,
какая это сила воли –
дарить огонь такой рукой.
Судьба родителей версталась,
когда крушила всё война,
но от зарубок не сломалась,
раскрыв таланты их сполна,
ещё задолго до рожденья
целебной силой вещих трав
в избушке банной той крещенье
на будущую жизнь приняв…
В глазах родителей на танцах,
где устремлялись звуки ввысь,
мелькнул я искоркою шанса,
когда их взгляды вдруг сошлись.
Друг в друге отразились лица
моим истоком и лицом,
два близких сердца стали биться,
звучать, светиться в унисон.
Так в мир дано мне было влиться
одной из множества дорог.
Любви и верности единство –
наш общий жизненный исток.
Прорвавшись через непогоду
и буреломы грозных лет,
во благо стойкому народу
простёр свои лучи рассвет.
Я видел, как людская радость
весеннею рекой текла
в стране, где всем предоставлялись
на счастье равные права…
И вот стою на перекрёстке,
закончив в прошлое поход.
А день сегодняшний вопросы
сложнее прежних задаёт.
Разрушился Союз могучий.
Распалась дружная страна.
Коварно в Беловежской пуще
на нет эпоха сведена.
В чреде невзгод не видно брода.
Нажива мир с ума свела.
Но есть у нашего народа
в запасе одолень-трава.
В ней – память о былых героях
и славных праведных делах,
пропитанная потом, кровью
и побеждающая страх.