Александр Руденко. РАКОВИНА

Квартал

В квартале осени, в квартале
жилом — кружа,
блажа,
мы время коротали
с тобой, душа.
Среди мотивов залихватских,
забот мирских,
кафе, конторок адвокатских
и мастерских,
лавчонок, бутиков,—
в квартале,
в его возне —
то в праздности мы пребывали,
то в полусне.
И, с жёлтою листвой магнолий
ложась на дно
фонтанов,
думали: дано ли
иное?..
Но
однажды, будто сквозь миражный —
в листве — прогал,
посмотрим мы, душа,
и скажем:
— Э-эй, квартал!
Шумишь, ворчишь
или кемаришь,
прильнув к груди
официанток, парикмахерш,
давай — гляди —
без нас решай свой проблемы:
кружим, блажим,—
но не надейся, что тебе мы
принадлежим.
Подмигивая птичьим стаям,
сухой листве,
мы, словно карлсоны, летаем,
смотря извне…
Покуда в сумраке прогорклом
тайком от всех,
уже клонясь к твоим задворкам,
крадётся снег.

Раковина

Я — раковина, ухо Океана.
Вошли в меня
глубин глухие шу´мы,
и рокот бурь, и всплески рыб могучих…
А тот моллюск — трусливый, студенистый,
который обитал во мне когда-то
и думал, что ему принадлежу я,—
бесследно выбит из меня волнами:
он умер, умер…
Я — пребуду вечно.
И таково моё предназначенье.
Меня возьмите тёплыми руками —
сегодня или через сто столетий —
сотрите пыль и к уху поднесите.
Прислушайтесь — и зашумит стихия…
Прислушайтесь — и Океан задышит,
великий мой отец
и современник.

***
Из глубокого в небе провала
сквозь осенний предутренний мрак
отгремела гроза, отсверкала,
отсветила дремучий овраг.
И, уже не шумя, не волнуясь,
засыпая над ним в забытьи,
елей мокрые ветви сомкнулись,
прикрывая провалы пути.
Пусть надежда все боли врачует,
трезвой ходит и — навеселе,
только сердце художника чует:
неизбежен провал на земле.
И, с рождения призваны высью,
в темноте — перед ним и за ним —
да не дрогнем, да не убоимся,
да пребудем с призваньем своим.
Чтоб с улыбкой — и горькой, и вещей —
утра нового солнечный мёд
пить за то, что сверкает и блещет
и забыться сердцам не даёт.

***
Рассвет с песчаных дюн крадётся тихомолком,
и взглядом древних лун, пронзительным и долгим,
глядят глаза совы сквозь ближние деревья…
И посреди судьбы — за ней и перед нею —
стоишь ещё в былом под замутнённой высью.
Но тянешься крылом невидимым за мыслью —
без суетливых смет, без масок и обличий —
на проблеск, на просвет, на тонкий просвист птичий…
Чтоб — ветром по лицу — познать земное время,
но отвечать Творцу на языке творенья.
Чтоб отвечать судьбе — в исканиях взаимных
узнав её в толпе и в сумерках совиных;
приняв на остриё лучащегося дара
короткие её и длинные удары…

***
Не нуждаясь ни в ласке, ни в точке опоры,
под дождём и под бурей — от Бога — тверды,
вдоль низины холмы, переросшие в горы,
с двух сторон поднимают над домом хребты.
Тяжелеет, темнеет и зимним железом
с каждым днём наливается небо тишком.
И на склон каменистый за тисовым лесом,
на порог, припорошенный первым снежком,
опускаешь ты медленно взгляд иноземца,
принимая, что здесь — ни хозяин, ни гость…
И земные пути бесприютного сердца
в дом ведут и сквозь стены проходят насквозь.
Но иные слова в приоткрытые ставни
неожиданный ветер вдувает в упор:
«Без любви не останется камня на камне
ни от стен, ни от самоуверенных гор.
Рухнут ржавые тучи в безвидных просторах,
с ног собьёт тебя длинная снежная плеть.
Пошатнутся, согнутся те люди, которых
всё ещё ты способен ободрить, согреть.
И когда холода тебе в грудь задышали,
сколько силы найдёшь, сам ты должен как дом —
быть…
И гладить дворового пса за ушами.
И поддерживать низкое небо хребтом».

Крещенье

С тёмной хвоей смешанный свой густой навес
разверни, оснеженный предвечерний лес,
разомкни звериные тайные круги…
К дому — с баней, скрытою в ольхах у реки,
по старинной памяти приведи, тропа.
Накормите каменку, белые дрова.
Звёздно-синим полыхом в сердце полыхни,
ледяное полымя белой полыньи.
Над купелью стынущей вынырни и ввысь
снова, ясновидящий филин, окунись.
Долгой ночью вьюжистой стань прозрачной, тьма.
Окрести на мужество и на путь, Зима.

***
В безмолвье лунный свет пророс
пространству — в очи…
Умолк и желтоклювый дрозд
на ветке ночи.
И, плотно обжимая дом,
до выси горней
стоит такая тишь — комком,
как слёзы в горле.
Душою, кожей ощути
земные путы…
Текут по Млечному Пути
твои минуты,
в безмолвье, как вода, текут…
Но в нём — широком —
откуда чуешь этот гуд
и слышишь рокот?
Теряя силу, изнутри
земля рокочет.
Почувствуй крылья. Посмотри
пространству — в очи.
Безмолвно — к слову — поднимись
в свои просторы
за лунный свет, откуда мысль
сдвигает горы.

***
Празднуя свободу птичью,
падая под вечер
из-под тучи на добычу,
промахнулся кречет.
Вскрикнул. Извернулся косо
и от зубьев острых
каменистого откоса
оттолкнулся в воздух.
И поплыл — уже неслышим —
среди дымки влажной
тяжело — всё дальше, выше…
Вот и мы однажды
к вечеру — с налёту, с ходу
с крыльями не сладим,
за весёлую свободу
промахом заплатим.
И ещё в хмельном угаре
ветрового зелья —
грудью с высоты ударим
о сырую землю.
И когда-нибудь — за болью,
за дорогой длинной —
станем ветром, духом вольным,
песнею, былиной…
Но — дай Бог, не раз — до ночи —
от камней от острых,
в кровь разбившись, вскрикнув молча,
оттолкнёмся в воздух…