Александр Петрушкин. ВОЗДУХА БЕЛАЯ ГЛЫБА

ЭХО

в начале – оно
затем – мы

каждый хлебная крошка
чтобы другие могли вернуться

СПИСОК

бог [с малой] им [как тени] был расчерчен
на [вынутой из Господа] волне.
И человек [увиденного список] [как жест из смерти] вычтен и исчислен,
и удлинён до мокрой фотовспышки,
где улыбается [как подпись к …] темноте.

***
Объект скользит, как дерево деревьев,
внутри дыханья будущих детей –
то в чешуе воды, как зверь, померкнет
то лёд утянет сквозь своё окно
на донышко и скрипнут его двери
сквозь вёсла, где вода и свет одно.
Так говорит душа наполовину
раскручивая круг земли в зерно,
припоминает речь свою так рыба
и к берегу, как тишину, несёт.

***
Реки Вавилона двигаются вовнутрь,
ссадины струй своих держат в подобье рук –
в сучьях синеющих пальцев [считай: фаланг
дерева между речью]. Вокруг – леса
песочные выгорают – сияют пророком в львах,
стволы соляные горят у воды в семи головах:

В чреве воды крутится, как мельницы жернова,
того, кто вернётся первым, огненная булава –
младенцев на солнце вынет, чтобы их иссушить
или язык свой вырвет, чтобы из тьмы говорить:
медленны эти реки, ссадины, львы, столбы –
опустошённый речью в красной глине стоит.

***
Точка света на свете. Ормузд несёт в левой руке головы Ахримана.
У одной из них язык вцепляется в вещи сквозь имя,
рядом с другой воздух искривляется, как закон, дуга или рама,
третья – неважно что – но говорит красиво.

Ормузд вытирает руки от света. Сделав это,
он похож на выстрел, что вынут был из колчана, но не стал полётом.
Ахриман с тыловой его левой, торопясь с ответом,
падает в вещность отвёрнутой, порезанной головнёй.

В голове его, как отмычки, звенит пустыня –
чайки садятся на лоб, расплетают место в огонь или в дыру и звёзды,
выдирая язык и голос до половины времени или корня.
Ормузд становится точкой на точке, а остальное – поздно.

***
Дева смотрит [и видит],
как в дом её катится шар –
на замедленной плёнке своей
он небесный несёт пожар,
он рукою неспешной
разомкнул, словно свет, засов,
слышит дева треск из поленьев львиных шагов.

Дева помнит [и видит],
что он обещал войти
в дом, как больший дом,
говорить открывает рот,
извлекает язык свой синичий
и вновь молчит
от того, что опять немота разорвала рот.

Дева слышит [и видит] шар, что за ней из проёмов следит
тело ей собирает из праха
который ей дал, как гнездо
для округлой как циркуль души,
и потом раскрутил
в беглый свой снегопад винтом.

Дева видит [и видит] как в углах света столп горит,
изымая из пепла, молчания и слепоты,
рассекает шар, или это звезда растёт,
и святая святых распускает в свои следы.

***
Ива это почти река.
Сужается и течёт,
в письмах запутавшись, как в корнях
латиницы неживой

На обороте её – вода
речи чудной, чужой.
И не запомнишь её сюда,
вычерпаешь дугой

из электричества мельниц и
спрятанных рыб в живот,
в корни – шитой с неё – реки,
в поток воздуха за ребром.

Дышит река меж ресниц, и свет
перешивает всё,
речь потеряв, про неё молчит
и под водой течёт.

***
а помнишь [?], как в фильмах Кокто
рука становилась веткой,
треуголкой для человека,
обращённого в стенку
говорящего:
– забери, обожги и выбрось,
потому что из меня снова не получилось
ничего, лишь ничего и вышло,
и я опять [наконец-то] Никто,
а значит – ячея в сетке,
и свет проходит насквозь меня,
деревенея в рыбу,
в кустарник огня, в прострелянный глаз
и воздуха белую глыбу.

***
[съедобный стыд проглотит нас, пчела] лежим [как отмель] обжигая плечи

неграмотно в свет левою стуча
сквозь окончанья человечьей речи

пчелиный телеграф был взят как плод
[трещоткою в юлы клубок свернувшись]

пчела в плече краснела и язык
глотала свой опухший утонувший

***
Тень воды обрастает рыбой, лишившись жабр
изнутри, чёрно-красный язык, как удушье зажав –
идёт воин по ней, а присмотришься – водолей
с головнёй из нор укрывшихся пескарей.

Человек-муравейник, головою взрываясь вниз,
разрезает тени свои – среди множеств лиц
нарисует себе другое [затем пройдёт] как царапина рыбы в воде, что водой плывёт.

***
Воздух, сминаемый в вещи, становится хрустом.
Взрывом, направленным в дубли горящей вороны,
август бежит сквозь финальной недели хлопушку,
паузой [после себя] обёрнутый в норы

жёлтых стеблей, смотрит в трубку развёрстанной пашни,
тощею шеей прохожего крутит и режет в колеса
дороги намокший рулон  и не страшно –
всё перепишешь, а прочее здесь невозможно.

И, пробудившись, словарь, из разобранной грядки
крутит главою восьмой и скрипит инородным суставом
сквозь дирижабли жуков и идёт из огня на мороз равномерно и верно
на одиночества нитку, как тени их, вещи дыханьем сметая.

***
Глаза летят, как души в свой просвет,
и тщатся зрение, как волка псы, догнать

и горизонта мышцу разогнуть,
а после космос для себя солгать.

Там – никого, и комнаты пусты,
попробуешь уйти, но расплетёт

тебя на шелест листопада нить –
и кажется, что слепота зовёт

скорей, скорей заполнить ей кувшин.
Кругами наклонившись над тобой,

она стоит и глины ототрёт
слезу, раскрытую, как дым в воды комок.

Раскоса тишина и всё живёт,
всё, отчего Бог плачет, как привык –

от счастия, что есть здесь лабиринт
который зрением его насквозь промок.

***
Мёртвые нас победят, увеличив свои ряды
ступай осторожно – потому что мы их следы,

ходоки под снегом, Престолы, что падая через свет
возглавят полки врагов своих – остального нет

даже в остатке. Это плоть под стопой скрипит,
это всё, чем ты был, за тобою следит, горит –

цитадель сороки, стрекочущей из земли –
вырывай язык из ямы внутри воды,

что стоит, как смерть вокруг, головой трясёт
лошадиной в тебе и воскресших своих ведёт

сквозь тебя и взведя просветы ангелов, как курки,
выпивает всё, чтобы мёртвый здесь мог взойти.

***
требует свободы себе
молчание

в космосе нет
волн [звуковых]

голос спрятан
в свой мячик

спираль кряквы
в сингулярности

Опубликовано в Южное сияние №2, 2020