* * *
“Язык умней владельца языка”, –
молчит наколка на груди зека.
А я пишу, т.к. не научился
молчанию, вот именно – т.к.
Молчание – как расстоянье между
надеждой и надеждою. Надежду
на оное утраиваю вдвое,
хотя и так молчу, когда не вою.
Не камни дышат – хлюпает вода,
тачая из самой себя со скуки
не ангелов, а ангельские руки,
и те растут, не ведая стыда.
И не беда, что социум лажает,
а мы с катушек по лыжне съезжаем
в такой Тагил… Там ржавых пчел зимы –
как глины, если глина – это мы.
Простим погоде обоюдный холод,
простим за то, что ноздреватый лед –
модель, изображающая голод,
который мог бы течь, но не течёт.
* * *
Не в перспективу, а скорей в экран,
воткнулся ангел темноты, в стакан
пластмассовый и земляной, как боже-
спасименя, как в живота силки
свет накрошила дева через кожу,
с которым под руки однажды полетит.
Без изумления здесь на неё глядят
подростки, что разучивают взгляд –
когда вращаются кошачьи их зрачки –
во снах непреднамеренно легки,
и успевают погремушки птиц
стать оттиском озвученным тоски,
когда не-ангелы, которых вовсе нет
перелетают из своих тенет,
махнувшись и причинами, и местом,
скороговоркой замкнутой во рту
со всей смолой, с пейзажем, и суфлёром,
свою не принимают правоту –
пока вода внутри себя плывёт,
как утка, что садится на живот
плаценту тонкую перерубая клювом
светящимся внутри, как эхолот
всё то, что с ними здесь произойдёт,
там бабочка пронумерует чудом.
Плывя по рёбрам виснущим, как страх,
она изобретает новый прах
и деву, крошки света, и попавших
в свои силки, как бронзовая тень
эфирных струн, двух ангелов, что зюзю
пинали под окошком целый день.
И то, что здесь потом произойдёт
их не касается – втыкается как хронос
в розетку, что стоит, открытым ртом
съедая кожи и стакана полость,
как утка, что внутри воды плывёт,
себе вскрывая – за мальком – живот,
чтоб на гнездовье наклевать в нём хворост.
(02-04/02/14)
* * *
На высоте, в единственном числе,
как выход в тесноту своих вагонов,
стоящий проводник, что помнит тень
пасущихся навстречу перегонов,
торчащих, как коровы в черепах
камней голодных – с холода и мраза,
мерцает словно ужас, а не страх,
посередине космоса и глаза.
На вылете из зрения – на миг
он ощутил, что катится лавиной
в него исправной жизни механизм,
которая то кажется невинной,
то длинной, как финальный ангел, то
замедленной, как хромосомы в кадры
сложившись, переходят не на вой,
на умолчанье голоса. Покаты
бока дыханья тёмного его –
он, показавшись зрению, вернётся
в своё – что несущественно – житьё
среди руин письма на дне колодца,
на высоту, которая внизу
не чует дна, проваливаясь выше
пока летит не контур в пустоту
а тёплое ведро – безвидно хныча.
Он взял с собой назойливых синиц,
которые с бумагой подгорают,
пока что их двухкамерные рты –
в рой медных пчёл воткнувшись
– в стыд истают,
пока здесь существует лишь пока,
смахнувши слепоту в хрустящий хворост –
гремит, несясь внутри себя – река
горизонтальная, как изморозь,
теперь уже не бойся
осы, летящей из проводника,
сужающего саранчу до ямы
которая привыкла дурковать
на языке неведомом базлая.
когда её промоченный язык
ты выучишь – теперь, а не однажды –
на высоте своей застыв в кирдык –
как проводник от той и к этой жажде.
На высоте – единственным числом –
теперь без имени – прозрачным горлом – снова
задвигаешь – змеиным языком
порезавшись о спрятанное слово.
(01/02/14)
* * *
Светает – пробуждаясь – птица горла,
шифруясь в перьях плавкой черепицы:
у каждого пера – собачья морда,
и каждой морде пробужденье снится.
Вот угол морды мёртвой разорился
от – в сеть её попавшего – улова
из шариков дыхания – раздетых
до плавников случившегося слова.
И звук касается – как языка – дороги
и пятачок несёт в своём кармане,
шлифует тень, как черепицу – клюнет,
и – как рубец – на эхо глины встанет.
* * *
Мы перестанем пить – банзай:
останется вода живая –
три птицы за моим окном
у моего, как видишь, края –
стоят – почти что человеки,
поют землистым языком,
и я лежу один меж ними,
как света ком.
Не говорить, молчать скорее –
и в лошадиной голове
качать себя, как в колыбели,
любым снежком.
(30/12/2016)
Опубликовано в Витражи 2021