ДЕВИЧЬЯ КРАСА
– На нашем берегу ночь стояла дремучая, такой густой тьмы я никогда в жизни не видела. На подходе к реке было так много милиции, что протиснуться к пристани было невозможно. На правый берег переправлялись на паромах, катерах, лодках.
Призывников встречали военные и сразу отправляли на станцию.
Мама моя с кумой хотели перебираться вплавь, но Волга так разволновалась, так расчувствовалась, словно знала, что в последний путь провожает, и женщины наши плыть не решились. Они долго шли по берегу, наткнулись на удильщика, он и перевез преданную двоицу на берег расставаний. Несколько километров до станции шли пешком, а там мама у самого эшелона папу и отыскала. Уже из вагона папа крикнул: «Ириша, только Томочке косы не стриги!»
А в конце лета в праздник Сретения Владимирской иконы Божьей Матери мы получили единственное письмо от папы. Он воевал под городом Великие Луки.
Как папа наказал, продали все: свиней, козу, кур, всю его одежду, только образ Богородицы берегли.
Помню, я маленькая совсем, а папа несет меня на руках в громадный собор, что красовался на крутом волжском берегу. Я такой красоты, как наш пятиглавый Покровский собор, не забуду никогда. Пять вызолоченных куполов в солнечный день были видимы на 15-20 верст окрест. Рядом с царственным храмом красовались церковь Живоначальной Троицы и колокольня. Эту нашу городскую нарядность испоганили, маковки сорвали, иконы пожгли, а сосуды богослужебные, кресты, оклады иконные – все на переплавку пустили, одежды священников, покровы напрестольные на половики и тряпки изодрали, мы всем городом взвыли, когда из икон кормушки для скота мастерили, а сколько ликов святых на собачьи будки пошло. Прости, Господи! Помню запах тех костров, странный он был, ладан напоминал, а дымовая завеса возносилась в небо и пахла смирной. Папа выменял у солдат икону Владимирской Божьей Матери, вот эту, – и бабушка показала на образ, который висит над моей кроватью с рождения.
– В тот год осени почти не было, студеная зима подоспела рано. Около дома мы выкопали траншеи, женщины лопатами работали, а мы ведрами таскали вымерзшую землю. За городом вначале копали окопы все, кто у церковного клироса 1 собирался, а потом и вся улица Пушкина пришла, а за ней и Урицкого, и Володарского. Мама с подругами кирками и ломиками раскалывали землю, а мы вручную выкидывали обмерзлые земляные глыбы. Озябли, есть хотелось, а я все мнила, что окоп мой папе достанется. А потом налетели «лаптежники» и давай бомбить, вой от «юнкерсов» ярый исходил, я от страха коченела. Рвануло рядом с блиндажом, в укрытие никто не успел. Маму отшвырнуло взрывной волной, а меня покорежило, осколки попали в грудь, шею и голову, а самый большой в косах запутался. Очнулась, а вокруг меня соседские ребятишки лежали и родители вперемешку. Алый снег перемешался с грязью, и все это каменело на глазах. Потом в госпитале меня подлечили, только ранение в грудь давало о себе знать, от попавшей слякоти сильнейшее нагноение образовалось, вылечить не могли. Раз в три дня мама сажала меня на санки и тащила на перевязку через обледеневшую Волгу на правый берег.
Госпиталь на нашем берегу «лаптежники» разбомбили сразу, как мама меня увезла домой. От врачебного дома остались только дымок и кирпично-черная россыпь.
На мой день рождения, после Рождества, похоронка пришла.
Папа пропал без вести. Только маму знать надо было. Ее ни война, ни холод, ни голод остановить не могли. Мама молилась, писала, ходила, просила, но о муже своем знать хотела все: где? когда? Веровала, что недоразумение, надеялась, что папа ранен или контужен.
Мама большая постница была, все, как положено уставом церковным, соблюдала. Таких-то, как мама, Богородица завсегда услышит.
Как блокаду Ленинграда прорвали, так мы ответ и получили. Папа утонул в Ладожском озере. В декабре сорок первого. Он возглавлял продовольственный обоз, который прорывался к блокадникам. Сидел за рулем первой полуторки, в ней и ушел под лед во время налета смертоносной стаи. Размашистая могила у папы, «Дорогой жизни» он одним из первых шел.
Она замолчала. Глядя на нее, я стыдливо косился на подарочную коробку, приготовленную для моего крестника, на которой было написано: «Предлагаем Вам один из легендарных самолетов Второй мировой войны, грозный истребитель танков «Юнкерс Ju 87G2, который Ju-87 (нем. название “Юнкерс”, рус. прозвище “штука”, “певун”, “лаптежник”, реже “лапотник” – одномоторный двухместный пикирующий бомбардировщик и штурмовик времен Второй мировой войны. Этот с виду неказистый, угловатый пикировщик стал, по сути, самым узнаваемым самолетом люфтваффе. За неубирающиеся шассии советские солдаты прозвали его “лаптежником” или “лапотником”. Также данный самолет получил прозвище “штука” – от нем. Sturzkampfflugzeug – обозначения всех пикирующих бомбардировщиков. Ju-87 имел некоторое сходство с хищной птицей, а в его угловатых контурах просматривалось что-то дьявольское – радиатор пикировщика напоминал широко разинутую пасть, а неубирающиеся стойки шасси с объемными обтекателями напоминали выпущенные когти. Все эти особенности машины производили сильный психологический эффект на тех, на кого пикирующий бомбардировщик с неумолимой точностью сбрасывал свои бомбы. Стоял на вооружении фашистских оккупационных войск! Этот истребитель долгое время был настоящей грозой неба, наносящей ощутимый урон нашим боевым танковым частям. Он был одним из массовых летательных аппаратов, созданных немецкими конструкторами из конструкторского бюро «Юнкерс». Вооружен он был мощными пулеметами и длинноствольной 37-мм пушкой.
У него изящные, хищные линии, за которыми скрывается огневая мощь того времени и высокая маневренность. Конечно, таких машин сохранилось со времен войны очень мало, но Вы сможете Вашего малыша приобщить к этому историческому раритету. В нем воплотились многие прогрессивные технологии середины тридцатых и начала сороковых годов прошлого столетия. Подарите ему этот набор!»
А бабуля продолжала:
– В крещенские морозы наша сибирская кошка запрыгнула ко мне в постель и давай тереться об меня и урчать, а потом начала вылизывать мне рану, я сначала не давала, боялась. А потом до самого Благовеста я просыпалась каждое утро от нежного мурлыканья и ухода за незаживающей раной нашего хваткого крысолова, а на Вербохлест хворь моя вся вышла.
Сердечная неугомонность, радость детских воспоминаний не покидали маму моей мамы, и она продолжила:
– Школа была рядом с домом, но ее из-за бомбежек закрыли.
Учились дома, окна всегда завешивали одеялами или простынями. Мы все боялись, разбомбят немцы плотину и большой Волгой нас всех смоет.
А в мае на Владимирскую к нам на постой определили трех красноармейцев, никогда их не забуду. Я сызмальства любила стирать. И так мне в свои одиннадцать лет стирать нравилось, все чудилось, что папе кто-то стирает сейчас гимнастерку, шаровары или исподнее. Навалила я в бельевую корзину грязных вещей защитного и белого цвета – и на Волгу, а со мной и соседские девчонки увязались. Пока стирали, так раздухарились, что очередную атаку самолетов не заметили. «Лаптежник» оторвался от стального косяка, спикировал на нас под адские вопли. Взрывом меня оглушило. Я упала в воду и пошла ко дну. Слава Богу, постоялец наш увидел, как я тону, и прыгнул за мной, схватил за косы и вытянул меня, а немец все осыпал и осыпал нас пулеметными очередями.
Рассказывая, она словно пребывала там, на волжском берегу. Бабуля была потрясающе улыбчива.
Еще раз я посмотрел на модную цветастую коробку: маскировочный окрас, на крыльях черные кресты, свастика на хвосте, а на разрисованном фюзеляже скотская змеиная пасть, а под ним полыхающая Русь, Волга и моя бабушка.
Я читал и не верил своим глазам:
«С помощью подробной инструкции малыш сможет подготовить все необходимое для изготовления модели. Сможет самостоятельно или с Вашей помощью склеить модель с помощью клея, входящего в набор. И затем раскрасить самолет в соответствии с боевой окраской техники военного времени. Процесс сборки модели способствует развитию мелкой моторики рук, усидчивости, повышенной внимательности. Пусть у Вашего малыша появится уникальное увлечение и со временем внушительная коллекция моделей летающих моделей всего мира.
Начните с этой модели создание коллекции уникальных игрушек! Рекомендуется для детей 8-12 лет и старше».
– Через некоторое время защитники наши нас покидали, напоследок они оставили нам две банки тушенки, куска три сахара и морковный чай, в тот день я впервые насытилась за первый мерзлый военный год. Спаситель мой на папу был похож, высоченный, светловолосый, голубоглазый. До войны он работал плотником в Боголюбово, что под Владимиром. Он носил сильно полинявшую гимнастерку, на которой выделялось несколько маленьких латок, на петлицах три треугольника, а на пряжке рыжего ремня сияла звезда. Грудь солдата украшала медаль на багровой колодке с красной надписью: «СССР». Помню сверкающие его начищенные сапоги и автомат с круглым диском.
Поздней осенью пришло письмо от нашего гостя, он воевал под Волховом, был ранен во время налета «юнкерсов», а в госпитале повстречал моего папу, который строго-настрого приказывал мне не стричь косы.
Бабушка расплела снежного цвета косы и расчесывала их гребешком моей прабабки, который когда-то смастерил ее погибший муж. Урчала трехцветная персидская кошка, лежавшая на коленях у говорливой старушки, а вокруг образа, дарованного Вселенной Евангелистом Лукой, кружила тополиная кидь.
Я вышел на лестничную площадку, открыл мусоропровод и отправил в последний путь «штуку» – это грозное оружие люфтваффе.
1 В Православной церкви место, где во время богослужения находятся певчие и чтецы.
ЮРОДИВЫЕ ДНИ
Только здесь, на Красной площади, оборотившись взглядом к куполам храма Василия Блаженного, и есть у нас время задуматься, кто мы такие, откуда и зачем. И что, задумываемся? Лично я – москвитянин, а кривичи – мои древние предки, но кем именно стали мы за последние века?
Россия, несомненно, Евразия, и словно в подтверждение моих мыслей из-за великолепия собора Покрова Пресвятой Богородицы выглянуло обжигающее азиатское солнце. Оно сияло так, словно хотело превратить меня во второго Ивана Барму, выжечь мои глаза.
Поодаль, где во время Вербного воскресенья происходил крестный ход с «шествием на осляти» патриарха, худенький старец кормил хлебными крошками голубей.
Я вспомнил о доме и бабушке, ожидающей меня. В родном жилище я находил хлеб везде. Белый и черный, черствый и мягкий, с плесенью и мошкарой. Подобное хлебное скопидомство моей бабушки Тамары Федоровны изрядно раздражало меня. У нее были две сумки и три пакета, в которых она с завидным постоянством скрывала хлеб. Наша квартира становилась похожей на амбар. Вскоре она добралась и до холодильника.
Утром бабушка съедала кусок белого хлеба с маслом и головку чеснока, запивала все это кофе.
Утолив голод, она отправлялась за хлебом.
– Как мне надоели твои закрома! Когда все это кончится? – выкрикнул я.
– А что здесь такого? Ты чего орать-то взялся, сегодня Пятидесятница, День Святой Троицы, – изумленно таращилась на меня она. – Бабушка моя Аксинья имела семь человек детей, а повезло только маме моей. Прокормить-то всех Аксинья не могла, мужа убили, вот она маму ради спасения в работницы барину и отдала. А так умерла бы мама моя, – еле слышно произнесла бабушка.
– После какой это войны?
Японской? Первой мировой?
Гражданской? – я начал торопливо расспрашивать ее. Ответ был краток:
– После той, которая была.
Она продолжала:
– Мама в работницах у хозяина долго жила, а когда сын хозяина вернулся из Москвы, сразу маму приметил. Хозяин выбору сына рад был. Свадьбу сыграли в октябре в погожий день прославления мучеников Адриана и Наталии, так они и прожили до самой войны.
Летом в день кончины Блаженного Василия папа привез меня в Москву, на Красную площадь, к Иерусалимскому собору. Я как сень резную над ракой московского чудотворца увидела, так и обомлела. Пол там чугунными плитами покрыт. Деисус 1 в сводах какой! А евангелисты в парусах 2 ! А вериги 3 ! На всю жизнь запомнила!
Папа у нас в городе хлебный завод строил сам, своими руками, из красного кирпича – до сих пор стоит. Ему директором предлагали стать, а он отказался, так и работал пекарем. Все мне пирожки, ватрушки, крендельки, пряники выпекал. Я всегда папины подарки утром под подушкой находила.
Началась война. Папа сразу ушел на фронт. Всю ночь перед отъездом он носил маму на руках, а я ела всякую печеную вкуснятину.
В войну мама работала на хлебозаводе, в сентябре сорок второго в день чествования просветителя Армении, преподобного Григория, охранника подменил дядя Вася, он папу хорошо знал и разрешил маме в нижнем белье пронести хлебные корки. Сидим мы с мамой напротив и друг другу эти корочки двигаем. Я все говорила, что ей надо кушать, ей же на работу, а она не ела. Если не выйдешь, сослать могли или еще чего хуже.
Мама один раз вынесла голодным солдатам в ведре полбуханки хлеба, ее поймали и могли осудить на пять лет, но директор завода – папин друг – вступился, настоял, что мама отдала свой неизрасходованный паек. Той ночью так до рассвета мы и просидели. Потом мы тырганцы научились печь, – она улыбнулась.
– А что такое тырганцы? – спросил я.
– Это лепешки из крапивы, ботвы, ну, а если сильно повезет, то из свекольных листьев. Я с мамой за крахмалом за двадцать километров пехом по железной дороге в ночи хаживала, поездов только боялись. За дальней деревней колхозные амбары в полях стояли, а в них сгнивший картофель. Вонища – за километр учуешь. Вот из гнили этой картофельной и выгребали крахмал вручную. А еще у мамы везение было на ягодные места: все знала, где черника, где клюква, где брусника, где гонобобель. По каким только лесам и топям вдвоем не хаживали, по две бельевые корзины насобирать могли.
– А мыла… мыла-то вообще не было, был каустик, вот им и стирали. Он едкий, правда, но в воду положишь – и ничего. А вшей сколько! Вши были повсюду. Господь миловал, тиф стороной обошел, – она замолчала, задумалась и продолжила:
– Как вспомню только, мы на ту сторону Волги за пятнадцать километров в леса ночами шастали, – коченею, как в те военные зимы. Мороз был пятьдесят градусов, мама мне платком пуховым все лицо заматывала, только глаза открытыми оставались. В этой лютой мерзлоте я все о шубе лисьей мыслила, которую Василию Нагому боярин пожаловал, так и согревалась. Бывало, соберемся всей улицей человек по десять-пятнадцать, у всех топоры и санки – и идем на промысел. Все идем – и взрослые, и дети. Лес вырубать запрещалось. Хорошо, если лесник добрый попадется, разрешит, подскажет, где можно срубать сучки; а если строгий, то и санки, и топоры отбирали. Я с мамой попадалась не раз, а дядя Вася нам взамен изломанных санок новые мастерил.
Привезенного запаса дров на неделю хватало, а потом все сызнова.
Водку, джин покупали в Москве. Джин-то вообще «на ура» шел, как-никак сорок пять градусов. Потом в город к нам это пойло все везли, прятались под шконкой вагонной, ну, а там – на рынок.
Продавали. Мне тогда уже одиннадцать стукнуло, я же ранняя, январская. Я запросто одна могла целый вещевой мешок притащить на себе.
Она так мягко заглянула мне в глаза и продолжила:
– В сорок втором в ноябре завьюжило на Варлаама Хутынского. Вечером меня директор Елисеевского изловил. Вдруг дядя Вася навстречу, что уж он там говорил, не знаю, только, слава богу, отпустили меня. Да и через два года, зимой, в метель, под самый Николин день, на станции у меня лямки разорвались на мешке, и он рухнул с таким грохотом, что все вокруг обернулись. Как я тогда плакала, причитала, как безголовая, Богородицу на помощь звала, милиционер рядом стоял в метрах трех, и опять дядя Вася рядом оказался, взял меня за руку и увел. Знать, до самой Богородицы докричалась.
Мама мне рассказала, что избавитель наш в раннем возрасте подвизался на монашеской ниве, был направлен на остров Свирь в Свято-Троицкую обитель, откуда бежал после осквернения монастыря, – так в нашем городке объявился беглый инок. Дядя Вася высоченный был и худющий: он мне всегда орясину 4 напоминал. Жил монах уединенно в землянке на самой окраине.
Она смотрела на меня, на все вокруг с небесной радостью то ли от воспоминаний, то ли от моего неожиданного интереса и никак не унималась:
– А в школе как учились… углем писали, под свет керосиновой лампы. В одежде ели и спали. На звук каждый из нас мог отличить пролетающий бомбардировщик от истребителя, да и всегда угадывали, куда летит: нас бомбить или на Москву.
Она чудаковато сощурилась и говорит:
– Вот ты только послушай, что я скажу. Мы с мамой все думали: закончится война, сядем вдвоем и хлеба наедимся вдоволь, вот так, чтобы один хлеб есть нескончаемо. Как мы радовались, когда нам объявили, что войне конец, смеялись и плакали, по городу бегали, кричали, не верилось. Время шло, карточки не отменяли, за хлебом по-прежнему вставали затемно, занимали очередь. И вот как-то осенним утром, в день празднования Иоанна Милостивого, я заприметила отощалого человека, кормящего голубей, узнала в нем моего спасителя, подошла, а дядя Вася поправил каптырь 5 и говорит с улыбкой:
– Ступай, чадо, в хлебный дом, да поскорее…
Так я пришла второпях в магазин, протягиваю карточки, а мне продавщица и говорит: «Девочка, а карточки больше не нужны».
Думала, шутит, наверное, еще раз спрашиваю, а она в ответ засмеялась: «Белого или черного?»
Я так и онемела, а потом говорю ей: «Всего».
Она смотрит и спрашивает: «А еще унесешь?»
«А дадите?» – я ей в ответ.
Она с хохотом: «Дам!»
Я сколько могла домой хлеба дотащить, столько и дотащила.
Мама с работы пришла, и мы стали пировать. Хлеб был черный и «рублевый» – так мы его называли, он был не совсем белый, а сероватый, не такой, как сейчас, но зато хлеб был настоящий.
Я дослушал ее, встал и привычно стал собирать весь ее непригодный хлебный запас, переложил его в пакет, предназначенный для птиц. Посмотрел на нее перед уходом, а она смотрела в окно и бормотала сама себе:
– За все я Спасителю, Пресвятой Деве Марии, Николаю Угоднику, Блаженному Василию Христа ради юродивому благодарна, жизнь у меня счастливая.
Монголоидный круг становился все менее ярким, его карминные пряди оплетали маковки церквей собора Василия Блаженного и терялись где-то в подклети. Исчез худенький старец, и только высохшие крошки оставались нетронутыми на брусчатке.
1 Деисус – икона или группа икон, имеющая в центре изображение Христа, а справа и слева от него соответственно – Богоматерь и Иоанн Креститель, представленные в традиционном жесте молитвенного заступничества.
2 Парус – часть свода, элемент купольной конструкции, посредством которого осуществляется переход от прямоугольного основания к купольному перекрытию или его барабану. Парус имеет форму сферического треугольника, вершина которого обращена вниз и заполняет пространство между подпружными арками, соединяющими соседние столпы подкупольного квадрата.
3 Вериги – разного вида железные цепи, полосы, кольца, носимые христианскими аскетами на голом теле для смирения плоти.
4 Орясина – жердь, оглобля, верста, долговязый парень, шест, кол, дубина, хворостина.
5 Каптырь – полукруглая шапочка, надеваемая монахами вместо клобука (она византийского происхождения и весьма уважается раскольниками), а также мешок на голову для защиты от комаров и мошкары.
ПЛОДОНОСНЫЙ БОЛЬШАК
Хвалите Господа с небес, хвалите Его
в вышних. Хвалите Его, все Ангелы Его,
хвалите Его, вся воинства Его. Хвалите
Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды
света…
Пс. 148:1-3
Своим появлением бабуля нарушила тишину. Еще из коридора было слышно ее тяжкое пошаркивание. Прихрамывая, она вошла на кухню. Ее редкие белые волосы были распущены, бабушка облокотилась на стол и присела.
Отдышалась и, астматически прокашливаясь, начала разговор:
– Сталин когда умер, мы всем городом плакали, казалось, наше многодневное рыдание может затопить всю округу. Сталин для нас главный человек на земле был!
Спаситель с Богородицей все с небес наблюдали и укрывали нас с предстоящими ангелами и угодниками, а он здесь был определен.
Мы каждое божье утро дома молились, а в школу придем – читают нам писанину бесовскую. Ужасались мы по-детски от всех этих ненавистников рода человеческого: Ярославского, Румянцева, Кандидова. Только вождь своре этой лютой с их ревущей ересью и музеями сатанинскими языки в тугой узел закрутил. От него и народу православному после войны послабление пришло. Мы же тогда ничего, ничего не знали.
Перед самым концом войны домой прибежала заплаканная и ликующая мама, в руках она держала икону преподобного Сергия Радонежского. Мама увидела, как вынесли несколько икон из дома умершей старушки напротив, милиция передала образа работникам городского НКВД. Мама отправилась за чекистами. Напросилась к оперативнику, а когда вошла в кабинет, увидела икону преподобного Сергия, которая лежала на столе перемаранная чернилами, вся в окурках. Мама зарыдала и схватила икону со стола, оперативник на нее стал орать, выхватил икону и остолбенел: горючие мамины слезы размыли чернила и пепел. Офицер быстро пришел в себя, отдал маме икону, фыркнул и выставил за дверь. В морозный сочельник сорок пятого мама рассказала мне о явлении преподобного Сергия императору Франции Наполеону на звоннице Ивана Великого, после чего с французским завоевателем случилось помешательство. Историю эту маме пересказала сестра прабабушки, которая была насельницей Спасо-Бородинской обители.
После войны я окончила пятилетку. Наше это слово – «пятилетка»! Страну поднимали, отрабатывая пятилетку в четыре года, да и военное пятилетие в четыре года улеглось, вот и первую послевоенную пятилетку тоже в четыре года отпахали. Важный седьмой класс я окончила уже в вечерней школе, была круглой отличницей, потом ремесленное училище, вот тогда-то мне и повезло в первый раз. В учении первый помощник преподобный и богоносный отче Сергий, игумен Радонежский, все успехи мои – его благодать. А когда нам путевку выделили – одну на город – и ее при всем честном народе на собрании вручили мне, я от счастья плакала! Всю ночь Спасителя, Богородицу и Николая Угодника и преподобного Сергия благодарила. В поезд села, а в купе до самого Черного моря ехала с Любовью Орловой. Если бы ты только знал, какой чертог счастья в сердце моем просиял. Всю дорогу лучшая актриса страны мне, словно Пресвятая Дева Мария, улыбалась, я слова вымолвить не могла, стеснялась… все мы такие были. На обратном пути из Евпатории я купила на сэкономленные деньги мешок семечек, а мама их продавала по стаканчику, так у нас появились деньги, и я купила первую пластинку. Как я любила песни! Танцы! Танго, фокстрот! Сердечный Леонид Утесов, Изабелла Юрьева, Лидочка Русланова – разве забудешь их голоса. Только во время Великого поста мама не разрешала даже подходить к патефону.
А после войны как о нас страна заботилась! Голод шатался повальный, а нам за городом участок выделили. Не забыли!
Она развела руками и еле слышно добавила:
– Вот нам и стало, где картошку сажать. Что там возле дома вырастишь – помидоры, огурчики, петрушку, лук, укроп? А здесь – надел, и свой! На луговину мы с мамой ходили пешком – от города полтора километра. Целина – так земля, выделенная страной, по-ученому называлась. Целина заросла травой, правда, невысокой, ну так, по локоть, копать ее тяжело. Бывало, надавишь на лопату, вытащишь ком и долбишь, – она поправила белоснежную прядь, и я заметил, как после болезни изменились ее ухоженные руки.
Костлявые ладони были обтянуты кожей, подаренное моей прабабушкой кольцо еле держалось на пальце, только аккуратные ногти напоминали о былой красоте рук.
– А счастье в наш дом подоспело с землей! После ремесленного меня на обувную фабрику взяли работать. Я уже тогда рабочий стаж имела, в ремесленном как учили: день работаешь – день учишься, так что с производством я была знакома. Поначалу клапана строчила, потом посадили на ремешки, но у меня все так спорилось, что когда земля пришла, у меня уже высший девятый разряд был, я союзки строчила и в передовиках числилась. По весне на нашу фабрику земельные участки выделили. По городу все бегали и кричали: «Земля пришла! Земля пришла!» У меня насчитали двести пятьдесят трудодней! Ни у кого столько не было! Я сама выбирать любой участок могла. Самая хорошая земля была у кладбища, вот там истинное плодоносье, но я покойников боялась. Поэтому и выбрала участок у большака. Все в городе недоумевали. Ведь у большака что за участок – сплошной песок. Ладно бы песок, весь надел загажен был: раньше на этом месте конюшня располагалась, которую после революции пожгли, потом скотный двор (его перед самой войной в техстанцию преобразовали). А в войну МТС разбомбили вчистую, на этой выжженной земле образовалась свалка, да еще и под уклоном. Эту помойную яму мы с мамой и вычищали. Многому я в то время научилась: выкапывала обломки бомб, выгребала стекольные осколки, строгала и пилила тес, ямки вручную копала, а в июльскую сушь за водой на Волгу ходила. Ведра три завсегда притаскивала, вот грыжа у меня и образовалась. Потом за пометом лошадиным и коровьим на другой конец города ходила. Мешками на себе волокла. Мешки нетяжелые были, я брала килограмм по восемь или двенадцать. Это ведь самое что ни на есть удобрение. Разводили все это духовитое снадобье в бочке – и все кругом плодоносило. С конца весны в пять часов каждый день вставала, до работы поливала и водой, и раствором. Маме моей уже не по силам помогать мне стало, она вставала на колени в сердцевине сада и шепотом напевала:
«Боже, Боже мой, к Тебе утренюю, возжада Тебе душа моя, коль множицею Тебе плоть моя, в земли пусте и непроходне, и безводне…»
Бабушка встала ко мне вполоборота, я еще раз посмотрел на ее грыжу, похожую на детский регбийный мяч, которая выпирала из ночной рубашки.
– Ты чего засуетилась, бабуль?
– Воды хочу попить.
– Да сиди, я тебе сейчас налью.
– Нет. Сама хочу. Трудиться с детства люблю. Как без этого? – тяжело передвигаясь, отвечала упрямица.
Бабуля утолила жажду, присела, сложила руки, положила на них голову и продолжила:
– И зацвел у нас сад! Все у нас росло! Ни птичьи налеты не помешали, ни каменистые места, ни кочки, ни сорняки, ни заморозки, ни ливни, ни засуха – всходило все, даже упавшее при дороге прорастало. Наперебой участок у нас купить хотели! Но продать я могла только своим, фабричным. Пятнадцать яблонь разных сортов: антоновка, анис, штрифель, розмарин, папировка, грушовка, китайка…
А груши какие! А сливы! Только одного крыжовника двенадцать кустов наросло, ягоды были трех сортов и знатные – величиной со сливу, смородина красная и черная, клубника, малина, земляника, черноплодка, которая от давления помогает.
Глаза ее были закрыты, мне показалось, что она заснула. Неожиданно словно в забытьи она вымолвила:
– А когда похорошели посаженные тюльпаны, гвоздики, розы, маргаритки, незабудки, нарциссы и благоуханный запах вместе с маминой псалмодией мимолетный суховей разносил во все стороны большака, удивлению людскому конца и края не было. Мама сказывала, что сад наш – земная хвала Господу!
Антирелигиозной политикой в СССР руководил Ярославский (Губельман) профессиональный революционер, деятель Коммунистической партии, идеолог антирелигиозной политики, председатель «Союза воинствующих безбожников». Активными деятелями являлись Румянцев (Шнайдер) – автор ряда работ по истории христианства, принимавший активное участие в работе общества «Атеист» и в «Союзе воинствующих безбожников», Кандидов (Фридман) – один из организаторов Центрального антирелигиозного музея. В своих публикациях разоблачал реакционную деятельность РПЦ в годы революции и Гражданской войны, Захаров (Эдельштейн), Ранович, Шахнович и многие другие.
Опубликовано в Бийский вестник №2, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!