Александр Малышев. ДЕРЕВЯННЫЕ ИГРУШКИ

Моему папе Руфиму Николаевичу,
каторжнику,
строителю коммунизма
и Беломоро-Балтийского канала, отцу шестерых детей и
просто прекрасному человеку, посвящаю.

…Туман был живым и ласковым. Белёсой пеленой он укрывал уснувшую деревню. Вылизывал корни и стволы ближайшего елового леса. Лениво шевелясь, сползал к прозрачному, звонко болтающему ручью.
В мире царили ночь, покой и нега.
Лишь в одном из домов желтели окна, да за пахнущими уютом и теплом стенами всхлипывала гармонь.
Был август. Было детство.

Пашке почти семь. Маленький, плотный и шустрый, будто сделан он не из плоти и крови, а сплошь из вселенской энергии. И глаза у него – огромные, тёмные, с жадностью впитывающие в себя огромный и неразгаданный мир.
Много ли надо для счастья в его возрасте? Чтобы папа с мамой любили, чтобы не обижали старшие, да летний ветерок, да солнце, да ручей, в котором столько мальков и за которыми так интересно подсматривать.
А ещё запах скошенной, уложенной на повети травы, где здорово просто поваляться и помечтать.
Ещё с вечера он долго ходил за матерью, выклянчивая такую возможность. Наконец та сдалась.
Подхватив старое отцовское пальтецо, Пашка взлетел по некрашеной лестнице, забился под самую крышу, свил себе сенное гнёздышко и теперь с восторженным любопытством прислушивался к звукам августовской ночи. Казалось, что в уснувшем ночном мире существовала какая-то щекочущая тайна. Тайна, которую обязательно нужно было разгадать.
Во дворе, шумно печалясь, вздыхала корова. Под крышей шебуршала ласточка.
А где-то далеко, на том конце деревушки, рвалась к небу грустная мелодия. Завораживающая и мучительно прекрасная.
Пашка полежал ещё немного и вдруг, решившись, скатился по сенному сугробу.
Деревня спала. В затопленном туманом поле размеренно поскрипывал коростель. Бледная чёрточка далёкого горизонта оттеняла, словно вымазав в саже, рваные силуэты яблонь, крыши домов, колодезный ворот, торчащий из серебристо-серого сруба, и графически прочерченные пики и впадины дальнего леса.
Пашка нерешительно и зябко поёжился. Было немножко боязно.
Трава обжигала росой и холодом так, что он уже почти передумал, страшась маминой выволочки. И уже почти шагнул обратно.
Но в это время мелодия, тихая и ласково-печальная, замолкла.
Собиралась с силой. И вдруг, перечёркивая всё, что было до этого, рванула к небу. Заставив замолкнуть дергача, пугая расслабленную луну и снова, с тоскующей настойчивостью зовя Пашку к себе.

Гуляли у Новожиловых. В распахнутом настежь окне обессилено висела застиранная занавеска. Застольные голоса то громче, то тише плескались где-то там, в тёплой утробе приземистой избы.
Нырнув в полуоткрытую калитку и затаившись под растущей у окна сиренью, Пашка заглянул внутрь, но разглядеть так ничего и не успел. Сзади на плечо легла тяжелая ладонь.
– Подсматриваешь?
Пашка вздрогнул, напрягаясь от ужаса, и повернулся. Над ним, снисходительно усмехаясь, стоял сосед – дядя Витя.
– Нехорошо подсматривать! А ну-ка, пошли!
Пашка заупирался, пытаясь сбросить помеху, но… не тут-то было. Рука держала стально и по-капканному прочно.
Этот, ночной дядя Витя, был совсем не похож на того, которого знал мальчик. От этого пахло вином и махоркой. В полутьме прорисованные на загорелом до чёрноты лице лишь насмешливо светились глаза, да сияли крепкие зубы.
– Вот, соглядая привёл! – дядя Витя вытолкнул перепуганного парнишку на середину избы.
От яркого света стало больно глазам, но Пашка успел заметить главное – за столом сидели папа и мама.
– Ты бы, Рафка, – дядька Витя подтолкнул мальчишку к отцу, – с ним построже! А то вырастет, не к ночи будь сказано, комсомольским активистом!
Застолье напряженно замерло.
– Виктор, со словами-то ты поосторожней! – поостерегла сидящая рядом с отцом тётка Сима.
– Да и мальца отпусти! Перепугал до смерти!
Пашка освободившись от цепкой хватки тюремщика рванул к отцу, без спроса забрался на колени и с облегчением прижался к колючей отцовской щеке.
– От тюрьмы да от сумы! – со злым отчаяньем отбрыкнулся дядя Витя. – Помолчи, Симка! Гуляем, пока гуляется! Давай-ка, Миша, нашу!
Только сейчас Паша увидел незнакомого худощавого мужика, сидящего у края стола. Был он седой, угловатый, сгорбленный и какой-то зажато-нескладный. Будто в теле взрослого человека жил маленький, смущённый чужим вниманием человечек. Совсем как Пашка сейчас.
Через всё Мишино лицо, наискось, был пропахан тёмно-лиловый бугристый шрам. Миша бережно взял гармонь, махом выпил стопку водки, морщась, вытер рукавом губы и вдруг, окончательно погрустнев, отрезая себя от всего, что его окружало, запел со слезой в голосе:

– Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудом планеты!
Сойдёшь поневоле с ума,
Отсюда возврата уж нету!

Пел гармонист. Пели, утопая в махорочном дыму и сивушном запахе, люди. Пели с отчаянием и болью, а казалось – будто и не пели вовсе, а брели куда-то в сырую, обледенелую ночь скомканными, нестройными рядами.
Звуки гармони, Мишин голос, смешиваясь, бились в отчаянии о стены притихшего дома, рождая в Пашиной душе совсем недетскую тоску.
Казалось, это он сейчас, несчастный и всеми забытый, плыл по злой чужой воле в неизвестность. Куда-то туда, где не было ничего, кроме снега и безжалостного холода. И никто его не ждал.
И не было впереди любви, жизни, папы с мамой, а был только снег да жестокий ледяной ветер.
Стало безмерно жалко бесприютных людей, стонущих в проржавевшей коробушке идущего на край света корабля.
Жалко себя, сидящих за столом деревенских, друзей, соседей.
Всех-всех!
Он ещё крепче прижался к небритой папиной щеке и заплакал.
Отец гладил его по голове, нашептывая что-то.
Но Пашка не слышал.
Сейчас в нём жила, билась только мелодия, только чужая тоска управляла его чувствами и эмоциями. Это было больно и прекрасно одновременно.
Наконец, наплакавшись и успокоившись, медленно и счастливо осознав себя в тёплой, почти родной избе Новожиловых, Пашка уснул у отца на коленях.

Проснулся Пашка потому, что поселившийся на щеке солнечный зайчик упрямо лез прямо в курносую пашкину картофелину. Он не сдержался и чихнул.
– Проснулся, гулёна? Вставай да умывайся! А то отец устал уже дверь держать! Невесты прут и прут! Со всей округи сбежались! – рассмеялась мама, садясь рядом и принимаясь щекотать Пашку.
Пашке это нравилось и не нравилось одновременно. Он засопел, будто бы разозлившись, нетерпеливо завертелся, выскальзывая из маминых рук, и с укором буркнув:
«Ну, мама!» (Пусть мама знает, что он уже большой и скоро, совсем скоро пойдёт в школу!), побежал за печь, к умывальнику.
Дома сладко пахло пирогами.
За столом на кухне среди развала капустников, рыбников и рогулек сидели, о чем-то беседуя, папа и вчерашний незнакомец, гармонист Миша.
Сейчас, когда солнце ярко освещало всё окружающее, Мишин шрам и его седина были особенно видны. Пашка, сам того не замечая, упёрся взглядом в эту бело-лиловую отметину, повторяя наклон Мишиной головы и его мимику. Гармонист наклонит голову, и Пашка, неосознанно, но старательно подражая, наклонит свою. Гость растерянно улыбнётся, и Паша – тоже.
Отец заметил игру:
– Да вы, я смотрю, подружились!?
– Отчего ж не подружиться-то! – ответил за обоих Миша.
– И знаете, как кого зовут?
– Нет, этого не знаем!
– Тогда знакомьтесь! Это Пашута! – отец взял Пашку за подмышки и посадил к себе на колени.
– А это – дядя Миша!
Сейчас, дома, рядом с папой и мамой Пашка до макушки был заполнен любопытством. Даже пирогов не хотелось.
– Дядя Миша, а это у тебя что?
– Пашка, всё ещё немного стесняясь, провёл пальцем по собственной щеке.
– Это, Пашута, собачка тяпнула! Бо-о-о-льшая собачка!
– Больно было? – посочувствовал Пашка.
Ему и вправду было жалко дядю Мишу.
Гость усмехнулся. Странно как-то. Будто бы не для Пашки, а для самого себя. И глаза снова, как вчера в доме Новожиловых, стали задумчивые, грустные и слегка растерянные.
– Любопытной Варваре, знаешь, что оторвали? – ответил он, шутливо хватая мальчика за нос.
– Давай-ка я лучше на гармошке сыграю! Плясать умеешь?
Дядя Миша взял гармонь, приспособил на плече ремень и с какой-то отчаянной тоской рванул меха:
– Наливай, Рафка!
И сразу:

– Мы не сеем и не пашем,
А валяем дурака!
С колокольни х… машем –
Разгоняем облака!

Ох, и что только не вытворяли Мишины пальцы! Как они летали по кнопочкам! Казалось, ещё немного – в узел завяжутся. И никогда-никогда их не распутать. А ладонь то вверх, то вниз, то вверх, то вниз!
А на тыльной стороне ладони мутный, расплывчатый рисунок.
Солнце, с надеждой выглядывающее из-за мрачной тучи, и голубь с почтовым конвертом в клюве.
И почти никто не знал, как много могла бы рассказать эта ладонь. Ладонь цвета морёной ольхи. Умей она откровенничать – и лопату бы вспомнила, и кайло, и тяжёлый стальной молот, и десять лет лагерей под Вытегрой, и строительство Беломор-канала. И как закрывала она Мишино лицо, когда тот отпинывался от озверевших лагерных овчарок, тоже, наверняка, рассказала бы.
Вот только разговаривать она не умела.
Но она умела летать! По кнопочкам. Живя в этот миг независимо от хозяйской воли. И как она летала!
И посуда позвякивала в такт мелодии. И глаза папы, мамы и дяди Миши сияли каким-то незнакомым, отчаянно радостным светом. И пальцы, грубые, но необыкновенно лёгкие, так и метались по кнопкам, словно отчаянно что-то искали, но так и не находили. И кружила мелодия, и куражилась, и плакала, и смеялась над нескладными человеческими судьбами, и звала куда-то, звала!
У Пашки аж дух захватило!
Он сидел, зачарованно глядя перед собой, ничего и никого вокруг не замечая. Его не было. Он весь, без остатка, растворился в этом драчливом буйстве.
Наконец мелодия оборвалась.
Стало тихо-тихо. Только ходики на стене не успокаивались и всё шептали своё: «Тик-так! Тик-так!
Тик-так!»
Пашка встал, взял со стола рогульку и молча, не обращая внимания на удивлённые взгляды взрослых, вышел на улицу. Он всё ещё находился там, в мире, состоящем из ярких цветных пятен и гипнотизирующих звуков. Он знал, чувствовал, что когда-нибудь сможет играть точно так же. Даже лучше.
Вот только гармошки у него не было.
Он прошел в сарай и, отпилив кусок бруса, неумело приколотил к нему с разных сторон два обрезка доски. Затем, послюнявив отцовский химический карандаш, нарисовал кнопки и, бережно обхватив шершавую конструкцию, присел на берёзовую чурку.
Ждать не пришлось. Уже через мгновение, сначала будто издали, а потом – совсем рядом, завертелась шальная мелодия. И неважно, что звучала она только для Пашки. И неважно, что ещё не огрубевшие, робкие пальцы скользили, спотыкаясь, по неструганой доске.
Мелодия жила, билась, плескалась и настойчиво звала куда-то в другой, незнакомый и прекрасный мир. Пашка вздохнул поглубже и вдруг, неожиданно для самого себя, хрипловато запел, подражая взрослым.
С проматюжкой и отчаянным притопыванием.
А потом ещё!…И ещё! И ещё!
Забывая о стеснительности. О том, что ему всего лишь неполных семь. О том, что сидит он в дощатом сарае на полусгнившей берёзовой чурке.
Его не было. А было только солнце, небо да рвущаяся в облака мелодия. Летящая где-то там, высоко-высоко, рядом с нечаянным розовым облачком.
И ничего больше…