Александр Лейфер. РАДИОПЕРЕДАЧА, СТАВШАЯ ПРЕДТЕЧЕЙ КНИГИ

От редакции

Первая книга Александра Эрахмиэловича Лейфера (19432017) была издана в 1979 году в Западно-Сибирском книжном издательстве (Новосибирск). Посвящена она была омскому учёному и поэту Петру Людовиковичу Драверту (1879–1945) и называлась «Сибири не изменю. Страницы одной жизни»…
Одним из истоков, одной из предтеч этой книги была радиопередача Омского радио, подготовленная литературной редакцией, с которой много лет активно сотрудничал Лейфер.
В эфире она прозвучала в 1972 году и называлась так же, как будущая книга, которая выйдет через семь лет: «Сибири не изменю». Автор передачи – Александр Лейфер (редактор – Инна Шпаковская, звукорежиссёр – Нелли Белобородова).
Сегодня та давняя передача в «печатном виде» возвращается на страницы «Складчины» 1 .
Редакция альманаха благодарит радиожурналистку ГТРК «Иртыш» Ларису Белобородову за содействие в подготовке этого материала, который мы посвящаем памяти Александра Эрахмиэловича Лейфера.
Итак, 1972-й год. Радиопередача Александра Лейфера.
____________________________________________________

Идея разыскать родственников Драверта пришла мне в голову, когда я просматривал личную библиотеку Петра Людовиковича. Есть в ней такая книжечка Комлевой «Срезы пихты» (издана в 1938 году). На книге автограф: «Дорогому отцу от одного из авторов. В. Драверт. 23 апреля 1940 года». Я стал наводить справки.
Оказалось, что когда-то в Омском сельскохозяйственном институте был факультет, готовящий лесоводов. Потом этот факультет был переведён в Красноярск. Не там ли работает сын Драверта? Написал своим знакомым в Красноярск, но, увы, выяснил лишь то, что очень давно Драверт-младший переехал в Калининград.
Через полмесяца мне принесли письмо с калининградским штемпелем – официальный ответ адресного бюро: «Драверт Виктор Петрович, 1907 года рождения» – и адрес. Наконец-то!
Обрадованный, я сел сочинять письмо. Прошёл месяц, другой, третий, полгода… В конце года я послал в Калининград второе письмо. В нём я вкратце повторял свою просьбу, а в конце просил извинить за беспокойство, если мой адресат считает её исполнение слишком обременительным для себя. Одним словом, сочинил нечто несколько ехидное, за что потом самому стало немного стыдно. «Потом» – это когда вдруг принесли телеграмму («Подробное письмо ближайшие дни. Драверт») и когда пришло само письмо…
«Калининград, 31.12.70. «Уважаемый товарищ! Письмо, о котором Вы сообщаете, мною не получено. Сожалею, что только почти через год смогу хотя бы отчасти выполнить Вашу просьбу, связанную с Вашим желанием написать книгу об отце. Мне трудно Вам помочь своими личными воспоминаниями, так как отца я видел нечасто. Он мало жил в семье, был в командировках, экспедициях. В 30-м году, окончив институт, я уехал из Омска, и в дальнейшем были две-три однодневные встречи, причём последняя из них – в 36-м году. О смерти отца я узнал, вернувшись в Сибирь после войны. Я помню его энергичным, почти всегда бод рым, смелым, остроумным человеком с удивительно сильным, пронизывающим взглядом. Он был бескорыстным, принципиально честным, и очень любил Сибирь. Студенты вузов Омска его очень любили, и на вечерах, когда он выступал со своими стихами, всегда было много молодёжи. У меня нет никаких материалов, нет семейного архива, связанного с отцом, а те фото, что имею, я посылаю Вам. Был бы очень благодарен Вам за присылку Ваших статей об отце. С уважением, – В. Драверт».
Помню, я, не скрывая своей радости, звонил всем, кто знал, что я собираю материал о Драверте, и кричал в телефонную трубку: «Получил письмо от его сына!» Радовался я не зря, и особенно почувствовал это, когда получил от Виктора Петровича ещё один конверт. Хоть в телеграмме Виктор Петрович и назвал своё письмо подробным, однако я, честно говоря, придерживался иного мнения и в ответе постарался ещё убедительней попросить своего столь долгожданного корреспондента припомнить об отце какие-нибудь подробности, конкретные случаи, рассказать вкратце о себе. Попытался помочь его памяти – задал длинный ряд вопросов. Результат превзошёл все ожидания. Дай бог каждому исследователю почаще получать письма, подобные этому – второму письму из Калининграда! Я (и без всякого сомнения) привожу его здесь почти целиком, несмотря на внушительный объём. Таких фактов мы не узнаем ни из какого другого источника. И дело даже не только в фактах. Сам дух, сам тон письма позволяют нам представить облик человека, о котором идёт речь, его нелёгкий характер, острый ум, честность и прямоту.
Итак, второе письмо Виктора Петровича Драверта.
«Уважаемый Александр! Я запоздал с ответом, и причина тому – возраст. Изрядно недомогал. Итак, вот мои ответы на все Ваши вопросы. В первых числах 46-го, возвращаясь из Одессы, где демобилизовался, пытался на остановке в Омске, с вокзала, по телефону связаться с музеем и узнать что-либо об отце.
Не дозвонился. И только в Иркутске, где меня ждало письмо, узнал о его кончине. О смерти матери узнал раньше – в Югославии.
Из Иркутска уехал в Москву, получил назначение в Кёнигсберг, тогда он носил ещё старое название, и живу тут с первых чисел января 1947 года по сей день. Работал в облаппарате лесного хозяйства, последние пять лет – заведующий лесной почвеннохимической лабораторией. Несколько месяцев тому назад ушёл на пенсию. Вот, коротко о себе.
Вас удивляет скудный запас моих знаний об отце? Невероятно, но это так. Мы его почти не знали в семье. Насколько я помню, он почти не жил с семьёй. Мать, младший брат Олег, позже в Омске – дед. Вот, коротко, что помню. Мать моя, Нина Викторовна, последовала за отцом в ссылку. Своего детства в Якутске, затем в Томске – я, конечно, не помню, мал был. Казань – тут я помню себя лет с четырёх-пяти. Жили мы в меблированных комнатах на улице, идущей от оперного театра к рынку. Почти к нашему дому спускалась крутая улочка от университета. В меблированных комнатах жили захудалые артисты, певицы из кафешантанов, девицы сомнительные, студенты, весьма пёстрая публика «горьковского» мира. Отец занимал комнату в этом же доме, но во дворе.
Встречались нечасто. Помню нашу поездку к нему в Уфимскую губернию, где он (видимо, как геолог) консультировал строительство железнодорожного моста через реку Ик. Кажется, это было в 14-м году, о начале войны узнали там. Помню, как учил меня плавать. Затащил в воду поглубже – и бросил: «Плыви сам к берегу!» Выплыл.
Февральская революция не застала отца в Казани. Он был в экспедиции, где-то на Урале или в Сибири. Жили мы весьма трудно. Я, тогда гимназист первого класса второй гимназии, даже торговал газетами, бегая по улицам. Где-то у рынка в отдельном особняке жил дед – Людовик Станиславович. С отцом, тем более с нами, он был не близок. Видимо, по политическим мотивам (дед до революции – какой-то крупный чин по судебной части). Помню его фото: он в мундире, с лентой через плечо, ордена, суровый взгляд. Один или два раза был у него – на правах бедного сына опального отца. Он у нас не бывал. Только один раз приехал. Отца не застал. Не снимая дорогой шубы, дал матери несколько советов и денег; советовал уехать из Казани в Сибирь…
Вскоре мать забрала нас – и отправились мы в Сибирь, искать отца нашего. Встретились мы в Омске, после изгнания Колчака. Организуется СибАКа (Сибирская сельскохозяйственная академия), где отец получает кафедру. В загородной части, в районе Захламино, получили комнату. Приезжает дед из Казани; теперь это скромный, тихий старичок, лишившийся всех прежних благ и привилегий. Отец спит в своём служебном кабинете в главном корпусе СибАКи, приходя домой обедать и ужинать. Кажется, в 24-м году перебрались в город, где отцу дали квартиру из четырёх небольших комнат на улице Надеждинской. И тут отец тоже остался верен своей привычке – жил в служебном кабинете, встречаясь с семьёй за обеденным столом.
Я, студент, помню его лекции. Помню свой зачёт у отца; он был ко мне, студенту, весьма придирчив, явно не желая делать каких-либо скидок на семейственность. Как-то на практических занятиях я уронил коробку с образцами, они рассыпались по полу.
Отец встал и заявил: «Студент Драверт, я лишаю вас права присутствовать сегодня на занятиях, но не снимаю с вас обязанности узнать их содержание от ваших коллег!» Только заступничество коллег спасло меня от довольно неприятного изгнания.
Как-то отец взял меня в кратковременную поездку на курорт Боровое, где он проводил какую-то геологическую работу. Вечером после трудного дня в горах мы узнали о казни Сакко и Ванцетти. Я редко видел отца в таком угнетённом состоянии. Всю ночь он не спал, курил, предавая проклятьям подлое, гнусное американское правосудие. Утром задумчиво сказал мне (почти дословно): «Быть может, вашему поколению предстоит вершить суд истории над страной, где судят за идеи Дарвина и убивают невинных людей только за их веру в справедливость».
Дед жил с нами, у него была отдельная комната в квартире на Надеждинской. Много читал. У него было своё хобби – Наполеон; коллекционировал книги о нём, знал о нём всё, что написано за последние сто лет. С отцом отношения хорошие, хотя встречи с ним – тоже только за обеденным столом… Умер дед в 30-х годах, после моего отъезда из Омска.
Отец не играл серьёзной роли в воспитании нас, его детей.
Всем этим была занята наша мать – скромная трудолюбивая женщина, беззаветно отдавшая себя служению семье. Ей трудно было с отцом, он был очень трудным человеком, если можно «обобщить» одним этим эпитетом весьма сложный характер отца. Как и когда встретились отец с матерью – точно не знаю. Вероятнее всего, в 1905-м или 1906-м (год моего рождения – 1907, июль). Кажется, она была студенткой, когда встретилась с отцом.
Я помню, она мне как-то рассказывала, что была с группой студентов несколько дней в Ясной Поляне у Льва Толстого. Бросила институт, поехала к отцу в Якутию.
В середине 30-х годов я, проездом через Омск, два раза был у отца (один раз не застал его) и деда. Жили они вместе в довольно неуютной квартире, где-то, кажется, у затона… Последний раз, перед войной, я встретил отца в Москве. Встреча была случайной. Мне сообщили, что отец в Москве. Разыскал его на квартире Леонида Кулика. Как и при прошлой встрече, отец внимательно расспросил о нашей жизни, о моих планах, спросил, не нуждаюсь ли я в чём, в его помощи и так далее. Вечером я провожал его на перроне Ярославского вокзала. Он казался мне весьма усталым от большого города человеком, который, как ребёнок, радуется предстоящей встрече с дорогой его сердцу Сибирью. В 20-х годах Академия наук предложила ему заведование Метеоритным музеем (кажется, так), хорошую по тем временам зарплату, квартиру, но отец решительно отказался: «До конца своего Сибири не изменю»… Больше я его не видел. У нас почти не было переписки, а те немногие письма, что были, я не сохранял. В войну он не писал мне, не помню этого. Ничего не осталось и у матери после его смерти…
В дни войны много раз встречался с упоминанием имени отца. В Валуйках во время бомбёжки я забежал в подвал какогото старого особняка. На сыром загаженном полу – груда книг. Машинально поднимаю одну из них. Книга минералога Ферсмана.
На одной из страниц читаю об отце… После взятия Одессы, на пёстром рынке, в букинистическом развале книг какого-то старца в чёрных очках – тоненькая книжица: П. Драверт «Тени и отзвуки»… Венгрия, окраина города Печ, родовой замок какого-то венгерского барона. В замке – штаб нашей части. Хозяева поспешно бросили всё, в вестибюле – груда ящиков с серебром, хрусталём, картинами. Я часами толкаюсь в библиотеке замка – громадном двухсветном зале с десятками, тысячами томов на многих языках: классика, искусство, география, история. Нахожу всего Толстого, Достоевского, Тургенева на венгерском языке, даже «Тихий Дон» Шолохова. А вот раздел «О Сибири» – и имя моего отца – многократно! – на ряде страниц какой-то солидной немецкой книги…
У нас в семье как-то считалось невежливым интересоваться тем, что тебя непосредственно не касалось. Наверное, отсюда те многие пробелы из прошлого. Вот, пожалуй, и всё, что нашёл я в своей памяти, изрядно перетряхивая её в эти дни своего нездоровья. Не ругайте за сумбурное изложение и весьма неопрятное оформление на бумаге – почерк у меня скверный.
Выполнено ли решение горисполкома о приведении в порядок могилы отца?.. Как бы хотел я вновь побывать в Омске – в городе, с которым у меня так много связано в прошлом! Но уж больно далеко. Крепко жму руку.
Калининград, февраль-март 1971 года. В. Драверт».
В письме есть немало моментов, которые мне хочется дополнить, разъяснить или уточнить.
Людовик Станиславович Драверт.
История его взаимоотношений с сыном чрезвычайно любопытна и знаменательна. Я тоже видел фотографию, о которой говорит Виктор Петрович. Дед выглядит именно так: сурово, внушительно, даже несколько надменно. Фото находится в Омском краеведческом музее. Там же лежат какие-то дипломы, грамоты с огромными печатями на красных шёлковых шнурах и другие дворянские регалии. Вот очень интересный штрих – в очерке Виктора Уткова «Встречи с Петром Дравертом» приводится воспоминание Николая Накорякова, знавшего Петра Драверта по Казанскому университету. Он утверждает, что за участие в событиях 1905 года судил Драверта его отец – председатель сессии Казанской судебной палаты, не щадивший революционеров, и приговорил собственного сына к административной высылке в отделённые места Российской империи. Подтверждений этому факту я не нашёл, но уже одно существование подобной версии весьма характерно – оно ярко показывает суть отношений между сыном и отцом. И совершенно прав Виктор Петрович, предполагая, что разрыв произошёл по политическим мотивам. Можно представить себе этого полысевшего дворянского льва, приехавшего доживать век к опальному, когда-то изгнанному сыну, ныне человеку уважаемому и в городе, и во всей Сибири. Сама жизнь расставила всё на свои места. Об одном Драверте пишут, а о другом лишь вскользь упоминают рядом.
«Встретились мы в Омске», – сказано в письме из Калининграда. Почему именно Омск избрал Драверт местом своего жительства? Ведь Сибирь, которую он так полюбил, – велика.
Я безуспешно пытался найти ответ на этот вопрос. Ни архивы, ни его письма, ни рассказы его друзей не помогли в этом. Однако есть нечто, связывающее Драверта с Омском ещё в дореволюционные времена. Свидетельство тому – небольшая папка, которую я обнаружил в фондах Омского областного госархива. Это дело Омского городского полицейского управления «О состоящем под негласным наблюдением полиции бывшим студенте Казанского университета Петре Людвиговиче Драверте». Начато 7 июня 1911 года, закончено 22 сентября этого же года.
Вот первый документ: «Казанский полицмейстер, 30 мая 1911 года, господину омскому полицмейстеру, секретно. Состоящий под негласным надзором полиции бывший студент Казанского университета Пётр Людвигович Драверт 25-го сего мая выбыл в город Омск, о чём сообщаю Вашему Высокоблагородию на распоряжение и присовокупляю, что наблюдение за Дравертом установлено согласно требованию начальника Казанского губернского жандармского управления от 9 минувшего апреля за номером 3532».
И завертелась, заскрипела полицейская машина. Справка адресного стола, выдаваемая бесплатно для казённых учреждений: «На жительстве в городе Омске не значится»; секретный циркуляр полицмейстера приставам Омска и Атаманского хутора: «Произвести розыск Драверта и в случае розыска установить наблюдение»; рапорты приставов его Высокоблагородию, господину омскому полицмейстеру: «Не обнаружен», «Не разыскан» – и т. д., и т. п. Одним словом, найти Драверта в Омске полиции не удалось. Зачем и к кому приезжал он в Омск в 1911 году и приезжал ли вообще? Пока на эти вопросы нет ответа.
«Жили где-то у затона…» – речь идёт о последней квартире Драверта в доме № 24 на улице Банной (современное название – Косарева). Переехали сюда Драверты в начале 1932 года. Дом был довольно старый, украшенный деревянной резьбой. Я несколько раз приходил сюда, но побывать внутри не пришлось. Вначале неудобно было беспокоить незнакомых людей, а потом и беспокоить стало некого – жильцов выселили. Летом 1971 года дом снесли – нужно было освобождать место под новый микрорайон.
Ничего не поделаешь, а всё-таки жаль, ведь по свидетельствам очевидцев в доме этом бывали Георгий Вяткин, Леонид Мартынов, Вивиан Итин, Ян Озолин, Леонид Кулик, Павел Васильев, Георгий Суворов.
Я уже упоминал работу Виктора Уткова «Встречи с Петром Дравертом». Во-первых, как видно из самого названия, автор лично знал своего героя, а во-вторых – и это главная причина – данный очерк является лучшим из всего, что о Драверте написано. Виктор Утков, в частности, подробно описывает последнюю квартиру Петра Людовиковича, его рабочий кабинет, гостиную. «Это было рабочее место Драверта, – пишет Утков про кабинет. – Здесь он обычно уединялся, размышлял, писал статьи и стихи, обдумывал пути поисков метеоритов, затерянных в просторах Сибири. Здесь же он встречался, подолгу разговаривая о проблеме Тунгусского метеорита, с Куликом, который высоко ценил таланты Драверта и никогда не забывал навестить его, возвращаясь из своих поездок на Тунгуску. Здесь же мы обсуждали очередные книги омского альманаха и беседовали о литературных делах».
О Леониде Алексеевиче Кулике, знаменитом исследователе Тунгусского метеорита, хочется сказать особо. Это ему посвятил свои строки Эдуард Багрицкий: «Бредёт он по тропам случайным – // Сквозь ржавых лесов торжество; // Ружьё, астролябия, чайник – // Нехитрый инструмент его…». Кулик в 1905 году был вольнослушателем физико-математического факультета Казанского университета. Вполне возможно, что именно к этому времени относится его знакомство с Дравертом, которое стало началом многолетней дружбы. В Омске они вместе выступали с лекциями, совместно написана статья «Сибирские метеориты» для Сибирской советской энциклопедии. Друг Драверта оказался не только талантливым учёным, но и настоящим патриотом. В 1941 году он, будучи пятидесятивосьмилетним, добровольно уходит в народное ополчение… И погибает как солдат.
В письме Виктора Петровича упоминается имя ещё одного друга Драверта – выдающегося советского учёного, академика Александра Евгеньевича Ферсмана. Скорее всего, именно «Воспоминания о камне» (первое издание – 1940 года) были книгой, найденной во время бомбёжки в подвале старого, брошенного хозяевами особняка. Именно в этой замечательной книге есть целая глава, посвящённая Драверту. Двух учёных – Драверта и Ферсмана – долгие годы связывали совместная работа в науке, взаимное уважение, дружба. Александр Евгеньевич неоднократно ссылался в своих работах на публикации коллеги. В сборнике воспоминаний о Ферсмане, который вышел после его смерти, я разыскал интересное свидетельство человека, лично знавшего академика:
«Обычно Александра Евгеньевича характеризуют как многогранного учёного: выдающегося минералога, геохимика, географа и преобразователя природы. Его биографы забывают, что он был и страстным любителем поэзии. Он особенно любил поэта, учёного Драверта, многие звучные стихи которого о минералах Александр Евгеньевич знал наизусть и артистически декламировал обычно по вечерам, когда все собирались у костра. Ему нравилась характерная геолого-минералогическая образность поэзии Драверта, который художественные краски своих стихов заимствовал у близкого учёному яркого мира минералов и драгоценных камней. В его стихах часто блестят рубины и опалы, хризолиты и алмазы, сапфиры и жемчуга, янтарь и малахит, изумруд, агат:
“Люблю я синий цвет цейлонского сапфира, // В нём скрыта пустота неведомых пучин…” – читал Александр Евгеньевич. Или:
“На песчаной косе Енисея // Мы сбирали янтарные зёрна…”».
…Вот к каким результатам привёл меня этот поиск. Поиск, толчком к которому послужила дарственная надпись на скромной тоненькой брошюре: «Дорогому отцу от одного из авторов».