Александр Коваленко. ДЕД ПАВЕЛ

Документально-художественная повесть

КОВАЛЕНКО Александр Алексеевич – член Союза журналистов России с 1993 года. В качестве писателя дебютировал в 2019 году. Издал книгу «Наш Рошаль». Главы из этой документально-художественной повести опубликованы в нашем журнале в 2020 году. Представляем начальные главы из новой книги А. Коваленко «Дед Павел».
События происходят в городе Анжеро-Судженске, в котором прошли детские годы писателя.

Степная

– Идет, идет! – раздавались в доме Филипповых на Степной возбужденные голоса.
Домочадцы льнули к окошку, хотя летом оттуда едва ли можно было разглядеть улицу полностью – из-за ветвей деревьев и цветущих кустарников в палисаднике. В оконной раме, как на картине, возникал многоликий портрет. В нижнем ряду располагались мордашки детей со сплющенными на стекле носами, а в верхнем – красивые лица взрослых женщин. Семейство Филипповых дружно ожидало, когда покажется статная фигура деда Павла.
Шурка почему-то рос сообразительней и шустрей других. Чтобы раньше всех усмотреть появление деда, он летел за ворота. На улице Шурку дразнили Филипком.
Дед должен был выйти на Степную из Федоровского проулка (на углу стоял дом Федоровых). По этому проулку ходили за водой на водокачку и за продуктами в девятнадцатый магазин на шестой колонии. От Филипповых до этого проулка – домов по пять-шесть с каждой стороны. Улица Степная похожа на длинную поляну, поросшую мелкой травкой. Ух и приятно же на ней босым ногам! Зеленый покров улицы лишь посередине был исшоркан колесами, продавившими неглубокие серые колеи.
Пока дед Павел еще не появился в поле зрения, надо описать ту часть Степной улицы, на которой происходили важные для Шурки события счастливого детства.
На углу напротив Федоровых жил дед Каменский.
Его ладный дом с резными наличниками, получается, тоже был угловым.
Федоровы слыли ярыми голубятниками. Держали и чубато-лохмоногих, и долгоиграющих, и почтово-скорых, и с бриллиантовыми дюбками. Всякие птицы были. Федоровские пацаны стали уже взрослыми и Шурке для игр не подходили. Вся Анжерка их побаивалась. Изза голубей, бывало, тут случались большие скандалы.
Иногда доходило до поножовщины. Но деда Павла голубятники уважали и, когда надо, слушались.
А вот дед Каменский голубей не держал. Уважали его как мастера по плотницкому делу. Жил он в одиночестве. Только иногда дочь с мужем и детьми приезжали попроведовать его. «И слава богу», – говорили соседи.
Дальше, то есть ближе к Филипповым, друг против дружки стояли дома Забегаловых и Плыгачевых.
Плыгачевых Шурка плохо знал. Их дощатый дом был похож на барак с двумя или даже с тремя кирпичными трубами. В этом доме маленьких ребятишек не было. Дружить было не с кем. И голубей там тоже не держали.
Зато с Надькой, Вовкой и Юркой Забегаловыми у Шурки сложилась крепкая пацанская дружба. Юрка, который постарше, ловчее всех на Степной ездил на своем взрослом велике. Когда не было дождя, Юрка на раме катал желающих в конец улицы, до самого озера.
Не всех, конечно. На выбор. На его велике спереди красовалась серебристая фара с толстым стеклом. Юрка мог запросто ездить даже в темноте.
Их отец, дядя Петя Забегалов, работал шофером.
Шурка гордился, что к ним на Степную приезжала его огромная машина с бортами.
Машин в то время по Анжерке разъезжало немного.
Но бывало, что на пыльной Деповской «сошейке» со стороны кладбища появлялся бензовоз. Он медленно ехал на нефтебазу. Быстро там и не проехать было изза бугров и ухабин. Мальчишки и некоторые девчонки вроде Надьки с диким восторгом наперегонки бежали за машиной. Но это происходило не каждый день.
Дядя Петя Забегалов, хоть и нечасто, приезжал на обед домой на своем серо-зеленом «студебекере». В этот счастливый час ребятня со всей округи сбегалась сюда. Лезли в кузов, забирались на капот, на крышу кабины. Заползали даже под машину, чтобы рассмотреть снизу диковинные железные штуки. Впереди на черном бампере по бокам торчали круглые фары, загороженные железной решеткой.
Вовка сидел в кабине, рулил, нажимал на педали и тарахтел губами, имитируя звуки двигателя. Он даже умел включать и выключать фары. При этом успевал следить за порядком снаружи. Шурке он позволял садиться в кабину рядом с ним. Иногда давал порулить.
После этого Шурка ощущал себя счастливым несколько дней. Вовка – добрый пацан, настоящий товарищ. Он и другим давал порулить, если те угощали его семечками или давали откусить маленько от горбушки хлеба, посыпанной сахарным песком.
После Забегаловых стоял не очень ухоженный бревенчатый домик без огорода. Точнее, огород-то был, но там ничего путнего не росло. В доме жил хромой дядя Миша. Он жил в одиночку. Пришел с войны, а семья пропала без него. Никого не сыскал. Ему одну ногу оторвало на фронте. Когда он собирался идти в девятнадцатый магазин или на базар, пристегивал деревянную култышку. В Анжерке многие фронтовики имели такие же култыги с кожаными пристежками. Дед Павел часто поручал Шурке отнести хромому пузырек репейного масла для пропитки.
Посреди единственной комнаты дяди Миши стояла русская печь. Старик на ней спал. Из мебели держал только стол с клеенкой да широкую лавку. Шурке он давал подуть в губную гармошку, которая досталась ему от германской войны.
Дядя Миша целыми днями смотрел в окошко, которое выходило на улицу. Никаких шторок. Хозяина было хорошо видно снаружи. Дядя Миша ни на кого никогда не сердился. Даже когда пацаны разбили из рогатки его окошко, он не орал, не матерился. Шуркин дед вырезал ему новое стекло, а дед Каменский дал штапики и мелкие гвоздочки.
Напротив дяди Миши жили старики Елищевы с двумя дочерьми. Младшую звали Нинкой, старшую – Веркой. Обе на выданье. Шурка бывал у них в доме. Верка каждый раз читала толстые книжки без картинок. Шурке захотелось поинтересоваться, что пишут в них, но Верка не оказала внимания. Шурка затаил обиду: «Когда вырасту, буду читать книжки потолще Веркиных».
А вот Нинка, наоборот, проявила озорство. Она подстригла Шурке светлые волосы ежиком, покрасила черной тушью брови и намазала ему ногти на руках и ногах красным лаком. «Вот окаянная!» – долго возмущалась потом баба Поля. А бестолковому парнишке велела больше не ходить к ним.
У Елищевых дом был обит вагонкой «в елочку» и окрашен зеленой краской. Их считали зажиточными. В доме все полы крашены, даже на крыльце.
Свою беспутную Нинку Елищевы вскоре отдали замуж. А книжная Верка уехала из Анжерки учиться кудато далеко. Дом опустел. Дед с бабкой жили тихо, даже не выходили вечерами поиграть с соседями в лото.
Иногда, правда, появлялись. Да и то, чтобы со стороны поглядеть. Шурке незачем стало заходить к ним.

* * *

В теплые дни многие взрослые со Степной собирались около Шуркиного дома. Устраивались поудобней на деревянном мостке перед воротами и азартно играли. Шурке поручали раздать картонки в клеточку с черными цифрами в три ряда. Дед Павел запускал руку в холщовый мешок, тщательно перемешивал содержимое, потом вынимал двумя пальцами деревянный бочонок с цифирькой, показывал всем и объявлял:
– Барабанные палочки!
Внимательный народ искал на своих картонках число «11», и кто-нибудь радостно кричал:
– Есть такое дело!
– Дед. Во сто шуб одет! – объявлялось следом.
Искали клеточку с числом «90».
– У меня! И у меня! – кричали радостно.
Заветную клеточку на картонке накрывали камешком или пуговичкой, у кого что было с собой.
У Шурки дома в круглой жестяной банке из-под леденцов хранилось много пуговичек от старой одежды.
Хватило бы все клеточки закрыть. Когда баба Поля обнаруживала у кого-нибудь оторванную пуговицу на рубашке или на пальтишке, Шурка с Наташкой с удовольствием помогали ей найти подходящую. Высыпали на круглом столе в зале содержимое банки. Перебирали не одну сотню разных пуговичек – и с двумя, и с четырьмя дырочками. Разноцветные, черные, белые, блестящие, прозрачные, плоские, фасонные! Каких только не было…
– Туда-сюда, как ни верти! – объявлял дед.
Пуговичку клали на число «69».
– Кочерга! – Накрывалась цифра «7».
Кто первым закрывал все клеточки в ряду, считался победителем. Имел право забрать себе монетки, лежащие на кону. Дед Павел между основным делом следил, чтобы никто не вздумал мухлевать. В хорошую погоду за вечер можно было выиграть в лото и тридцать, и даже сорок копеек. А один раз, помнится, кто-то выиграл аж рубль с чем-то! Играли до самого темна…

* * *

Дом Никулиных стоял рядом с Шуркиным. Самый видный дом: свежесрубленный, с высоким бревенчатым крыльцом и с двором под тесовой крышей.
От Никулиных на грядки Филипповых часто пролезали куры через дырки в заборе. Шурка под причитание бабы Поли: «Вот окаянные!» – ловил их с гиканьем. Перья летели по всему огороду.
Никулины держали коня. Дядя Петя часто ходил его выпасать на зады. Иногда брал Шурку с собой. В поле коня стреноживали крученой толстой веревкой. Он щипал траву и, передвигаясь, смешно подпрыгивал передними ногами. Шурке позволяли забираться на его спину.
Вцепившись в гриву, малец ощущал себя конным красноармейцем.
Тетка Фешка Никулина была загадочной старухой.
Многие ее боялись. С ней никто не дружил. Говорили, что она ведьма. Она подбрасывала во двор некоторым соседям заговоренные предметы: то веник-голик, то мешочек с какой-нибудь сушеной травой, то вилку с отломанным зубом. На всякий случай Шурка тоже опасался ее.
Зато их дочь Галка была душой всех молодежных компаний. Красивая, веселая, отчаянная! Сказывали, что однажды она надоумила своих подруг со Степной улицы надеть самые широкие юбки и пойти в горсад без нижнего белья. А когда духовой оркестр заиграл вальс, они раскружились посередине танцплощадки так смело, что повергли всех парней в шок! Шуркина бабушка называла озорных девок «окаянными». Впрочем, баба Поля ругала так всех, не только девок. А вообще было непонятно: то ли ругает, то ли хвалит. В те времена подружки Шуркиной тети Тамары ходили еще в девках. В горсад на танцы они бегали тайком, чтобы не узнал дед Павел.

* * *

Когда Шурка стал взрослым и после долгих странствий снова приехал в Сибирь, он узнал про деда Павла много того, чего нельзя было узнать в детские годы.
До Октябрьской революции Анжерка являлась важнейшим стратегическим центром Российской империи.
При императоре Николае Втором был построен Великий паровозный путь. По этому пути впервые в мире, используя уголь, пошли поезда с грузами на тысячи километров до самого Тихого океана. Михельсоновские копи на Судженке и казенные Анжерские копи давали стране значительную часть добываемого каменного угля.
Купцы и предприниматели построили в шахтерском городке две православные церкви. На Судженке поставили каменный храм во имя Святого Духа. А в Анжерке появилась деревянная церковь в честь святых апостолов Петра и Павла. Без молитвы русские люди не могли начинать никакого серьезного дела.
Большевики разрушили оба храма. Деревянный храм в Анжерке частично удалось спасти. Иконы с иконостаса, алтарную утварь и даже венцовые бревна люди спрятали до лучших времен. А на месте церкви и церковного погоста был разбит городской сад с танцплощадкой.
Старые люди сказывали, что пляски на таком месте – это худшее из всех святотатств. И греха без наказания не бывает…

* * *

Напротив Никулиных жили Русановы. Два послушных мальчика и одна красивенькая, но болезненная девочка росли незаметно. Братья ни с кем не дрались, плохих слов не говорили. Даже по чужим огородам с пацанами не лазали. Это была скромная и порядочная семья. С ними, кроме деда Павла и бабушки Поли, никто особо не общался…

* * *

Терентьевы размеренно жили напротив Филипповых. Они все время строили свой большой бревенчатый дом. Каждый год что-то пристраивали. Неторопкий стук топора, казалось, постоянно доносился с их просторного подворья.
У них на задах была своя баня. На улице перед домом лежала гора свежих обтесанных бревен. Ребятишки со всей улицы любили сидеть на них и щелкать семечки.
Дед Терентьев был глухой и малоразговорчивый.
Он вернулся с фронта с контузией. Баба Тоня Терентьева по-соседски приходила к Филипповым – то с советом, то за советом.
Терентьевы поставили на ноги двоих детей: дочь и сына. Был, правда, еще один, но он все время сидел в тюрьме, и Шурка его ни разу не видел. Взрослые дети Терентьевых были ровесниками Шуркиной мамы. Дочь как-то раз пошла одна помыться в баню и угорела там.
Хватились поздно. Откачать не успели…
Дед Терентьев работал на станции. Перед Новым годом ночью он шел после работы домой по путям. Его насмерть сбил поезд Москва – Пекин…
Сын Терентьевых Анатолий работал в шахте. Не пил, не курил. Хоть и слыл богатырем, ни с кем ни разу не подрался. У него вокруг глаз образовались зеленые круги от въевшейся угольной пыли. Такие же, впрочем, имелись у многих шахтеров в Анжерке. А от Анатолия еще и всегда пахло одеколоном, и он пытался ухаживать за Шуркиной мамой. Шуркиной сестренке Наташке он делал подарки: то конфетку даст, то горсть кедровых орешков.
Однажды он помог и Шурке. А дело было так. Юрка Забегалов дал Шурке прокатиться на своем большом велике. На таком малец мог ездить только под рамой. И вот мчится Шурка по Степной, крутит под рамой педали. И вдруг его правую штанину затянула цепь. Шурка упал вместе с великом как раз напротив Терентьевых.
Анатолий вышел на улицу и очень бережно помог Шурке. Даже штанина не порвалась.
Баба Поля говорила про Анатолия:
– Ишь ты, ухажер какой сыскался!
Но Шуркина мама, видно было по всему, не проявляла интереса к наодеколоненному шахтеру и отклоняла все его деликатные попытки.
Зато в доме у Терентьевых жила бабка-матерщинница. Очень грозная старуха. Руки висели ниже колен, а мозолистые ладони были шире штыковой лопаты. Сказывали, что она в Гражданскую войну партизанила в местных лесах.
В теплую пору она всегда ходила в одном и том же длинном платье и в просторных галошах на босу ногу.
Зимой надевала истрепанные и многократно подшитые огромные валенки. А поверх платья носила выцветшую ватную фуфайку, перетянутую на талии солдатским ремнем со звездой на бляхе.
Когда Нинка Елищева вышла замуж и уехала, бабка Терентьева с досадой сказала бабе Поле:
– Ну и мужика нашла, слюнтяя какого-то! Даже тюрьмы ни разу не испробовал.

* * *

Рядом с Терентьевыми за забором в бурьяне стоял покосившийся деревянный домишко без завалинки. Летом на ветхом крылечке сидел и грелся на солнце молчаливый дед. Его все звали Эстонцем. Он был глухонемой. Говорят, когда-то он был немецким военнопленным. Во время войны на станции Тайга был пересыльный лагерь для них. Шуркин дед служил там в охране. Возможно, из того же лагеря происходил Эстонец.
Несколько раз Шурка случайно замечал, как соседские женщины тайком приносили старому Эстонцу коечто из продуктов: может, муку, а может, и сахар. Летом глухонемой Эстонец брал в тайге грибы и ягоды. Осенью, как и все, шишковал. Этим и жил бедолага.

* * *

Забегая вперед, можно рассказать, как однажды баба Поля позволила Шурке пойти в тайгу шишковать с Эстонцем. Деда Павла недавно схоронили. Шурка в то время перешел в седьмой класс. Мысль об утрате любимого человека не оставляла его ни на минуту. Казалось, что дед Павел где-то рядом.
Заготовкой ореха в Анжерке занимались мужчины.
Настал черед и подрастающего Шурки. От Пихтача они с Эстонцем шли в тайгу по просеке несколько километров. Потом просека закончилась. Началась глухомань.
Дальше не пошли. Остановились у ручья. Эстонец, видать, хорошо знал эти места. Поляна в окружении высоченных кедров была выкошена. Посередине сушилось сено в копнах. Эстонец выкопал в сене пещеру, сложил туда свои пожитки и инструменты для шишкования.
Шурка выкопал себе такую же пещеру с другой стороны. Пришли не на один день.
Отправились искать подходящее дерево. Шурка залез на выбранный Эстонцем кедр и стал трясти ветки.
Шишки росли на самом верху. Они хорошо осыпались, иногда попадали Шурке по голове. Но не больно. Внизу глухонемой напарник собирал в мешки опавшие дары сибирской тайги.
Выбрали в течении ручья омут. На дно постелили мелкую сетку. Стали работать. Зрелые шишки легко шелушились с помощью шарошки. Ядреный орех тонул, а шелуха и пустеныши оставались на плаву. Потом сетку с добычей подняли и первосортный кедровый орех оставили сушиться на солнце.
Перекусили и снова пошли за шишками. Шурка боялся упустить Эстонца из виду. Потеряешь его в глухомани – потом не докричишься. Еще днем, когда выбрали поляну, у Шурки появилась какая-то необъяснимая тревога. Как-то неуютно было в душе.
Нашли высоченный кедр в три обхвата и с тремя макушками. Наверху все было усыпано крупными шишками. Шурка полез наверх. Не без труда добрался наконец до развилки. Из-за густых веток землю внизу уже стало не видно. Толстенный ствол разделился. Высоко вверх устремились еще три самостоятельных ствола.
На каждом из них шишек вызрело видимо-невидимо. В развилке толстым слоем лежала сопревшая хвоя. «Передохну и полезу выше», – подумал Шурка. И вдруг под слоем хвои он нащупал что-то странное. Кованая старинная цепь! Стал разгребать и обнаружил большие черные кости. От неожиданности чуть не сорвался вниз. Цепь дернулась, что-то круглое вместе с опрелыми пластами полетело вниз. В развилке старого кедра обнажился скелет человека! Остатки сгнившей одежды!
Шурку одолел ужас.
Каким образом он оказался внизу у подножия кедра, сам толком не понял. На земле валялся расколотый череп. Эстонца нигде не было. Кричать было бесполезно. Шурка вмиг замерз. Его колотило от страха.
Стучали зубы. Дрожали колени. Пришел конец!
И вдруг Шурка вспомнил деда Павла. Нет, не вспомнил! Его спокойное лицо, как видение, неожиданно появилось перед Шуркой. Дед беззвучно шевелил губами.
Видимо, говорил что-то важное и с улыбкой глядел в глаза внука. В детстве так бывало не раз. От деда веяло теплом и покоем. Шурку постепенно стало отпускать.
Сколько прошло времени, неважно. Добравшись до поляны, Шурка обнаружил Эстонца. Тот нервно собирал пожитки и инструменты. Увидев Шурку, стал чтото мычать и жестикулировать. Было понятно, что шишкование на этом закончилось.

* * *

По соседству с Шуркой жили Роженцевы. В их дворе стоял мощный двухцилиндровый мотоцикл М-72 с коляской, темно-синего цвета и с задней скоростью.
Другого такого в Анжерке ни у кого не имелось. Тетя Тася работала продавцом в девятнадцатом магазине на шестой колонии.
Толька Роженцев считался Шуркиным другом, хоть и был старше на целых два года. Смелый пацан. Если искали утопленника на озере, Толька со своим багром был тут как тут.
Когда его отец, обычно по пьянке, начинал лупить тетю Тасю, Толька вместе с ней прибегал в Шуркин дом.
Баба Поля прятала их в подпол и причитала:
– Ой, Таська, Таська! Не бегала б ты к нам-то! Не дай бог, Николай с ружьем припрется искать! А у нас-то вон, ить никак ребятишки еще малые.
Шуркин дед в таких случаях шел после работы на мужскую беседу к дяде Коле. На следующее утро Шурка видел из окна, как дядя Коля на своем мотоцикле заботливо везет в коляске тетю Тасю на работу в девятнадцатый магазин.
Роженцевы жили богато. Первую в своей жизни радиолу, первую стиральную машину и первый персидский ковер Шурка увидел у них в доме. Потом дядю Колю посадили, и Шурка с Толькой могли без спроса кататься на мотоцикле. Но такая возможность появилась, когда Шурка ходил уже в седьмой класс, а Толька в девятый.

* * *

После домов Эстонца и Роженцевых Степную улицу пересекал узенький Мамонтов проулок. На машине там не проедешь, только на велике или пешком. Ну, иногда еще Шурка ездил с Толькой на мотоцикле. Коекак пробирались между заборами. Проулок сквозил от железнодорожной станции через все улицы: Новосибирскую,  Барнаульскую,  Степную,  Сахалинскую, Школьную и дальше – до самой десятой колонии.
Учась уже в седьмом классе, Шурка ходил по этому проулку в четвертую школу вдвоем с сестренкой Наташкой. Она тогда училась в пятом классе и была председателем школьной пионерской дружины.
В тот год Шурку приняли в комсомол. В городском комитете спросили, вручая новенькую членскую книжку:
– Где будешь хранить документ?
– Зашью в подкладку! Как Олег Кошевой! – выпалил взволнованный Шурка.
Все в горкоме долго смеялись.
Ну, а пока по субботам пятилетний Шурка с дедом Павлом и Костей ходил по этому проулку в городскую каменную баню. Дед шагал впереди, и из его черной кирзовой сумки с бельем торчал березовый веник, заготовленный на Троицу.

* * *

Шурка, как мы уже знаем, был самый шустрый из Филипповых. Пока остальные домашние глазели в окно, он уже приближался к своей позиции у дома Федоровых. За углом открывался проулок, который прямиком вел на шестую колонию, к водокачке и к девятнадцатому магазину. Из-за этого угла вот-вот выйдет на Степную дед Павел.
Солнце склонялось к закату, но день еще только начинал заканчиваться. Кто-то вдалеке нес на коромысле ведра с водой. Чьи-то незнакомые пацаны с удочками шли по Степной со стороны озера, несли куканы с карасями.
Около Плыгачевых ловили большую собаку с оборванной цепью, выскочившую со двора на улицу. Никак не могли поймать. Шурка очень боялся собак. В другой раз он бы вернулся домой, но в этот – нельзя было никак. Он уже успел прошмыгнуть по противоположной стороне так, что собака даже не почуяла.
Дед Каменский вынес на улицу табуреточку и сел покурить перед домом.
Дядя Петя Никулин только что привел домой коня с выпасов и хлопотал в ограде вокруг него.
У всех на Степной завершались дневные хлопоты.
И вот наконец-то из Федоровского проулка появился Шуркин дед Павел Васильевич Филиппов. Здесь необходимо сделать важное отступление.

* * *

В начале семнадцатого века, после поражения ордынских ханов, люди из Тобольска направлялись обустраивать Сибирь. Один из таких отрядов по согласованию с томским войсковым казачеством основал Кузнецкий острог.
Шурка, получив хорошее образование в Москве, отыскал среди русских устроителей земли Кузнецкой некоторых предков своего деда Павла и бабушки Поли.
Казачьи фамилии Филипповых и Черновых находил он в исторических летописях, в формулярных списках о службе и в церковных книгах.
Например, ему стало известно, что городничим Кузнецка одно время был Григорий Иванович Филиппов. Он обеспечивал во всем городе рассудительный порядок. Подчинялся напрямую московскому воеводе.
Шуркиному деду он доводится одним из двоюродных дедов по отцовской линии.
Казаки Черновы из Нарымского края и Томска несли военную службу на огромной территории от Оби до Енисея, создавали казенные и монастырские земледельческие хозяйства, строили города и промышленные предприятия, вели торговлю и предпринимательство.
Когда открылось движение по Транссибирской магистрали, Черновы держали в Ижморке и на станции Яя фотосалоны и театры синематографа.
Шурке досталась в наследство фамильная фотография, на которой дед Павел запечатлен в военном мундире перед отправкой на Первую мировую войну.
На обороте сохранился чернильный штемпель: «Фотоателье Чернова».

* * *

Дед Павел работал начальником конного двора.
Это транспортное предприятие обслуживало не только жителей Анжерки, но и все предприятия города, в том числе угольные шахты.
Шесть дней в неделю к шести часам утра Павел Васильевич Филиппов исправно шел на работу. Вечером возвращался домой на Степную улицу. На боку он носил темно-коричневую командирскую сумку. Блестящие хромовые сапоги сохранял с Великой Отечественной войны, надевал их на работу и в церковь. С сапогами в комплекте дед всегда носил галифе из толстого темно-синего сукна. Приталенный френч из черного вельвета имел четыре больших квадратных кармана (два на груди и два внизу по бокам) и застегивался на все пуговицы под горло. На голове черная матерчатая кепка с полукозырьком.
– Доброго здоровья, Павел, – приветствовал его дед Каменский, не поднимаясь с табуреточки.
Шуркин дед с почтением кивал ему головой, степенно шагая по своей родимой Степной улице.
Шурка вприпрыжку мчался деду навстречу. Тот подхватывал любимого внука и поднимал своими сильными руками до самого неба. Потом ставил на землю сбоку от себя, трепал его светлые волосы, и дальше они шагали рядом.
В этот раз возле дома Плыгачевых на них кинулась было обозленная собака. Шурка ловко шмыгнул за спину деда, а тот строго приказал животине:
– А ну, сидеть!
Собака с высунутым слюнявым языком опустила голову, поджала хвост и виновато села на траву. На ее ошейнике болтался обрывок цепи.
– Ишь ты, баловница, – пожурил дед беглянку и потрепал ей уши.
– Здрасте, Пал Василич! Доброго вечера вам! – запыхавшись, благодарно приветствовали соседа прибежавшие за своей собакой Плыгачевы.
Малый и старый двинулись бок о бок дальше. При этом Шурка старался шагать так же широко, как дед.
Поскрипывали блестящие хромовые сапоги. Детскую ладошку бережно поглощала сжатая мозолистая ладонь.
Хромой дядя Миша из открытого настежь окошка помахал рукой. Дед Павел почтительно кивнул ему и приставил к виску вытянутую ладонь. Отдал, как полагается, честь фронтовику.
– Добрый вечер, сосед наш Павел Васильевич! Доброго здоровья! – из-за калитки со двора раскланивались старики Русановы.
– Дяй Паша, дяй Паша!
С терентьевских бревен сорвалась наземь стайка мелкой ребятни. Побежали наперегонки навстречу. Дед вынул из широкого кармана френча свернутый из газеты кулек. Плеснул в вытянутые ладошки поджаренных семечек.
У Шуркиного дома на деревянном мостке перед воротами стоял Костя. Он уже успел широко отворить калитку. Встречал. Дед уважительно протянул ему руку, пожал крепко правую ладонь.
Шмыгнув первым в открытую калитку, Шурка побежал по двору, заскочил на крыльцо и звонко закричал в дом:
– Пришел! Пришел!

* * *

Про Костю надо рассказать особо. Он был Шуркиным дядей, одним из двух старших братьев его мамы.
Когда бабушка Поля только еще понесла его, по всей округе свирепствовал тиф. Произошло это в те лихие времена, когда придумали колхозы и крепкие хозяйства пришли в разорение. Много людей из родни по линии Филипповых и по бабушкиной линии Черновых пострадало и померло. Говорили, что у деда Павла и бабы Поли родилось тринадцать детей, а вырастить смогли пятерых.
Костя родился с трудом. Повредился тифом еще в материнском чреве. Он, хоть и рос крепким физически, очень отставал в развитии ума. Ему дали инвалидность, и баба Поля пожизненно стала его опекуном. В школу для обучения его не приняли. Бабушка тоже считалась неграмотной, однако она научила Костю, к его двадцати годам, считать деньги и читать по слогам письма. Иногда даже посылала в магазин за хлебом. Но все же денег давала без сдачи. Малые ребятишки в округе смеялись над ним и дразнили.
Когда настало время продлять инвалидность, дед Павел повел Костю к врачам.
– А назови-ка нам, болезный, столицу нашей родины, – спросил из-под очков крепкий мужчина в белом халате.
Костя стушевался и вопросительно посмотрел на своего родителя. Дед Павел поймал взгляд сына. Некоторое время глаза глядели в глаза. Дед строго и достойно молчал.
– Ну, говори, – наклонился над Костей доктор.
– Ижморка! – уверенно ответил испытуемый.
Мужчина в белом халате не ожидал такого ответа.
Снял очки, стал хватать ртом воздух, а потом громко расхохотался. Успокоившись, продолжил допрос:
– А центр нашей области знаешь?
– Анжерка! – так же уверенно отвечал Костя, чувствуя рядом защиту отца.
Доктор сделал запись в медицинскую карту, протянул документ деду Павлу и посоветовал:
– О смысле «родины» ему надо бы почитать.
– Неученый он. Смысл чует не по писаному.

* * *

Когда обнаружилось, что Шурка на улице стесняется своего родственника Кости, дед Павел ласково объяснил:
– Лександра, нам с тобой радоваться надобно!
– Почто?
– А то, что Господь нас любит…
– Да как же это? – Шурка не понял, о чем говорит дед.
– Костю-то послал нам Он. Костя, стало быть, божий человек… Чуешь?
– Ага! – Парнишка что есть силы втянул носом воздух. Плечи приподнялись, грудь округлилась, сам он весь стал выше и весомее. – Теперь чую!
– Коли сдюжим его причуды, простится нам много…
А потом-то награда-то какая будет! – Дед Павел довольно разулыбался. Сухо сплюнул на пальцы и подкрутил свои императорские усы. – Не сумлевайся, Лександра!
Шурка никак не решался спросить у деда или у кого другого, кто такой Господь. Спросишь – так ведь засмеют! В доме, видать, все знали, кто Он такой. Кроме него, Шурки. Обидно. Каждый раз, когда называли это слово, парнишка пытался представить Его. Не получалось. А незнание выказывать стыдился, стервец, хоть и мал еще был!
В те годы, в свои какие-то пять – семь лет, Шурка запомнил, что Костю надо сдюживать и не обижать.
Правда, насчет «сдюживать» у Шурки никак не получалось. Толком не понял он, конечно, и про какую-то загадочную награду. Умишком не понял, но нутром, видимо, что-то почувствовал. Это произошло, скорее всего, оттого, что впервые его назвали по-взрослому: Лександра.
Похоже, именно тогда-то Шурка и ощутил себя мужчиной, хотя был еще мальцом. И потом всю свою жизнь, пока не похоронили Костю, он опасался обидеть его чем-то или помянуть как-нибудь небрежно. Помнил дедовы слова.

* * *

– Ну, чего попусту выставились-то? – вопрошала бабушка Поля, выходя из-за печки и вытирая руки о подол своего «хвартука». На ней всегда был этот серенький в мелкий цветочек фартук. Она не снимала его даже в праздники. – Подсобите-ка стол собрать!
Домочадцы мигом отлынивали от окна. К столу придвигали тяжелую лавку. Во главе стола ставили крепкий стул с темно-коричневой дерматиновой вставкой под спину. На столе расправляли свежую скатерку. Нарезали ржаной хлеб на деревянной разделочной доске. Раскладывали крашеные-некрашеные деревянные ложки.
Крашеные – это те, которые куплены. Но дед Павел и сам умел выстругать ложку из березы. Как-то раз, когда выезжали на покос и жили в шалаше, он пробовал и Шурку учить этому ремеслу. Такие ложки были некрашеные.
Были в доме Филипповых также ложки и алюминиевые, и блестящие железные.
– Шурке – деревянную! Не забудьте. Дедову! – обычно заблаговременно распоряжалась баба Поля.
Посередине стола ставили солонку и перечницу белого фарфора с мелкими дырками, а также блюдечко с зубцами чеснока.
В рукомойник подливали свежей воды. В мыльницу клали полкуска хозяйственного мыла и рядом вешали на гвоздь свежее вафельное полотенце. Все в доме оживленно участвовали в приготовлении.

* * *

Дед, Павел Васильевич Филиппов, окрестил внука Александра, как и положено, в церкви со священником.
Возрожденная деревянная церковь Петра и Павла была в ту пору единственной в Анжерке. Улица Степная как раз напрямик вела туда. Крестными стали супруги Черновы – тетя Тоня и дядя Петя, оба казачьих кровей, родственники по линии бабы Поли. Но об этом – отдельная история.

Застолье

Старший из племянников деда Павла Володька Курнаков был сильный, добрый и веселый мужчина.
Шуркина мама и дядя Володя были одногодками. Может быть, поэтому двоюродных брата и сестру связывала еще и крепкая дружба. Для Шурки и его сестренки Наташки у дяди Володи всегда находились гостинцы: то конфетка, то пряник. Но для Шурки главным было то, что дядя Володя умел делать самые лучшие в Анжерке рогатки.
Однажды он принес с собой желтую резину. Такой эластичной и прочной не было ни у кого из пацанов со Степной. Лучшую в мире резину для рогаток мог раздобыть только дядя Володя. На шахте он считался передовиком. Знал как свои пять пальцев все подземные профессии. Правда, пальцев на одной руке у него было всего четыре. Один оторвало при проходке. Ему на шахте все, что попросит, дадут!

* * *

– Володька, я надысь был по делам в шахтоуправлении, – начал издалека дед Павел.
– И чо? – насторожился старший из Курнаковых.
– Сказывали, что твоя бригада опять на рекорд пошла? – задал вопрос дед Филиппов.
Потом неторопливо подкрутил свой ус и строго посмотрел на любимого племянника.
– И чо? – вопросом на вопрос ответил дядя Володя.
– Ты чо расчокался-то? «Чо» да «чо»… Ты вот скажи мне: почто на Доске почета до сих пор не висишь?
– Дядь Паша, да ну их к лешему! Повесили и сняли… Узнали, что опять в отрезвиловку забирали… С мужиками малехо отметили хорошую работу опосля работы, ну и…
– Тады ладно. А то я подумал, что по работе чего дуришь… Может, что в забое не получается, – удовлетворился ответом дед Павел.

* * *

– Ну-ка, солдат, покажи свою целкость! – Дядя Володя протянул Шурке только что изготовленную рогатку.
За минуту он умел сделать две рогатки. Ну, не за минуту, а за полчаса уж точно! В палисаднике рогатых веток можно было срезать сколько хочешь.
На заборе установили спичечный коробок. Отсчитали десять шагов. Желтая резина растянулась очень хорошо. Шурка прицелился и стрельнул круглой галькой по мишени. Коробок отлетел аж через забор на улицу, рассыпая в полете спички.
– Так можно и голубя убить! Насмерть! – радостно закричал Шурка.
– Ну все, готовый снайпер. Пора в солдаты! – поощрил его дядька.
– Володька, стрешный бы тебя побрал! Чему учишь ребенка? Глаза ить людям повыбиваете! – заругалась из окошка бабушка.

* * *

Курнаковы регулярно приходили в гости на Степную. К ним Филипповы тоже ходили довольно часто: на Троицу, на Ильин день, на Яблочный Спас. Шурку тоже иногда брали с собой. Идти надо было мимо шахты «Физкультурник». Каждый раз Шурку завораживало здесь диковинное зрелище. Из-под земли выезжала вагонетка с угольной породой. По рельсам она медленно взбиралась на самую макушку высоченного терриконика. Сама опрокидывалась там и ехала обратно за породой под землю.
Дед Павел рассказывал внуку, что совсем еще недавно вместе с людьми в шахте работали лошади с его конного двора. Тягали под землей вагонетки с углем.

* * *

На Хип-Хапе проживали многочисленные родственники по бабушкиной линии. Бабу Полю здесь величали Пелагея Даниловна. Через много лет Шурка узнает, что она и ее сестры Христинья, Катерина, Аксинья и Елизавета происходили из нарымских и томских казаков Черновых. А для чего нужно знать многочисленные имена и фамилии всей родни, Шурка выяснит потом.

* * *

«Наша христианская ответственность призывает нас молиться о упокоении и о здравии всех, кого знаем и кого помним. На суде будем смотреть друг другу в глаза – и как себя будем чувствовать? Пока живем, не упустим возможности простить друг друга и возлюбить всех. Никого не забудем, обо всех будем благодарно вспоминать! Будем, пока живы. А потом и о нас так же будут помнить. В Царствие Небесное приведет любовь к близким и добрая память о них».
Эти слова Шурка услышит в зрелом возрасте от отца Иоанна, настоятеля Могочинской обители. И вспомнит деда Павла, который именно так поступал.

* * *

С давних времен смелые и трудолюбивые казаки обустраивали сибирские земли. Корчевали вековую тайгу, осушали болота, превращали непроходимые места в плодородные поля, создавали крепкие крестьянские хозяйства.
Сестры Черновы когда-то были отданы в замужество Филипповым, Курнаковым, Ильиным, Павловым.
Устное предание хранит об этом память. А написать предстоит Шурке. Грех упустить хоть одно доброе имя!
Когда и при каких обстоятельствах умер дед Федор Курнаков, Шурка не мог помнить. Это случилось до его рождения. Христинья Даниловна осталась вдовой до конца своих дней. Вся родня называла ее бабой Хрестей. После смерти мужа с бабой Хрестей осталось на Хип-Хапе четверо сыновей и две дочери. Шурка появился на свет, когда они были уже взрослыми. Дядя Володя, Геннадий, Михаил и Виктор добывали уголь под анжерской землей. Их дети прославят Анжерку своим честным трудом. Будут среди них замечательные воспитатели, врачи, полные кавалеры знака «Шахтерская слава». Две дочери бабы Хрести – Галка и Люда – в молодости успешно занимались лыжным спортом и волейболом, добывали спортивную славу для Анжерки.

* * *

К концу зимы, когда Курнаковым становилось нечем топить печку, Галка и Люда ночью пробирались на терриконик. В темноте, чтобы никто не заметил, девчонки искали куски угля среди породы. Набрав целый мешок, везли свою добычу домой на санках через крутой лог. Так делали на Хип-Хапе не только Курнаковы. Многим приходилось таким образом одолевать сибирскую зиму.

* * *

В гости ходили летом. Обычно по праздникам и выходным. Родня была большая. Навещать друг друга было святой традицией.
– Лександру тоже завтра берем, – объявил после ужина дед Павел.
– На базар пойдем, да? – обрадовался Шурка.
– На Хип-Хап. Володьке Курнакову грамоту на шахте дали. Проздравить надобно.
– Ура, ура-а! – запрыгал Шурка по комнате.
– Все пойдем. Пущай работник знает, что его честной труд мы почитаем.
Шурке нравилось ходить в гости. Особенно вместе с дедом. Поход в гости был праздником. На мальца надевали белую рубашку и черные штанишки с широкими лямками. Выдавали на этот случай новые сандалии с ремешком и белые носочки.

* * *

Дед Павел много не говорил. Бережливо относился к словам. Даже когда случались в доме Филипповых большие застолья и все гости долго и шумно болтали о том о сем, дед молчком радовался беззаботным разговорам родных людей. Сидел во главе стола, управляя процессом. При этом его как бы не было заметно. Не встревал попусту.
Ни одно застолье не обходилось без песен. Из подпола доставали к столу бражку.
– Ну-ка, слазий! – распоряжалась баба Поля.
Костя уже тут как тут, откидывал вязанный крючком из цветных тряпочек круглый коврик, постеленный посреди кухни. Поднимал за железное кольцо деревянную крышку в полу. В темный подпол вела лестница из четырех широких ступеней. Внизу стояли молочные фляги с брагой. Вся взрослая родня любила этот праздничный напиток. У бабы Поли брага была, видать, самая вкусная в Анжерке. Хвалили все.
Костя аккуратно спускался по ступенькам, и, когда его стриженая голова исчезала, Шуркина бабушка, опустившись на коленки, подавала ему трехлитровую стеклянную банку и эмалированную кружку. Ею удобно было черпать из фляги.
– Не вздумай пробовать, окаянный! – кричала вслед бабушка.
Шурке иногда удавалось незаметно проскочить вслед за Костей. Просто так Шурку туда не пускали, а ему очень хотелось. В темноте он различал, как Костя первым делом осторожно наклонял тяжелую флягу и отпивал большими глотками запашистую кисло-сладкую жидкость. Неслышно выдохнув, молчком подносил огромный сжатый кулак к Шуркиному носу. Потом доставал из кармана штанов заготовленный зубец чеснока и начинал его тщательно пережевывать. Аккуратно, не проливая ни капли, начерпывал кружкой полную банку.
– Смотри у меня там, гущу не подыми со дна! – продолжала наверху командовать баба Поля.
– Глянь, как слеза, – откликался из подпола Костя и подавал наверх наполненную банку.
Бабушка принимала емкость с брагой и несла ее гостям к столу. Шурка пулей выскакивал в это время наружу. Костя с кружкой вылезал следом. Закрывал проем подпола тяжелой крышкой. Застилал сверху ковриком.
– Ну-ка, дыхни! – требовала баба Поля от Кости, и тот выдыхал полной грудью чесночный дух. – Смотри у меня, варнак эдакий, – удовлетворенно, ничего не заподозрив, ворчала любящая его матушка.

* * *

В большой Шуркиной родне многие умели играть на баяне и красиво петь. Особенно выделялись Курнаковы.
Всегда веселая, Галка лихо растягивала меха и ловко бегала пальцами по черно-белым пуговичкам. Сразу так и хотелось пуститься в пляс. Жаль, что места в переполненной комнате было недостаточно. А когда она начинала звучно тянуть: «Ой, мороз, моро-оз, не морозь меня», все мужчины и женщины тут же подхватывали.
И дядя Володя, и Геннадий, и Михаил могли в любой момент сыграть на баяне или на гармошке. Виктор, самый младший из мужчин Курнаковых, показывал Шурке, как надо растягивать меха и одновременно нажимать кнопочки-басы и кнопочки-голоса. Но у Шурки не получалось.
Галка Курнакова очень красиво могла петь в два голоса со своей младшей сестрой Людой. Они знали все песни, которые были на пластинках для патефона. Они пели и пели. Могли петь без конца. Но больше всего Шурке нравилось, как пела его мама.
Вот уже устали петь Курнаковы, и все за столом просят ее:
– Галя, а ну-ка, спой теперь ты! Спой, спой!
Воцарилась тишина. Шурка с Наташкой подтянулись из глубины комнаты поближе к своей молоденькой матери-красавице. Черноволосая, с косой, уложенной вокруг головы, в крепдешиновом платье, она всегда была самой модной и стильной во всей родне. Все ждали, чем же она сегодня удивит. А она встала из-за стола и запела совсем неожиданно:

Домино, Домино,
Варум хаст ду зо трауриг Ауген?
Домино, Домино, вайне нихт, вен
Ди меншен нихт тауген…

Она выводила мелодию так выразительно, что пальцы Галки Курнаковой сами собой нажимали на баяне нужные кнопочки. Получался широкий, мелодичный вальс. Песня была непонятной для Шурки. Но от этого она еще больше завораживала. Песня кружила и волновала. Уносила в какой-то другой мир.
– Домино, Домино… – раскачиваясь на лавке в такт, подхватила за столом молодежь.
Оказывается, мелодию этой модной немецкой песенки недавно научился играть духовой оркестр в горсаду. Под нее уже танцевала вся Анжерка!
– Галя, а спой-ка нашенскую какую-нибудь… Не позабыла, надеюсь… – прервал дед Павел чужестранную песню своей дочери и ее хоровой подпевки.
Шуркина мама без всякой паузы запела совсем другое, более напевное и знакомое:

Вечер тихой песнею над рекой плывет,
Дальними зарницами светится завод.
Где-то поезд катится точками огня,
Где-то под рябинушкой парни ждут меня.

Слова песни красиво лились из маминой светлой души. Довольный дед Павел едва заметно кивал в знак одобрения. Подкручивал вверх концы своих «миколаевских» усов. Шурка с восхищением смотрел из-за шторки на него, как на царственную особу.
Теперь и баба Хрестя с бабой Полей вступили. Ладно подхватили знакомые слова раньше других, не дожидаясь припева. А потом все застолье дружно грянуло:

Ой, рябина кудря-вая,
Бе-лы-е цветы-ы…

Шурка выскользнул из шумной избы на крылечко.
Сел на верхнюю ступеньку. Со стороны станции раздавались свистки маневрового паровоза и шипение выпускаемого пара. Над огородом то там, то сям возвышались подсолнухи. Склонили свои огромные желтые головы. Скоро начнутся свежие семечки.
Из избы плыла дружная уютная песня. Мамин голос выделялся из общего хора. К Шурке незаметно подсела Наташка со своей куклой. Он придвинул сестренку к себе и обнял за шею.
– Еслив бы не наш деда Паша… – вздохнул Шурка.
Помолчал по-взрослому. Потом ткнул указательным пальцем в лоб Наташке, добавил: – То тебя, дурехи, не было б!
– А она б? – забеспокоилась Наташка за куклу.
– Никого б не было… на целом свете…
Из избы на крыльцо выскочили, разгоряченные от застолья, дядя Володя Курнаков и Юрка Акулов, Тамарин ухажер. Чуть не зашибли Шурку с Наташкой.
«Драться будут», – подумал Шурка. Акулов был известный в Анжерке бандит-голубятник. Дрался без серьезных поводов. Где Юрка Акулов, там и драка. Слушался только деда Павла. Парни побежали по тропинке друг за дружкой в конец огорода. Оказалось, просто в уборную. Вернулись быстро, весело переговариваясь.
В это время из дома через открытые двери грянул припев:

Ой, рябина, рябинушка,
Что взгрустнула ты?

На дворе уже стемнело, но уходить от Филипповых гост и пока не собирались. И хозяева никого не торопили.

Черемуха

К Филипповым на Степную регулярно приходили племянники деда Павла по линии Курнаковых. Володька (так называла его баба Поля) был старший из всех.
Когда он в шахте попал в аварию, ему повезло. Остался живым. Оторвало только палец на левой руке. Но он хорошо управлялся и без него.
Каждый раз он делал Шурке новые рогатки из черемуховых веток. Догадывался, что рогатки часто терялись и рвались. А ходить далеко за рогатулями не надо было: две большие черемухи росли прямо в палисаднике. Весной, когда на них распускалась густая листва, деревья заслоняли окна и не пропускали свет в дальнюю комнату. Несколько раз их хотели спилить, но дед не позволял. Говорил, что не время еще.
В мае, когда наступало временное похолодание, черемуха буйно цвела. Ягод эти деревья давали много.
Во всей Анжерке не сыскать было таких, кто бы не любил черемуху.
В конце лета Филипповы заготавливали ее всем миром. Шурка залезал на дерево и брал крупную ягоду наверху. А внизу Костя с Тамарой и баба Поля с маленькой Наташкой собирали ту, до которой можно было достать.
– Вон, вон ту нагни-ка, – просила бабушка.
Шурка, обхватив ствол руками и вытянув подальше в сторону ногу, пригибал к земле нужную ветку.
Помогать приходил и Толька Роженцев. Он залезал даже выше Шурки. Приходили Тамарины подружки-соседки: Галка Никулина, Вера и Нинка Елищевы. Но они больше хохотали, чем ягодой занимались.
К концу сбора, развеселые, все показывали друг другу черные языки и зубы. Во рту от съеденной спелой черемухи было не провернуть языком. Урожая набиралось почти целое эмалированное ведро. Эту ягоду тоненько раскладывали на железных противнях и сушили в духовке. Хватало на всю зиму, до самой Пасхи.

* * *

В доме Филипповых регулярно отмечались церковные даты. Вот и в этот раз дед Павел рано утром сходил в церкву. Как обычно, принес оттуда тоненькие свечки.
В большой комнате в красном углу висела икона.
Под ней на полочке стояла масляная лампадка.
– Ну-ка, Лександра, подсоби мне. Пущай Богоматерь увидит наши с тобой труды.
Уговаривать Шурку не надо. Рядом с дедом он готов был на все. На всей Степной ни у кого нет такого верного друга и надежного защитника!
Дед разжег лампадку. От нее – одну из свечек. Протянул внуку. Потом раскрыл свою заветную книгу и стал тихонько вычитывать из нее малопонятный для Шурки текст.
Шурка чувствовал, что в книге написали для деда что-то очень важное. Но как ни старался, не мог разобрать, про кого он там читает. Лишь смотрел завороженно на язычок пламени и твердил себе в уме: «Я тоже научусь читать такую книгу».
Когда дед стал переворачивать страницу, Шурка сообщил ему:
– Она капает прям на пол!
Тоненькая свечка быстро таяла. Чтобы не обжечься, Шурка наклонил ее.
– Пущай капает, – разрешил дед.
– Ить краску попортит! – Шурка носком стал сковыривать на полу застывшие капли.
– Пущай попортит. Это слезки наши грешные капают перед защитницей. – Дед указал рукой в сторону иконы.
Шурка согласился бы стоять вот так вечно, рядом со своим добрым и мудрым дедом. Огонек горит, слезки капают, дедушка бормочет…
Никто не смел нарушить благопристойность в эти ответственные минуты. В доме свято почиталась дедова молитва.
Шурка еще раньше заприметил, что Богоматерь за белыми занавесочками держит на руках такого же парнишку, как он. Случалось, когда никого не было рядом, Шурка подставлял табуретку и внимательно изучал цветное изображение. Ему казалось, что женщина похожа на его маму. И платок такой же, как у нее.
– Деда, а кого Богоматерь прижимает к себе? – спросил Шурка, когда свечка догорела у него в руке, а дед закончил молитвы.
– А ты присмотрись получше… Тебя она и прижимает.
– Так ить непохоже!
– А ты получше приглядись.

* * *

Перед очередным праздником дед Павел толок сушеную черемуху в медной ступе. Дал и Шурке поучиться этому ремеслу.
– Черема в доме, Лександра, для радости и пользы…
Баба Поля с вечера заварила в кастрюльке толченку крутым кипятком, добавила сахарного песку и топленого молока. Оставила на теплом припечке созревать.
– Завтра Микола зимний, – многозначительно и непонятно прошептала внуку на ухо бабушка.
Шурка всю ночь не мог как следует уснуть. На цыпочках, когда весь дом погрузился в глубокий сон, пробрался на кухню. Нащупал в темноте заветную кастрюльку и попробовал на вкус сказочную «черему» для праздничных пирогов. Облизывая палец, так же на цыпочках возвратился назад. И так несколько раз. Наконец уснул.
Проснулся, когда дед с Костей гремели на дворе, отворяя на окнах ставни. Обнаружил, что аромат пирогов уже разнесся по всему дому. Проспал!
На столе стоял желтый эмалированный таз, наполненный доверху румяными пирожками. Баба Поля собралась вынимать из печки последнюю порцию.
– Ну что? Не выспался, сорванец? – обратилась она к внуку, прищурив свои острые глаза.
Шурка стоял перед ней в трусах и майке и тер кулачками сонные глаза.
– Баба, дак ить я того… – Шурка пытался сообразить, догадалась ли она о ночной «череме».
– Иди умувайся, – добродушно велела ему баба Поля. – Налей-ка в умувальник тепленькой, – сказала она Косте, вернувшемуся со двора.
Через минуту Шурка стоял умытый и одетый подле бабушки. Она смазывала огненные пирожки, только что вынутые из печи, растопленным сливочным маслом.
– Хочешь попробовать?
– Ага…
Бабушка протянула ему куриное крыло для смазывания:
– Кунай в масло и тихонько гладь. Сперва бока…
Бока, говорю, сперва! Вот, вот… теперича мажь верх!
Шурка, высунув язык, старательно водил масленым крылом по пирогу. Он на глазах делался румяным.
В дом вошел дед, снял шапку и тужурку. Увидев Шуркино усердие, одобрительно произнес:
– Лександра у нас молодец. Из него толк выйдет!
Домочадцы стали готовиться встречать гостей.
Обещались Курнаковы с Хип-Хапа и Кислухины-Ильины с Третьей Андреевской. Дед Павел уважительно относился к многочисленной бабушкиной родне. Все парни и девки там были работящие. Все умели, и все у них получалось, за что бы ни брались.
И глава семейства Курнаковых, и глава семейства Кислухиных-Ильиных рано умерли. Вдовые матери растили детей в нужде, но сдюжили с Божьей помощью.
Так сложилось, что дед Павел стал для них опорой. Помогал чем мог. Все тянулись к нему, как к отцу родному.
В Анжерке множество семей пережили такую же участь. Отцы погибли на фронте или вернулись домой инвалидами. Отцы гибли в шахтах или становились инвалидами. На плечи матерей ложились непомерные заботы. В лихие времена вся Анжерка привыкла держаться на милосердии людей друг к другу и бескорыстной взаимопомощи.
Шурка не мог думать об этом, мал еще был. Шурке не терпелось попробовать пирожок с черемухой. Уже не оставалось никаких сил. Он ушел с кухни – от греха подальше. А то можно было невзначай получить здесь подзатыльник от кого-нибудь из взрослых. Знал, что трапеза начнется только тогда, когда усядутся все гости и дед Павел пройдет во главу стола.
В дальней комнате Шурка увидел на столе газету и бережно развернул ее перед собой, как это делал дед Павел. Он уже знал все буквы и умел читать по слогам жирный шрифт.
– Борь-ба за у-голь, – прочитал Шурка вслух.
– Вона ты где, помощничек! – воскликнула бабушка, завидев внука. – Деда велел передать тебе награду за старания! – И она протянула Шурке пирожок: – На-ка, спробуй! А то еще не скоро за стол усядутся…
Шурка откусывал угощение бережно, чтобы не уронить на пол ни крошки. Жевал неторопко. Сразу проглатывать не хотелось. Вкуснее «черемы» в этот миг не было ничего на свете! Тем более что ему нравилось стараться для деда.

Гроза

Иногда летом без всяких причин в ясном небе раздавался далекий гром. Его тяжелый рокот перекатывался с одного края Анжерки до другого и куда-то еще дальше. Шурка ощущал, как дрожит подземелье. Бежал с улицы домой, кабы чего не случилось.
– Свят-свят-свят! – окрестилась баба Поля. – Опять сухая гроза на задах. Хоть бы намочил, а то пугает только!
– Кто пугает? – поинтересовался Шурка.
– Илья-пророк на колеснице катается и пугает, – вразумил Шурку Костя, заканчивающий чистить картошку.
– Чего зря брешешь-то? Гроза пугает! А Илья упреждает нас, грешных, – одернула бабушка Костю.
Чистить картошку всегда поручали Косте. Ему нравилось это дело. Ну, а кому же не понравится? Резать тоненьким ножиком доверяли не каждому в семье Филипповых.

* * *

Позже Шурка услышал об этом дедовом ножике несколько вариантов легенды. Когда-то, еще во времена кузнецких татар, нож был широким и длинным. С годами – источился. Сказывали, что такие лезвия ковали из таштагольских руд для воинов самого Чингисхана. В кузнечном деле соблюдались местные секреты. Калили металл в родниковой воде и в барсучьем жире.
Этот нож дед Павел точил особым способом, при помощи ремня. Острота набиралась от движения лезвия по коже. Вверх по ремню – одной стороной, вниз – другой. Шурка знал, что брать без спросу тоненький ножик нельзя: порежешься.
За картошкой Костя лез в подпол, неторопливо набирал там полное ведро. Потом на кухне тщательно перемывал каждый корнеплод. Чинно усаживался на скамеечку около печи. Принимался чистить. Очистки не выбрасывал, боже упаси! Из них сварят корм Борьке.
Затем Костя выковыривал каждый глазок. Картофелину взвешивал на ладони и бережно отпускал, словно крупного карася, в эмалированный таз. Сквозь прозрачную воду можно было любоваться красотой очищенных картофелин. Одна к одной! Наташка всякий раз норовила искупать свою истрепанную куклу в тазу с картошкой.
– Не фулюгань, – строжился Костя на маленькую племяшку.

* * *

Летние дни были долгими. Долгими были и зимние вечера. После ужина в доме Филипповых успевали еще многое переделать.
– Деда, а правда, что по небу Илья-пророк катается? – спросил Шурка.
Дед Павел вынул двумя пальцами кованый гвоздик, зажатый между губами, приставил его острием к каблуку и ловко стукнул молоточком. Ухналик вошел в цель по самую шляпку.
– Истинная правда! – перекрестился троекратно дед.
Снял с железной сапожной лапы ботинок, пощупал внутри, не насквозь ли прошел гвоздь. Шурка пуще всего любил вертеться около деда, когда тот что-нибудь мастерил.
– Сделай мне тоже колесницу… Ну, как у Ильи!
– Да на что она тебе? – изумился дед.
– Хочется…
– Ни к чему пока что. Ты нонче на крыльях летаешь… А как вырастешь, тогда и колесница у тебя будет.
– Да кто ж мне даст?
– Своя будет… Сам построишь… Выучишься и построишь…
– А какая она, колесница?
– Да кто бы ее знал…
Дед встал со скамеечки, снял с себя кожаный фартук и принялся собирать инструменты в свой сапожный чемоданчик. Шурка с любовью подавал ему волшебные предметы: шило, рашпиль для кожи, нож для резины, затяжные клещи.
Шурка любил помогать деду. С дедом всегда было интересно. Дед был мастером на все руки.
– Чтобы ладно уметь, Лександра, надобно старательно учиться, – сказал дед внуку, закончив сапожную работу.
А в детской головке уже давно вызревало желанное: «Выучусь, выучусь, выучусь…»

* * *

Когда над Степной появлялся кукурузник, Шурка точно знал, что скоро начнется гроза.
Каждый раз за темно-зеленым самолетом по небу гналась темно-синяя туча. Она зловеще застилала все небо. Вот-вот затмит солнце. Сейчас крылатая машина будет настигнута! Через мгновение несчастный самолетик сгинет в ней бесследно!
Но злая туча почему-то ни разу не могла догнать самолет. Кукурузник в последний момент снижался над Степной и летел в конец улицы. Там, за насыпью, он спокойно успевал дотянуть до родного аэродрома.

Ираплан, ираплан, посади меня в карман!
А в кармане пусто, выросла капуста!

Кто придумал эту считалку, никто в Анжерке не мог сказать. Ребятня радостно бежала по Степной, задрав головы, и кричала стишок пролетающему самолету.
Снизу можно было разглядеть пилота в кожаном шлемофоне. Из кабины он непременно махал рукой Шурке.
Шурка понимал, что смелый летчик возвращается в Анжерку с боевого задания и торопится домой укрыться от грозного врага.
Шурка единственный из всех знал, что это без страха летит отважный Сашка Мандрыгин. Возвращается к своей матери. Но когда в очередной раз приходила к ним баба Женя, Шурка понимал, что ее сын так и летит где-то по небу.
Не догнав самолет, темно-синяя туча, словно от злости, становилась черной и низко повисала над Степной. В Анжерке становилось тихо. Все замирало. Ребятня исчезала с улицы и пряталась по домам. Хозяйки во дворах поспешали снять с веревок недосохшее белье.
Маневровые паровозы на станции переставали лязгать буферами. Слыхать было только собаку Плыгачевых.
Да и та, тявкнув разок-другой, тоже замолкала.
Этим летом в шахтерском городке грозы случались редко. Практически с весны не было ни одной. Трава на полянах по всей Степной выглядела мелкой и редкой.
Грядки в огороде приходилось поливать по два раза в день.
И вот на белобрысую Шуркину голову упали первые крупные капли. Другие упали на пыльную дорогу, на деревянный мостик около ворот.
– Дождик, дождик, пуще! – стал декламировать Шурка.
– Дам тебе гущи! – дружно подхватила ребятня.
– Выйду на крылечко, дам огуречка, – передразнил босоногую компанию вышедший за ворота Костя.
– Дам и хлеба каравай! Сколько хочешь поливай! – добавила певучим голосом Тамара.
Во всех дворах и взрослые, и дети знали слова этой призывной песенки. Народ на Степной радовался начавшемуся дождю.
Тем временем капать с неба перестало. На улице сделалось темно и зябко.
– Шурка! Баушка домой зовет!
Костя поймал Шурку за ручонку и потащил его домой.
Другая ребятня тоже побежала прятаться от ненастья.
Накануне Шурка видел, как дед Павел после ужина раскрыл свою старинную толстую книгу и принялся там что-то выискивать. Потом стал перед образами тихонько молиться. Все в доме знали, что в это время надо затаиться и не мешать.
После молебна дед вышел на кухню и объяснил причину своих стараний:
– Нонче сухих дней дюже много. Гроза будет нешуточная.
Но никто не обратил особого внимания на эту фразу.
И вот сейчас баба Поля велела Косте закрыть ставни. В большой комнате стало совсем темно. В верхнем углу за занавесочками едва угадывалась Царица Небесная.
На кухне окна были без ставен. Шурка прильнул к стеклу. Черная туча зловеще клубилась над дальними домами и цеплялась за макушки деревьев. В избу зашел Костя.
– Ох и шибанет сейчас! – восхищенно сообщил ему Шурка.
– Чего радуешься? Отойди от окошка! – скомандовала бабушка внуку.
Она вместе с Тамарой развешивала в комнате сырое белье, принесенное со двора. Под ногами у них крутилась с куклой Наташка.
– И форточку запахни от греха подальше!
Шурка немного отодвинул от окна табуретку, на которой сидел.
– А ты что застыл как истукан? Задвинь трубу, – толкнула бабушка Костю в спину.
Тот принялся задвигать заслонку в печи.
В начале улицы тревожно зашумели высокие деревья. Оттуда, со стороны старого кладбища, кто-то невидимый и огромный устремился по Степной к дому Филипповых. Шурка увидел в окно, как мимо их двора прокатились клубы пыли и мелкого мусора. Таинственная сила вихрем помчалась в конец улицы, в сторону озера.
У Роженцевых, в соседнем дворе, загремело пустое ведро, опрокинутое порывом ветра. В палисаднике беспокойно зашелестели густой листвой обе черемухи.
Деревья заволновались, стали раскачиваться, касаясь ветками закрытых ставен. Просились в дом.
И вдруг все вокруг замерло. Над Степной неожиданно стало тихо. Но тишина эта длилась лишь мгновение.
Страшная вспышка за окном распорола черное небо, и тут же над крышей раздался оглушительный треск.
Шурка от неожиданности упал с табуретки на пол и закрыл руками голову. Ему померещилось, будто крыша их дома проломилась и разлетелась в щепки.
За первой вспышкой последовала вторая, третья.
Небесные сполохи врывались внутрь. От яркого света в полутемной избе не было спасения. Лица домочадцев в эти мгновения становились белыми, как у покойного деда Терентьева. Баба Поля кинулась к образам. Стала часто-часто креститься и приговаривать: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
В полутемной комнате громко заревела Наташка.
Тамара прижала ее к себе и стала успокаивать:
– Чего ревешь, глупая?
– Это… она-а-а… ре-е-вет, – сквозь рыдания показала Наташка пальчиком на свою куклу.
– Свят-свят-свят! Помилуй, Царица Небесная! – скороговоркой причитала бабушка в сторону иконы.
Костя крупно перекрестился, не спеша приставляя пальцы ко лбу, плечам, к животу. И тут же получил от матери звонкий подзатыльник.
– Ма, ты чой-то?
– Ты смотри у меня, варнак! Левой рукой креститься вздумал!
Молнии кроили черное небо на мелкие части. Грохотало над крышами Русановых, Забегаловых, Каменских. Дрожала земля под всей Анжеркой.
Ураганный водопад за окном обвалился на Шуркин двор и на соседский огород. Дальше невозможно было ничего разглядеть. Ливень остервенело хлестал в окно.
Пытался прорваться в дом. Хорошо, что дед Павел еще весной сделал прочную раму взамен старой.
– Никулинская ботва, кажись, полегла! – сообщил Шурка.
Он снова пристроился к окну, надеясь увидеть через стекло хоть что-нибудь. Все картофельные кусты у Никулиных повалило жестоким ветром и остервенелым дождем. Междурядья доверху залило водой. В Шуркином дворе образовалась бурная река. Она мчалась вдоль завалинки за ворота. С крыши по водостоку дождевые потоки стекали в большую деревянную бочку.
Ливень уже давно наполнил ее, и вода бежала через край.

* * *

Дед Павел неделю назад смолил бочку березовым варом и учил этому ремеслу внука. Тамара и Шуркина мама будут брать отсюда дождевую воду для мытья головы. А баба Поля использует ее для опары. Шурка знал, что в субботу в этой воде будут купать его и сестренку Наташку.

* * *

Не очень долго длилась буря. От Шуркиного дома гроза покатилась за городские окраины в тайгу. Ливень удалился вместе с молниями. Сквозь тучи на Степную стали пробиваться лучи солнца.
Костя надел глубокие галоши и пошел открывать ставни. Шурка выскользнул из избы вслед за ним. Ветер на улице стих. С неба сыпал вертикальный дождик. Теплые лужи весело пузырились.
Шурка распахнул калитку и босой побежал вприпрыжку по мокрой траве.
– Дождик, дождик, перестань! Полетел я в Арестань!
Эту песенку тоже знали в Анжерке все. Шурка скакал по свежим лужам, раскинув руки самолетиком, и распевал на всю округу. К нему уже успела присоединиться босоногая детвора из соседних домов. Юрка Забегалов выехал из ворот на своем взрослом велосипеде. Помчался по самым глубоким лывам.
Ребятня хором распевала песенку:

Богу молиться,
Царю поклониться!

Бабка-матерщинница Терентьева успела уже осмотреть свое подворье после урагана и теперь стояла под дождем с непокрытой головой около ворот. Наблюдала за Шуркой из-под мохнатых бровей и басовито ругалась себе под нос.
Толька Роженцев забрался на крышу и оттуда рассматривал окрестности в отцовский бинокль. Сверху можно было увидеть почти всю Анжерку и Судженку.
– На «Физкультурнике» что-то горит! Кажись, в дом кому-то попало, – сообщил Толька вниз собравшейся ребятне.
– Толян, дай глянуть! Пусти на крышу, – просили снизу.
– На кладбище пихту сломало!.. Толстенную!.. С краю стояла! Упала прям на сошейку, – комментировал Толька увиденное, игнорируя просьбы и не отрываясь от бинокля.
Шурка знал, что Толька не даст посмотреть никому.
Он уже не раз тщетно просил его, когда бывал у Роженцевых в доме. Отец Тольки привез бинокль с фронта и берег его для охоты. Шурке всегда очень хотелось поглядеть в этот бинокль. Не получалось.
– А я скоро вырасту! Стану летчиком! Мне такой тоже дадут! Я еще выше подымусь! Оттудава… ажно Москву увижу! Мне деда так говорил! – прокричал с обидой Шурка своему дружку на крыше.
Ребятня стала громко смеяться – не то над Шуркой, не то над Толькой. Но это не испортило ребячьего праздника, который наступил после грозы. До конца дня еще было не скоро. Еще не все события произошли в этот день. Слава богу, на Степной в этот раз гроза никого не повредила.

Мандрыгины

На Степную приходила баба Женя Мандрыгина – сухонькая старушка в белом платочке. Она жила за вокзалом, где-то на Просвещения. Придет к Филипповым, сядет на крылечке, достанет из сумки треугольное письмо и тихонько горюет.
Ее сын Сашка когда-то учился летать в Анжерском аэроклубе. Пришло время, и ушел он, как все, в Красную армию.
Вскоре началась война. В первый же день Сашка по тревоге вылетел в боевой полет. Перед этим успел написать матери письмо на тетрадном листке. Сообщил, что все у него хорошо. Велел, чтобы берегла себя.
Треугольник оставил для отправки почтальону эскадрильи. Улетел и не вернулся.
Ждет-пождет с тех пор старушка Мандрыгина своего Сашку. В архивах Министерства обороны отыскались документы, что пропал он без вести. Погибшим не числится. И осталась баба Женя после войны вдвоем с надеждой.
Никакой родни у нее в Анжерке больше нет. Пособия за сына-фронтовика не дали. Пробовала похлопотать в военкомате, не получилось. Сказали, что надо ждать. Спасибо, что надежду не отняли.
Никто на Степной не знал, кем она доводится Филипповым.
– Лександра! Ты, если что, помогай бабе Жене, – говорил дед.
– А как?
– Почитай ей письмо, коли попросит.
– Так я еще не могу по письменному. Там разглядеть можно только каракульки!
– Учись. В них человека видно…
Шурка прилежно старался разгадать каждую написанную букву. Печатные, как в «Борьбе за уголь», он уже знал. А выведенные химическим карандашом давались не сразу. Баба Женя подсказывала.
Каждый раз приходилось читать одно и то же. Вскоре Шурка запомнил весь текст и стал читать от начала до конца без запинки.
– Ну-ка, снова почитай, вот тута, – попросила баба Женя, высмотрев серыми подслеповатыми глазами нужную строчку.
Шурка перечитал с выражением. Баба Женя утерла кончиком платочка уголки сухих глаз. Слез не было.

* * *

Так баба Женя каждый раз отводила свою раненую душу на крылечке у Филипповых. Шурка снова и снова читал ей фронтовое письмо. Она прижимала мальчика к себе и ласково гладила по белобрысой головенке. Погорюет таким образом старушка Мандрыгина, поплачет без слез и покойно уходит.
Провожая до калитки, баба Поля всегда давала ей узелок с чем-нибудь и немного яиц в лукошке.
В этот раз Шурка решил поделиться с ней секретом.
– А мне деда говорил, что никуда не делся ваш Сашка, – озираясь по сторонам, прошептал он бабушке Мандрыгиной на ухо.
– Как это «не делся»? – удивленно переспросила она и замерла в ожидании ответа.
– Мы не видим его, а он тута! – продолжил шептать Шурка.
– Где «тута»? – не понимала взволнованная Мандрыгина.
– В энтих буквах!
Шурка поднес ей к самым глазам фронтовой листок. Баба Женя недоверчиво забрала письмо из детской ручонки. Стала всматриваться, как в первый раз, в строчки, в буквы. То отдаляла от себя письмо, то приближала. Наконец, прижала листок к груди. Посмотрела благодарно на парнишку. Две слезинки выступили из ее глаз. Спина выпрямилась. Морщины на лице куда-то подевались. Влажные глаза засветились, стали большими и голубыми. Она подняла свой подбородочек вверх и устремила взгляд в высокое небо…
Так баба Женя долго и неподвижно сидела на филипповском крылечке с письмом. Шурка уютно пристроился рядом и не мешал ей.

Вар

От своего деда Шурка слышал всего лишь одну песню, и то не за общим столом. Длинными зимними вечерами, расположившись на скамейке у натопленной печи, дед подшивал черной дратвой прохудившиеся валенки. При этом он тихонько напевал себе в усы непонятную для Шурки взрослую историю:

Черный во-о-рон, черный во-о-рон,
Что ты вье-о-сся надо мной?
Ты добы-ы-чи не дожде-о-сси,
Черный во-о-рон, я не твой!

У деда Павла были царские усы. Концы он закручивал вверх так же, как на картинке с изображением императора. Эту картинку дед показывал Шурке по большим праздникам.
– Какой красивый! Он генерал, да? – поинтересовался Шурка.
– Он главнее… Генералы ему присягу давали…
– И ты тоже?
– Ну а как же!
– Ты генералом был! Генералом! – стал радоваться Шурка своему открытию.
– Не-е. Солдатом! – Дед произнес это слово с удовольствием и с каким-то важным значением.
Внук призадумался. Потом спросил вполголоса:
– Деда, а ты где присягу брал?
– Здесь… – Дед Павел тихонько постучал себя по груди кулаком.
– А какая она? – не унимался Шурка.
– Она, Лександра, за царя, за веру, за отечество…
Любопытный внук в такие моменты мог задавать вопросы деду без конца и края. Интересно задавать ему всякие вопросы. А деду интересно рассказывать.
Правда, маленькому Шурке не все было понятно. Но от таких разговоров ему очень хотелось скорее вырасти.

* * *

За насыпью через поле начинался Шпалопропиточный лес. В начале XX века Анжерские копи снабжали Транссиб каменным углем. По этому пути паровозы с угольной топкой шли до самого Тихого океана. В местных лесах добывали деготь и пропитывали креозотом новые деревянные шпалы. Их и укладывали небольшими штабелями вдоль всей железной дороги. Делали запас на случай ремонта путей.
– Сказывали, что сюда приезжал сам царьимператор. Миколай.
– Шпалы запасал?
– Осматривал хозяйство на путях.
Дед рассказывал так интересно, что Шурке захотелось тоже научиться осматривать хозяйство на путях, как царь-император Миколай.

* * *

Название леса сохранилось в народе. Жители Степной и Сахалинки ходили в Шпалопропиточный за малиной и за грибами.
Дед Павел с дядей Петей Никулиным этим летом поехали в лес варить деготь из березы. Шурку с собой не взяли, поэтому он не смог узнать ничего об этом промысле. Через два дня мужики-соседи привезли домой на телеге по бочонку дегтя каждому.
Деготь издавал сермяжный запах на всю округу.
Дед Павел в своем дворе разливал добычу по разным мелким емкостям. Шурка помогал. Деревянной лопаткой он размешивал в бочонке черную густую жидкость.
Дед поварешкой разливал ее в банки с крышками.
Вместе с дегтем привезли блестящие куски черного вара. Его можно было жевать. Он был безвкусный, но приятный на зуб. Жевать можно было хоть целыми днями, но только не глотать.
В эти дни вся ребятня на Степной жевала свежий вар.
– Эй, Филипок, дай вару! – попросил у Шурки Юрка Забегалов, подъехавший на велике с маленькой сестренкой Надькой на багажнике.
– А прокатиться дашь?
Шурка ездил взад-вперед по Степной на велике, а Юрка, Вовка и Надька Забегаловы сидели на терентьевских бревнах и жевали безвкусное лакомство.
Тольке Роженцеву вар выдался за просто так, с тайной надеждой, что его отец как-нибудь прокатит Шурку в люльке на мотоцикле.
С кусочками вара Шурка сходил в гости к Федоровым. Там большие федоровские пацаны за угощение дали ему подержать в руках чубато-лохмоногих голубей. Шурка даже научился поить их своей слюной. Так он целовался в дюбки с красивыми и умными птицами.

* * *

Зимой дед натирал варом скрученные суровые нитки, и получалась дратва. Иногда поручал делать дратву Шурке. Ею не только подшивали валенки, но и чинили конскую сбрую. А еще Шурка помогал питать дегтем кожаную обувь, имевшуюся в доме.

Опубликовано в Огни Кузбасса №4, 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Коваленко Александр

Получил первое высшее образование в режиссёрской мастерской Рошаля и получил распределение в Кемеровский государственный институт культуры на должность преподавателя кинорежиссуры. Затем была работа на Западно-Сибирской студии кинохроники и на телевидении в Кемерове.

Регистрация
Сбросить пароль