* * *
Мороз натягивает провода.
Они подрагивают от натуги.
До дна окаменевшая вода
стоит в каналах. Коченеют руки
в перчатках шерстяных. И щёки жжёт, —
лишь колкий воздух шевельнётся слабо.
Метеослужба наша наперёд
об этой стуже известить могла бы.
А ныне мы застигнуты врасплох.
Надолго ли? — не объявляют срока…
И если делать чуть поглубже вдох, —
покалывает лёгкие немного.
Замёрзло время. И ни тпру ни ну!
Ни из кого не выщипнуть ответа:
возможна ли надежда на весну,
и можно ли рассчитывать на лето…
Но грохот вдруг объемлет водосток!
Рассоплились и заслезились стёкла.
С востока дует? С запада? Жесток
весёлый шквал. Набухло и намокло
всё, что могло намокнуть. Потекло
всё, что способно было течь и литься,
и, небу потемневшему назло,
надеждой осветились наши лица.
Ещё не лето. Не весна пока.
И не к лицу расслабленность и нега,
покуда нависают облака,
вываливающие кучи снега.
Но это — недвусмысленный намёк
на то, что почки лопнут, как терпенье,
что летний — на каникулы — звонок
вплетётся в птиц раскованное пенье.
Ну да! — куда же деться? — лету быть!
Теперь я это чётко понимаю.
А ежели весна покажет прыть,
то всё уже зазеленеет к маю…
Но спросите: какой была зима?
И тут сомненье овладеет мною:
возможно, что холодной. И весьма…
А может, и какой-нибудь иною…
Где ж сил набрать, чтоб охватить века?. .
В раздумье, щёку подперев рукою,
поймёшь — как наша память коротка,
да, впрочем, и всегда была такою…
* * *
Не до красы. Её запасы
истощены. Закрыт лимит.
Деревьев чёрные каркасы
имеют огорчённый вид.
И с каждым днём дома мрачнее,
хоть выкрашены в жёлтый цвет.
От измороси сатанея, —
от жизни ожидаешь бед.
В Манилу бы махнуть не хило,
в Бразилию, в низовья Нила, —
в обетованные места…
А здесь — и солнце изменило
себе, не греет ни черта!
Всё отказало! Не рифмую;
на сердце и на небе муть…
Ай, как-нибудь перезимую.
Перекантуюсь как-нибудь.
* * *
Ни Пушкина, ни Блока, ни Ахматовой…
Всё меньше старых знаков и примет.
Но город погружён в привычно-матовый
и призрачно-необъяснимый свет.
Он пережил переименования,
вождей неудовольствие и гнёт,
но было для надежды основание,
что имя настоящее вернёт.
Хоть многое повыскребли, повытерли
и перелицевали всё вокруг,
но вот дарю вам книгу, а на титуле,
как и тогда, стоит — «Санкт-Петербург»!
* * *
Сперва вдали, потом — на ближних
аллеях парка, меж берёз,
мелькает одинокий лыжник,
и видно, что бежит всерьёз.
Не новичок неловко-жалкий,
а ладно скроен, крепко сшит.
О, как в руках мелькают палки!
Как снег под лыжами визжит!
И предположим для примеру,
допустим хоть на миг, что он —
закончивший свою карьеру
непобеждённый чемпион.
Теперь пред ним стезя другая.
Теперь важнее для него,
ни от кого не убегая,
не настигая никого,
открыть внезапно, что на свете
существовали искони
вот этот снег, деревья эти,
и одинокий свист лыжни.
* * *
Как часто сам себя ругаю,
собой доволен не вполне, —
что медленно я запрягаю,
а еду — медленней вдвойне.
Но если поразмыслить строго,
стереотипам вопреки,
у каждого — своя дорога.
Так с кем скакать вперегонки?
Как я ни догоняй удачу,
как ни настёгивай коня, —
те так и так меня обскачут,
а те — отстанут от меня.
И я на них взираю кротко.
А за собою признаю:
свой путь, свой темп, свою походку,
и, наконец, судьбу свою.
* * *
Нрав изменился у погоды-плаксы —
зима была устойчива, как баксы,
и ожидалась дружная весна.
И как ни странно говорить про стужу,
что лишь она и согревала душу,
но душу согревала лишь она.
Хоть что-то было на земле стабильно.
А снег ложился плотно и обильно,
о переменах думать запретив.
Ах, наше бытиё не без изъяна:
его непостоянство — постоянно,
и в будущем — негусто перспектив.
Трамвай прошёл, и дом, как в лихорадке,
затрясся; через промежуток краткий
на лестнице грохочет лифт дверьми
и, выйдя из него, орёт пьянчуга;
ночами же в окно стучится вьюга…
А я хочу покоя, чёрт возьми!
Но каждый ждёт и требует совета:
кто — дельного, кто — мудрого. И это,
как думают, — мой долг, моя судьба,
не ведая, каков я настоящий…
Отстаньте все! — момент неподходящий:
я гостью жду, что заколотит в ящик
и упокоит Божьего раба!
* * *
Какое подлинное горе —
век проваландаться на свете,
и до скончания петь в хоре
иль танцевать в кордебалете.
А есть счастливчики, которым
везёт всегда и повсеместно
солировать на фоне хора
в сопровождении оркестра.
Но я — ни с этими, ни с теми.
Я к тем и тем — спиной и боком,
И нету зависти ни тени
на лбу моём, не столь высоком.
Ведь славу я не добываю,
как хищник, ищущий добычу.
Зато, когда один бываю, —
я сам себе под нос мурлычу.
* * *
В булочных, где тихо и уютно,
добрые старушки-продавщицы
с покупателем ведут беседу
уважительно и деликатно,
отпуская сухари, и сдобу,
и, конечно же, насущный хлеб.
Здесь любой бы выкрик был нелеп.
В магазине, где торгуют рыбой,
продавцы угрюмы и сварливы…
Но они не повышают тона:
через руки их проходит тонна
и трески, и хека, и минтая.
Рыба свежая скользит как мыло,
а мороженая, что, не тая,
в холоде хранится под стеклом, —
неподъемна, как металлолом.
Ну а там, где продают картошку,
где капуста зеленеет бледно,
где оранжев репчатый хрустящий
лук, где свежие морковь и свёкла,
огурцы, салат и помидоры
создают насыщенную гамму
ярче, чем у импрессионистов, —
так вот там, где всем торгуют этим,
там накал общения неистов:
бабы за прилавками крикливы,
к покупателям несправедливы,
злобно на весы швыряют сливы.
Вежливости тут мы не заметим.
Покупатель, делом самым первым
дай покой своим усталым нервам.
Если ты пошёл купить картошки,
помидоров, огурцов и лука,
размышляй дорогой понарошку,
как рекомендует нам наука,
будто ты собрался спозаранок
в булочную прикупить баранок.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!