Александр Казинцев. ЭТИ ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЕ ДНИ

ОДА ПУСТЫРЮ

Зажатый стройкой с четырёх сторон,
он неизменно в небо обращён.
Поёт железо на высокой ноте,
жарою пышут корпуса машин,
а он застыл в могучем развороте
спресованных на солнцепёке глин.
Клочок земли, измусоренной, бедной,
курчавится ромашкою целебной,
и одуряет травяной настой,
настоенный прогретой высотой,
и запах подымается к листве,
такой же цепкой, чахлой, пропылённой,
и – на Кольцо и льётся по Москве,
отвалами бульдозеров снесённой,
грузовиками за город свезённой,
в пожарном оцеплении сожжённой.
Из кирпичей фундамента трава
выглядывает с видом торжества.
На щит ромашки встала синева,
и нет опоры крепче и просторней,
чем кирпичи, соплодия и корни,
которыми чем дальше, тем упорней
девятый век уже живёт Москва.
1977 

ИЗ ЦИКЛА «ВЕТЕР ИУДЕИ»

* * *
Сразу после чёрных льдин в апреле
или в майской пене надувной,
каждый раз в конце Страстной недели
землю странный обжигает зной.

Это к нам доносится доныне
и над нами властвует тогда
прокалённый над песком пустыни
алчный воздух Страшного суда.

И на глаз дряхлеют мостовые,
и пугает выпуклость земли –
будто бы наросты вековые
с грунта первозданного сползли.

Мы по кремню мощному шагаем,
кубы света обтекаем мы,
как холмы в долине за Синаем,
вздыблены московские холмы.

Всё пространство в Иудею сжато
и таким в столетья внедрено –
двое суток с ночи до заката
ничего иного не дано.

…Дверь во тьму нагретую открыта,
гомон посетителей ночных.
И служанка сонная сердито
говорит: «А вон один из них!»

Вот ходи, а ноги загудели,
сторонись от памятливых глаз.
Не к кому стучаться в Иудее,
вся Москва безлюдна в этот час.
1977

ИУДА

Тяжела котомка у Иуды –
на плечи попробуй натяни
эти вырвавшиеся из-под спуда,
эти ослепительные дни.

Вдох и выдох – как родится слово –
если хочешь, чудом назови.
Крепкая солёная основа,
словно свет, заключена в крови.

И за это нам дана на годы,
на века земной неправоты
память чудной лёгкости, свободы,
память той нагорной высоты.

А тебе – над бритой головою
узловатых веток силуэт.
Что, Иуда, сделал ты с собою –
жизнь легла, как камень, на хребет.
1977

ИОВ

Спасибо, что помог душе разоблачиться, –
она теперь Твоя, как никогда,
она теперь свободна, словно птица,
не знающая на земле труда.

Что мне богатства, что мои чертоги,
что шёпот уваженья за спиной!
В пыли сижу я посреди дороги,
зато теперь Ты, Господи, со мной.

Так где же милосердье и пощада –
без передышки с проклятого дня,
как будто бы лавина камнепада,
несчастья покатились на меня.

За что Твой гнев – ищи пути кривые
и вырви изолгавшийся язык.
Ты покажи, где согрешил впервые
и где уже к обману я привык.

Не отворачивайся, подожди немного,
пусть крючкотворы хоть пятно найдут.
А если нет, я вызываю Бога
истцом на справедливый суд.

Я не боюсь губительного грома,
и так уж через силу я живу.
Я пеплом мной построенного дома
посыплю отягчённую главу.

Ты возложи вину, как Дар Небесный,
и я легко сойду под кров земной.
Глаза мои слепит огонь отвесный,
до неба вставший прямо предо мной.
1976

* * *
По жухлым травам просеки сквозной
летит тяжёлый ветер земляной
и листья пред собою гонит валом –
зелёную апрельскую тщету.
Они разваливаются на лету
и бьются ураганом обветшалым,
не покрывая дёрна наготу.

А в вышине воздушное движенье –
торжественно рождается весна –
клубятся тучи, ширится свеченье
и растекается голубизна.

И птицы рвутся в светлые проёмы,
и прутья тычут почки в вышину,
и кажется, что отголоски грома
бесповоротно утвердят весну.

В гранитном парке сталинских домов,
чьи капители расцвести готовы,
фосфоресцирующий свет лилов
и мостовые мокрые лиловы.

И над слепой доверчивой весной
летит тяжёлый ветер земляной,
окрашенный свечением лиловым,
валы листвы уже изнемогли,
и только руки тянутся с земли
туда, где птицы развернулись снова
и за покров сияющий ушли.
1976

Остановился воздух. Стебли трав,
и зонтики душистые цветов,
и ветки ароматного жасмина,
и старого шировника гряда,
настой земли, на солнце разогретой, –
все запахи как будто напряглись,
слились в один, утратили все свойства.

Образовался плотный щит воздушный,
замешанный на мощной светотени,
и небо положили на него:
огромный материк и океаны,
в лазури огненные острова,
пылающая над землёю карта!

В нагретом электрическом пространстве,
пульсируя, копилось напряженье.
Умолкли птицы, лес обезголосел,
теперь стояла тишина такая,
что кажется, вот-вот расколет небо
мгновенный ослепительный разряд.
Сетчатка глаза выцветет, когда
вернётся зренье – поздно, не заметишь,
как две плиты сомкнутся по разлому.

Мгновенье напряжения. Минута
мучительного чудного настроя!
Две, пять минут… Вдруг карта неба гаснет,
проносятся стрижи, идёт прохлада,
а небо выцветает, вечереет
и делается бледно-голубым.

Уже запахло свежестью ночной,
и потемнели елей силуэты,
и в светлое открытое окно
ко мне ночная бабочка летит.
1976

* * *
Сколько тут домов снесли
под один замах,
лишь проплешины земли –
память о домах.

Взялся поздний снегопад
выбелить дотла
пустоту, где год назад
жизнь своя текла.

Паром дверь заволокло –
вход по одному –
застоялое тепло
плещется в дому.

Газовых конфорок пыл,
жар кухонных ссор.
А какой тут запах плыл
за окно во двор!

Коридорной лампы свет
жалко оголён.
На стене велосипед
косо закреплён.

В белом воздухе пустом
в двадцать пять венцов
высится снесённый дом
без своих жильцов.

Словно струи сквозь золу,
в землю, в корни трав
все они ушли во мглу,
слова не сказав.
1978

СКАЗАНИЕ О КОЛОВРАТЕ

Историки утверждают,
что Коловрат – фигура вымышленная

Серебряной стала твоя голова,
не пора ли тебе назад –
татарские кони не год и не два
на этой земле стоят.

Не третий год, не десятый год,
столько стоят на ней,
что, пузо похлопав, татарин зовёт
землю твою – своей.

Давным-давно неврастеник Ингварь
оплакал родные тела.
В церкви великой чёрная гарь
от стольких дождей сошла.

Жители новенькой крепостцы
сказать бы тебе не смогли,
где удальцы, где резвецы
рязанские полегли.

Столько было удач и бед –
работа, кровь, маята –
только вороны с выслугой лет
помнят про те места.

В каком же ты пропадал краю,
за чей ты садился стол?
А летописец в повесть свою
с горя тебя приплёл.

Должен же кто-то, выхватив меч,
доспехом дивно звеня,
мурзу настичь, до седла рассечь
и сбросить его с коня.

Хватаясь за сердце, писал чернец,
криком сводило рот…
И он изверился наконец,
что Коловрат придёт.

…Вот на границе круглой земли
выросло войско в тёплой пыли.
Перед конями простор луговой,
чёрные вороны над головой.

Луг загудел от тяжёлых подков –
рвётся к Рязани отряд стариков.

И соразмерив конский наскок,
доспехом дивно звеня,
Евпатий мурзу до седла рассёк
и сбросил его с коня.

Чудною властью властны слова,
кремня слова прочней.
Эту землю не раз и не два
считали враги своей.

Но снова и снова от дальних могил,
с неведомых берегов
отряд Коловрата домой спешил
мечами посечь врагов.

Земля моя мне навек дана
в память родных имён.
А земля врага – это та страна,
в которой истлеет он.
1977

АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ: «ПОЭЗИЯ – ЭТО ЖИЗНЬ»

В 1976 году после окончания факультета журналистики МГУ Александр Казинцев учился в аспирантуре на кафедре критики главного вуза страны. Её возглавлял Анатолий Бочаров – известный ортодоксальный советский критик, литературовед, один из самых последовательных русофобов, ненавистников традиционного крестьянского, народного мира.

Подстать заведующему были и преподаватели кафедры: В. Оскоцкий, Ю. Суровцев, Г. Белая, В. Баранов, Л. Вильчек.

Дело не только в А. Бочарове, ибо кафедра критики – лишь сколок со всего факультета журналистики, космополитически русофобского на протяжении последних как минимум пятидесяти лет.

А. Казинцев так вспоминает о журфаке МГУ 1970-х годов: «Мы там и не слыхали о русских писателях!

Ясен Засурский – декан факультета – приводил к нам Аксёнова, Сола Доктороу. Писатели были и русские, и американские, но взгляды у них одни – они сильно недолюбливали Россию».

В годы обучения в аспирантуре (1976–1979) Казинцев живёт в интеллектуально-духовном мире, параллельном миру кафедрально-факультетскому.

Он много времени проводит в библиотеке МГУ.

Сравнивая её с «Ленинкой», в 2008 году Александр Иванович сказал: «В отличие от неё, фонды университетской библиотеки не были столь ревностно прорежены тогдашними блюстителями идеологической чистоты. Там я познакомился со стопятидесятитомным изданием Святых Отцов, книгами философов и поэтов Серебряного века». На квартире Казинцева проходят философские семинары, где читают, обсуждают работы В. Розанова, П. Флоренского, Н. Бердяева, Л. Шестова, сборник «Из-под глыб»…

Ясно, что аспирантский неуспех такого – некафедрального, нефакультетского, несоветского – Александра Казинцева был заранее предопределён. На его предзащите научный руководитель Галина Белая заявила: «Либо я, либо он». В унисон руководителю Казинцева высказался и Валентин Оскоцкий: «Эта диссертация действует на него, как красная тряпка на быка».

Причины такой реакции лежат на поверхности.

Казинцев критиковал Бориса Эйхенбаума, Юрия Тынянова, Виктора Шкловского и других «оппоязовцев», что для либеральной интеллигенции разных поколений – редкое кощунство, тяжкое преступление. Ещё большим преступлением было то, что диссертант побивал звёздных формалистов цитатами из «крамольных» авторов: Ивана Киреевского, Алексея Хомякова, Степана Шевырева, Василия Розанова…

Неудача Казинцева на предзащите кандидатской диссертации не была собственно неудачей.

Более того, её нужно воспринимать как подарок судьбы: таким образом, для молодого человека был закрыт путь в безмятежное литературоведение – мёртвую науку.

Думаю, что всеми этими вопросами Казинцев тогда не задавался. Главным и, по сути, единственным делом его жизни в 1970-е годы была поэзия. Именно с оглядкой на личную творческую судьбу и судьбу друзей по «Московскому времени» написана первая критическая статья «Несвоевременный Катенин».

«Опыт беды» – грибница, из которой вырастают любимые, главные, сквозные идеи всего творчества Александра Казинцева. В «Несвоевременном Катенине» (1982) «опыт беды» понимается как способность человека, попавшего в экстремальную ситуацию (военную, политическую, творческую, личностную), остаться верным себе, верным идеалам красоты и правды народной. Кульминация на этом пути – неравный бой, в котором человек сознательно идёт на смерть. Таким образом, одерживается духовная победа над самим собой, страхом, смертью физической.

Идея народности – альфа и омега русской литературы XIX века – становится идеей Казинцева на рубеже 1970–1980-х годов. Однако эта идея не рифмовалась с определённым кругом идей, настроений «Московского времени» (1975–1978), альманаха, душой которого были А. Казинцев и А. Сопровский. Об этом периоде жизни и творчества Александра Казинцева с опорой на письма, воспоминания, стихи непредвзято, со знанием дела рассказала Маргарита Синкевич в статье «Александр Казинцев: от “Московского времени” к “Нашему современнику”» (Родная Кубань. 2017. № 4).

Сам Александр Иванович поведал о своей поэтической молодости впервые в 1991 году в статье «Придворные диссиденты и “погибшее поколение”». «Наследство» Бориса Кормера, с опозданием опубликованное в СССР в 1990 году, Казинцев называет «романом о моём поколении». Оно характеризуется, в частности, так: «Встречаясь, мы подбадривали друг друга: «Не забывай, где живешь». Это незамысловатое приветствие призвано было хоть как-то смягчить удары тотального хамства <…>.

Требования к “окружающей среде” были минимальными: не посадили, ну так радуйся. Зато и отторжение среды было полным. Ах, как любили мои сверстники в ответ на очередное насильственное “ты должен” ответить: “Я ничего и никому не должен”».

В 1991 году Казинцев, называя такую позицию наивной, делает акцент на «не должен». Позже, повторюсь, на рубеже 1970–1980-х годов на смену эгоцентрическому видению себя в окружающем мире пришли принципиально другие чувства, мысли, убеждения. Они были постепенно выстраданы и рождены любовью. Вот как определяется новая ипостась в становлении личности Казинцева и немногих представителей «погибшего поколения» в данной статье: «Мы отвечаем за этот день не перед нынешними властями придержащими – перед Родиной».

Александр Иванович прошёл путь, характерный для многих писателей, мыслителей, творческих людей XIX–XX веков. Первым ключевым эпизодом на этом пути национального самоопределения, «единения с народом» стала «встреча» с Василием Шукшиным. О ней в 2008 году Казинцев рассказал следующее: «Мощнейшим эмоциональным толчком стал для меня просмотр фильма Василия Шукшина «Калина красная». Приятель буквально затащил меня в кино. Но стоило мне увидеть лицо Шукшина, я вдруг почувствовал, осознал потрясённо: «Это – брат мой!» Он так же смеётся, так же печалится и мучается. Спустя годы я узнал, что это же ощущение испытало множество зрителей – от колхозных механизаторов до академиков.

И тут же – второе открытие – как ожог: «Я русский!». До этого я не задумывался ни о своей национальности, ни о проблеме как таковой. А тут заговорила душа, кровь. Я стал искать другие фильмы Шукшина. Узнал, что сам он считает себя не киношником, а писателем. Что Шукшин – член редколлегии «Нашего современника» и там напечатал лучшие свои произведения, в том числе и киноповесть “Калина красная”».

Станислав Куняев в своих мемуарах «Поэзия. Судьба. Россия» верно заметил, что отошение к государству – одна из основных линий водораздела между писателями-патриотами и писателями-либералами в 1960–1980-е годы. Об этом на примере «Московского времени» и «погибшего поколения» написал Александр Казинцев в 1991 году: «На грани восьмидесятых <…> произошла показательная метаморфоза.

Многие (думаю, здесь Александр Иванович преувеличивает. – Ю. П.) захотели «послужить». Послужить Отчизне – именно так, с большой буквы; «Тогда же и я пошел работать в журнал “Наш современник”, Юрий Селезнев призвал меня – послужить».

Так, идея «единения с народом» у Казинцева естественно закольцевалась идеей служения Отчизне, что подразумевало, как позже уточнит Александр Иванович в «Сраженных победителях», защиту интересов России и русских.

Идея служения виделась Александру Казинцеву на редакторском поприще, в критической, а позже – публицистической деятельности. Так получилось, что эти три творческие ипостаси Александра Ивановича (в каждой из которой он стал одним из лучших в России) на долгие десятилетия «закрыли» для читателя Казинцева-поэта. Только в последние годы начался процесс возвращения Казинцева-лирика. Смотрите стихотворные подборки в журналах «Юность», «Московский вестник», «Родная Кубань» и других.

«Эти ослепительные дни», адресованные читателям «Огням Кузбасса», в очередной раз убеждают в том, что Александр Иванович Казинцев – Поэт, чьё мировидение и художественное слово не спутаешь ни с кем.

Юрий ПАВЛОВ, г. Краснодар

Опубликовано в Огни Кузбасса №5, 2018