Александр Калиниченко. АНФИСА

Рассказ

Барыня глядела вороном, злобно. Сама вся бледная, как поганка, а парик — темный, и под ним глаза — две блеклые квелые бусины. Перстни Мишка ободрал сразу, но до сережек, больших, тяжелых, с синими камнями, пока не добрался. Сопля трусливая — протянешь к ушам руки, а бабка и укусит.
Башка у Мишки не бедовая, а дубовая, у старухи-то и зубов, поди, нет. Василек отпихнул подельника — дай я. Медленно протянул руку, и ее ожгло горячей едкой слюной, вцепилась-таки старуха осколками зубов, обслюнявила все белесыми деснами. От отвращения аж передернуло, ну он сразу дал правой, наотмашь. Голова бабки дернулась, следом все тело, и она с грохотом завалилась на бок вместе со стулом. В груди у нее что-то сухо тренькнуло, и розовая пузырящаяся жидкость зашевелилась в уголке рта, капнула на цветастый, с длинным ворсом ковер.
— Ты чего, дурила, сделал! — заверещал Мишка.
Шея старухи неестественно дернулась в сторону, и, выкосивши злобный взгляд влево, она воздвигла вверх мраморный, с розовым, в скрученных прожилках палец. Прокляла, перед смертью прокляла!
За окном громыхнуло, в зеркале промелькнула молния, и Василек увидел в замершем отражении свою вихрастую голову, перекошенное в испуге лицо и чью-то темную сутулую тень за спиной. От испуга зажмурился. Но такою ледяною тоской продолжало тянуть от фигуры, что болезненно съежилось сердце, словно тяжелая чугунная нога безжалостно наступила на него.
Он открыл глаза и, не решаясь пошевелиться, долго вслушивался в снова ожившую, рвущуюся из груди бешеную дробь. Чур меня, вот сон поганый.
Медленно поднял голову, огляделся по сторонам.
Уже светлело. От речки тянуло тиной и рыбой, парил холодный ноздреватый туман, вздернутый над темно-красными остатками костра. Где-то снова громыхнуло. Туман был с руки, проще будет уходить.
А вот откуда пришла гроза?
Рядом в тумане сонно всхлипнула лошадь, и он снова прислушался. Тишина, самое время. Встал на четвереньки, потянул нож из-за голенища. Ближе всех спала мужичья баба, но ее Василек решил оставить напоследок. Баба спала на спине, вскидывала чему-то удивленные брови и глухо постанывала, колыхаясь обильными грудями. Вспомнилась Анфиска. Такая же рыжая и сдобная, как булка с маслом, особо жаркая по зиме в ласках.
Раздену обоз — и в город за гостинцами, закручу там недельку с девками, а потом к Анфиске, на дальний хутор. Уже на исходе август, осень заморосит холодом и дождями, и Еремей Петрович надолго сляжет со своим припадочным кашлем. Будет Васильку в чужом трактире с чужой бабой полная воля.
Следующим спал сам мужик, Дементий. Большая у него семья — три здоровенных сына и толстая откормленная жинка. Ох, от души наторговали, будет что с кошелем срезать. Когда нож, слегка подрагивая, застыл малиновым блеском у морщинистой шеи, Дементий во сне звучно пёрнул, рыгнул, обдал кислым луком и перегаром. Старая боль и ярость нахлынули на ненавистный запах, лезвие бесшумно разрезало горло. Он привычно вытер нож о траву, откинул овчину, и руки метнулись к тяжелому мешочку на поясе. Засунул за пазуху. Ползком, потихоньку, потянулся на ту сторону костра. Два брата беззаботно и с шумом спали, прижавшись для тепла друг к другу. Третьего нигде не было.
— Ты что ж, гаденыш, делаешь!
Что-то тяжелое и твердое с хрустом врезалось в спину. Жесткая грубая рука вцепилась в волосы.
На лицо накатила усатая морда с лиловым шрамом от уха до переносицы.
— Батьку, иуда, резать?!
Волосатый огромный кулак дернулся в лицо, и Василек крутанулся в сторону. Болью ожгло скулу, крутанулся сильнее, оставляя усатому лишь выдранные с корнем волосы. Рванул к реке прямо через кусты, как заяц, раздирая себя и одежду о тяжелые, густо сросшиеся ветви. Очутился в воде и поплыл, неловко и медленно, раздвигая склизкую жижу мелкими неуверенными гребками.
Одежда намокла сразу, с головою накрыло волной. Кошель, огромный и набитый деньгами, тянул, затягивал вниз, на дно. Уже глубоко, в глухой и вязкой толще он обессилено потянулся за пазуху, и руки споткнулись о твердый, холодный сквозь ткань металл. Вся рубаха оказалась набитой тяжелыми толстыми пятаками. Деньги были везде, в штанинах, в карманах, сыпались из широких растянутых голенищ.
Когда дно мягко стукнуло в ноги и прижалось к спине, плоское и неудобное, Василий устало понял, что голоден и страшно хочет есть. Голова и спина, застывшие на холодном и жестком полу, болели невыносимо, во рту пересохло — там всласть побесилась стая ободранных обезьян. Накуриться дешевой дури и надраться шампанским и виски — это было новое слово в химии удовольствий. Прокляла старуха все-таки. Недалеко, навзничь, на широкой кровати удобно лежал Мишка, счастливо и сочно храпел. Когда вслед за голодом так же остро нахлынуло желание облегчиться, Василию пришлось приложить усилие, чтобы встать. Голова немного кружилась. Рука с опаской залезла в карман, и там сразу больно кольнуло. Он поморщился, вытащил серьги, тяжелые, с синими камнями. Собравшись, поднялся и, шатаясь, побрел к туалету, по дороге надеясь сильно, с ноги, пнуть спящего Мишку.
Входная дверь в коридоре неожиданно исчезла в белой вспышке, сложилась вовнутрь, глаза обожгло сквозь веки, а по ушам будто ударило мешком с ватой. В себя опять он пришел внутри какой-то машины. Усатая морда с лиловым шрамом от уха до переносицы плясала сбоку и сверху.
— Ну что, очнулся, засранец, застанила флешка*? — Морда на миг отвернулась.
— А это, сучонок, тебе за бабулю.
Затылок больно и глухо врезался в шершавый металл автозака…
Валентина Николаевна сняла очки и потерла слегка переносицу. В десятый раз посмотрела на мониторы, где все моргало в полном порядке, пока за каменной стеной с толстым, пропускающим свет только в одну сторону стеклом четвертый отряд продолжал беспокойный сон. Дергались ноги, сжимались и разжимались на руках пальцы, волнами на лицах пробегали гримасы.
Пять дней назад полковник Малюткин собрал совещание. Два столичных хлыща-очкарика в присутствии человека из Центра занудно вещали про новое слово в перевоспитании малолетних преступников, про альфа- и бета-волны. Когда Малюткин пошутил про нервную сеть и псевдоискусственный интеллект, все сначала заржали, но быстро притихли под недовольным взором федерального начальства, сдобренного прибавкой к окладу за участие в эксперименте.
— Наша Анфиса очень любит русскую классику!
— Какая еще Анфиса? — проворчал обиженный Малюткин.
— Нейросеть, я ее в честь супруги назвал, — ничуть не смущаясь, проблеял один из очкариков.
В этот раз на всякий случай никто уже не смеялся.
Валентина Николаевна, уже задумчиво, бросила взгляд на мониторы. Хотелось бы знать, что малолетним дебилам снится, но не дано — нейросеть подбирала сны в закрытом режиме и строго индивидуально. Да и черт с ней, лишь бы работала.