* * *
Дождик воду слил из грелок,
smart-апрель не сбрил усы,
я купил часы без стрелок,
электронные часы.
Ремешок из черной кожи,
циферблат, экран, прием:
чтоб смотреть на ваши рожи,
петь и плакать о своем.
Пусть господь воздаст по вере
мне, коту и воробью,
а пока, в пустынном сквере,
на скамейке воду пью.
Я познал чужие вина,
да скучаю по своим,
словно жду отца и сына
и опаздываю к ним.
* * *
Был оранжевый и спелый
свет на всю родную тьму,
но остался только белый –
я не знаю, почему.
Был изогнут, как подкова,
хрупкий мир – в одну хурму,
не осталось никакого –
я не знаю, почему.
Будто спирт сухой сгорают,
обещают всем писать,
слишком рано умирают,
а когда им воскресать?
Человек похож на сдачу
в память смятому рублю,
я люблю тебя и плачу,
потому, что я – люблю.
Белый свет прижался к маю,
быть вороне и стрижу,
а когда я все узнаю –
никому не расскажу.
* * *
Татьяне Ан
Сумасшедший почти на треть,
он крадется в ночи, как тать:
эту женщину рассмотреть –
эту живопись прочитать.
Притягательнее всего
будет солнечная земля –
нарисованой для него
и намазанной для шмеля.
Сколько в меде увязнет крыл,
столько в мире подсохнет ран:
здесь в полете гудит акрил,
здесь на лодке плывет роман.
Оставайтесь над ним кружить,
разбавлять золотой водой,
в старом Утрехте надо жить,
и, как водится, молодой.
* * *
Столетья лагерный скелет,
вороны – чопорный каркас,
и то, что пишется сейчас –
послание на этот свет.
На круглой бочке надпись: квас,
второе солнце братьев гримм,
и то, что пишется сейчас –
давно обещано другим.
Я твой припев, а не куплет,
ты можешь наизусть забыть,
но как меня не полюбить –
таких на свете больше нет.
Скрипит татарская арба,
и память, как спортивный жгут:
зачем атлета ждет борьба,
зачем от лета – осень ждут?
Зачем ты крылья снял с горба –
а там, вдали, звучит труба,
зовет красивая труба –
тебя – предателя, раба.
* * *
Кофе – оно, а время – не оно:
из неона во мрак уходя,
облака на экране смартфона,
а под ними – слезинки дождя.
До обеда, а дальше – кружочек –
желтый, в солнечных, тонких лучах:
мне с тобой будет ясно, дружочек,
но в начале – турнир на мечах.
Через песни макара и гребня,
не щадя пролетариев стран –
мы с тобой рождены для молебна,
для того, чтоб смотреть на экран.
Где, в предчувствии зла и распада,
бог закрыт в холодильнике smeg,
ожидаются молнии с градом,
над чернобылем выпадет снег.
Холодильник – пузатый, как кокон,
бог винтажный с небесной казной,
я в конверте храню его локон,
зуб молочный и гвоздик резной.
На экране опять проволочка –
облака, полумесяц, звезда,
не читается первая строчка –
с ударением нынче – беда.
Тоже самое с тестом и тостом,
ты так любишь ходить голышом –
с обоюдным, по-прежнему – острым,
абсолютно блестящим ножом.
Чье-то мясо с капустою тушишь,
не щадя производственных сил:
– подожди, аккуратней, задушишь…
… осторожно обнял, задушил.
* * *
Как шляпа с головы ученого,
как два затмения в ночи,
как страшный холм и печень черная,
вратарь, забивший все мячи.
И словно облаку подобное –
пустое, будто я – поэт,
замыслил цельное, удобное,
дословно – вышел винегрет.
Так мастер – делать всё впритирочку,
умелый, тщательный вполне –
оставил крохотную дырочку
в какой, не спрашивай, стене.
Её сестра – ушко игольное,
и сводный брат её – транзит,
и чем теперь, подруга школьная –
нам эта дырочка грозит?
Сквозняк, но мы и так – простужены,
кобыльей сказкой рождены,
все наши завтраки и ужины
проходят у большой стены.
И геральдические сопельки,
наматывая на кулак,
мы раздаем друг другу нобельки,
счастливые, вступаем в брак.
Природа отдохнет на гении,
союз гиббонов и макак,
союз, распавшийся в сравнении:
подобно, словно, будто, как.
Я, школьную подругу, ирочку –
здесь вспомнил, через тыщу лет:
держали дурочку за дырочку,
не веря в глубину и свет.
Сквозь стену, сквозь экран блокбастера,
благодарю за этот свет –
он не дает забыть про мастера,
которому я плюнул вслед.
* * *
Был счастлив, и в несчастье – выжил,
толкал ядро, метал икру,
самим собой на площадь вышел
и понял: весь я – не умру.
Пускай скрипит моя тренога
и трубочка пыхтит: пых-пых,
а я – расту, меня так много,
я – на глазах у всех слепых.
Всегда пустынна эта площадь:
аптека, церковь и старбакс,
(блок) у фонтана бродит лошадь,
не лошадь – чистый пастернак-с!
И все мои стихи – крамола:
фонтан на площади худел
и превратился в богомола –
в министра иностранных дел
РФ, а ты одна сидела
в старбаксе, прямо за углом,
был знойный день, и пахло тело –
двойным эспрессо и стеклом.
Любовь обрушилась, как слава,
как свод небесный под травой,
я так любил, что влево-вправо
вращал огромной головой.
Ко мне пришла на помощь кошка,
пришел читатель мой – котан,
слетала мраморная крошка
с меня, и падала в фонтан.
И сын мой – дождь, и дочка – дощадь,
и ты – ядвига из ядвиг,
а я – придумал вас и площадь,
и памятник себе воздвиг.
* * *
Аквариум торгует рыбками,
вокруг меня – стеклянный шар,
а я пишу стихи с ошибками,
и это – мой особый дар.
К примеру, отпустив товарищей –
спасать людей на зло добру,
люблю, с улыбкой всех пугающей,
затеять странную игру.
Любая даль – мечта дальтоника,
и я смотрю в любую даль,
пока в чести силлаботоника
и джина-тоника не жаль.
Земной арбуз нарезан скибками,
хвала – врачу и толмачу:
когда я не пишу с ошибками,
то я, с ошибками, молчу.
Так вот, ценой арбуза спелого,
я вижу – черное вдали,
а раньше видел только – белое:
родной, прекрасный край земли.
Там снег отпущен одинаковый,
прикосновенный, как запас,
нас предал яблочный и маковый,
но от врагов – медовый спас.
Там солнце – желтою омелою –
висит на облаке стыда,
я больше – ничего не делаю,
и ошибаюсь, как всегда.
* * *
Вот так, удачно, по касательной –
прошлась беда, костьми гремя,
я поднял палец указательный –
вверх, и сказал: храни меня.
Вокруг лежал падеж предательный:
то – геморрой, а то – содом,
и мне, на палец указательный –
надели розовый кондом.
Вначале, жизнь казалась – личною,
а смерть – в приёмные часы,
пах – пах поляной земляничною,
еще топорщились усы.
Казалось, не в любви – спасение,
а в разуме – источник сил…
…всю ночь стояли дни осенние,
когда я палец – опустил.
* * *
Знаешь, так бывает с жителем москвы:
море вымывает сор из головы,
вымывает ссоры, боль и сухостой,
ты вернёшься в горы – звонкий и пустой.
Будто медный будда, как стеклянный уд –
ты, теперь – посуда, жертвенник, сосуд,
здравствуй, бедный монька, веривший в судьбу –
можно, я тихонько, постучу по лбу?
Видишь – месяц вышел и зашёл за ум,
чтобы я услышал от тебя: бум-бум,
чтобы прежний миха, мойша, моисей –
отозвался лихо мне улыбкой всей.
Был ты – верен торе, стал – антисемит,
и чужое море в голове шумит,
ты ответь раввину, кто тебя учил:
поедать свинину из последних сил?
Знаю, злые люди сделали укол:
нарастили груди, поменяли пол,
в узенькое устье – вставили гудок,
чтоб он пел от грусти, под багрицкий-рок.
Есть такое место: море, например,
ты– моя невеста, я – твой нежный звер,
в клочьях дермантина крашеная дверь:
валя, валентина, ты со мной – теперь.
Опубликовано в Плавучий мост №2, 2021