Ресторан “Золотая роза”
Льву Рубинштейну
Все на свете – тюрьма, но пока не поймали на слове,
и улика улиткой ползет к виноградной лозе,
помню, как хорошо мы с тобой посидели во львове,
не поймешь от чего навсегда поседевшие все.
Дело было на пасху, которую звали разлукой,
а потом рождество, хелоувин и другой новодел,
это был первомай, лев сидел с фаршированной щукой,
загадал три желанья и через плечо поглядел.
Шел таинственный снег с завербованным ливнем под руку,
а вокруг- тишина, на которой женился обстрел,
нас осталось двенадцать, когда мы смотрели на щуку,
начиналась жара и последний графин опустел.
Как хотелось предать, кто-то льва познакомил с актрисой,
ресторан одинок, не хватает стихов для людей,
хорошо поседели, но вдруг появляется лысый,
с деревянной ногой и просроченным счетом халдей.
Он глядит на мою пятикратно усохшую руку:
там, где роза цвела, не считая своих чаевых,
это пеплом моим заметает волшебную щуку,
я прощаю врагов и друзей оставляю в живых.
***
Как трудно жить без места нахождения,
боксерской грушей в воздухе висеть,
как человек эпохи вырождения,
я отметаю ваши возражения
и в зимний сад забрасываю сеть.
Что упадет подмерзшим на кровать,
кого любить, того не миновать,
моя вода, как зеркало сожжения,
моя трава, как мачеха и мать,
я человек эпохи отражения:
беременность не трудно отражать.
Пускай кучнее эхо от пальбы –
меня зовет далекий звук трубы,
зачем я был и с кем остался нынче,
за колыбелью – вновь плывут гробы,
как человек, я вижу знак судьбы –
и это груша тайсона да винчи.
***
Как я стоял над суетливым тибром,
стаканчик одноразовый держа,
который литр, отравленный верлибром,
на склоне лет похожий на моржа.
А тибр тихо тибрил по карманам
баркасов перочинные ножи,
отравлены роменом и ролланом,
ко мне стекались местные бомжи.
И чувствовалась в них лихая сила,
ботаника древесного ствола,
батонами призывно шевелила
парторг из итальянского села.
А я стоял, не понимая: где я,
в костюмчик крепдешиновый зашит:
то рвется жизнь, то вянет орхидея,
то блок во рву некошенном лежит.
***
А ведь хорошо как, друг мой, нам хорошо как:
этот душ шарко, эта память на электрошоках,
смотришь сквозь страну, пуская розовую слюну,
рыба в женской груди вся в икре и в молоках.
Слушай, как же нам всем хорошо-то сейчас,
а вчера, если помнишь, моржовый хрен да без соли,
колбаса улетала в космос, тайгу покорял ананас,
секса не было, только любовь, словно яд от боли.
Ностальгии нет, да какой там к черту совок,
как две рваные дырочки в баночке со сгущенкой,
мы с тобой повстречались, но каждый был одинок,
ливень радовал радугой, пахнущей фотопленкой.
А теперь – это ж дивное чудо среди рядовых чудес,
голова почти не болит, но глаза до сих пор слезятся:
это щепки от счастья, когда вырубают лес,
я хотел быть самим тобой, а теперь я хочу казаться.
А вот раньше жил да сплыл унылый армагеддон,
но отныне я новое время навеки славлю,
достаю из широких штанин и нацелив в большой бидон,
что-то трижды встряхну, да по-малой нужду не справлю.
***
Что там у нас на экране, дружок:
холодно, ветрено, чисто,
падает солнце, как-будто флажок –
в черных часах шахматиста.
Раз, и нахлынула зимняя муть,
два, заискрило по фазам,
кажется три, что успеешь моргнуть
оптикой с выбитым глазом.
В полночь приснится климент ворошил,
весь питьевой, как фонтанчик,
пушкин родился и девочкой жил,
если б не вспомнил, что – мальчик.
А для чего это, я не могу,
видимо, память зависла,
грех не напиться в такую пургу
за обретение смысла.
***
Как я замерз в начале моей судьбы,
мимо нашего дома люди несли гробы,
или это гробы так нежно несли людей,
словно букеты сирени и орхидей.
Вот представьте себе государство – вокруг тепло,
мужики в овчинных тулупах, добро и зло,
а все женщины – голые, воздух – зубная нить,
тетушку не спасти, а бабушку не подбрить.
А все женщины голые входят в ночной трамвай,
и кому-то, в зоне прилета, они подают каравай,
что же делать с ними, кутаясь в шубаду,
покрываясь инеем, падаю, но иду.
Вижу прокладки, ниточки, что-то вверху болит,
каждый месяц – кровь, я влюбился в твой целлюлит,
но у меня работа, шуба, тулуп, манто,
сделай со мною что-то, и вот я думаю: что?
***
Тут ко мне обратилось издательство,
чтобы книгу пустую собрать,
но я чувствую эхо предательства
и святую возможность соврать.
Говорю, чтоб ни буквы, не имени –
в этой книге названия нет,
подери меня бог, собери меня,
поддержи меня весь интернет.
И страницы во сне черно-белые
под обложкой укрыться хотят,
слышу, как недорубленно-спелые
надо мною сады шелестят.
Точка – это тире беспросветное,
ударение грома вдали,
искры между ветвями и ветвями,
птичку жалко, спасти не смогли.
***
Люблю москву, как горе без ума,
где скотный двор – сплошная ботоферма,
ты в белой шубе, словно шаурма,
а вот жила бы в питере – шаверма.
Лебяжьи кости прячутся в рукав,
не съесть, не выпить из радиоточек,
я точно помню – гумилев был прав,
а в чем был прав – не помню, мой дружочек.
Итак, москва, последний одиссей
приподнимает белый факел водки,
что видит он: харона и друзей,
и в лете утонувшие подлодки.
Он видит улей в мириад нулей
под гробовой плитой ночного снега,
и нам тепло, мы пчелы всех пчелей,
твоей печали альфа и омега.
Опять москва, как город нищаков
священный шрам, господняя морщина,
я точно помню – пел гребенщиков
и вдаль неслась пожарная машина.
***
Скажу одно: на свете счастье есть,
и это дно, а звезд на дне не счесть,
болотная, извилистая гать,
я вас молчал, а что еще сказать.
О том, что вьются корни у реки,
и хлебный запах снега и огня,
о том, что вы – сплошные мудаки,
но вы об этом знали без меня.
А что со мной и кто теперь со мной,
пусть будут пчелы соты сотрясать,
пусть небо превратится в перегной,
в один вопрос: а надо ли спасать?
Не спи, не спи, мой серенький волчок
на блюдечке с каемкой голубой,
ты слышишь свет, ты видишь сквознячок,
а это бог приходит за тобой.
Опубликовано в Витражи 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!