Александр Бацунов. БАНЬКА

Накинув на голову старую шубейку, пошатываясь, Ванька вышел из бани. Хрустя по промерзшему сугробу, направился к избе. Оббив валенки о присту­пок, устало вошел в дом и рухнул на кровать.
– Упарился, сынок? – ласко­во спросила Матрена. – Воды еще много осталась?
– Полно, – млея от блаженства, прикрыл глаза раскрасневшийся Ванька.
– Федь, дойди до Абрама. Пусть помоется, – попросила мужа Матрена.
– Сейчас, – наскоро накинул полушубок Федор.
В сибирское село, Титовка, Абрам пришел прошлой осенью. Пришел один. С собой имел лишь дорожную суму да сапожный ин­струмент. Сельсовет заселил его в старенький саман и направил в колхоз шорником.
Саман, несмотря на свою обветшалость, был вполне при­годен для жилья. Недостатком было лишь то, что он сиротливо стоял на усадьбе, заросшей ме­тровой полынью. Его прежние жильцы, съезжая в город, разо­брали все деревянные пристрой­ки, не забыв про ограду. Но де­ревенский народ тем и хорош, что отличался своей простотой. Не успел Абрам протопить печь, как сердобольные сельчане ста­ли оказывать ему свою помощь. Хоть помощь была и не ахти какой, но и принесенный в дар чугунок или ведерко были в хо­зяйстве великой ценностью. Зная о его бытовых трудностях, со­седи не забывали о нем. Топя по субботам бани, грели воду и на Абрама. Без лишних расспросов, люди догадывались о причинах его одиночества и с жалостью относились к нему.
–      Позвал? – спросила хозяйка вошедшего Федора.
–      В бане уж. Достань нам чу­ток. Я его к нам пригласил, пусть посидит, обсохнет после баньки.
Скрипнув крышкой закрома в кладовке, Матрена занесла запо­тевшую бутылку с мутным само­гоном. Гремя рогачом, поставила на стол чугун вареной картошки. Федор достал из шкафчика два граненых стакана.
Охая и тяжело дыша, бледный Абрам в исподнем ввалился в дом.
–      Ох, и жарко! Вот срамота-то какая, не смог даже одеться, – стес­няясь, оправдывался он с порога.
–      С легким паром! – воссиял довольный Федор.
Признание бани жаркой в Си­бири испокон считалось особой похвалой.
–      Спасибо вам, люди добрые, – поблагодарил Абрам.
–      Присаживайся, браток, от­дышись, – заботливо хлопнул по лавке у стола хозяин. – Так гово­ришь, жарко? Это разве жарко. Первый жар, вот это да! – разли­вая самогон по стаканам, знающе заметил Федор. – Батя мой, с бра­тьями, по три веника исхлестыва­ли до голяка, а потом в снегу пока­таются и опять на полок. Помню, как-то раз наказал он мне баньку натопить. Я дров и воды наносил, подтопил «каменку». Летом дело было, жара стояла, друзья на пруд идут, меня зовут. Я водичку паль­цем пощупал – кипяток! Дрови­шек подкинул, и с ними. Вечером прихожу, а батя меня с голиком встречает. – «Спасибо, сынок, на­топил батьке баньку, – говорит. – Я, мать твою, в твоей бане чуть не замерз!» – и голяком меня, го­ляком! Так отпарил, что я до сих пор помню.
–      Наш народ в Белоруссии бани до жару не топит, мы не па­римся, – вытерся пошедший кра­ской Абрам.
–      Ну, давай, за здравице! – под­нял стакан хозяин.
Крякнув от удовольствия, со­седи опустошили стаканы.
–      Вот ведь, банька, штука ка­кая, – вынув из чугунка картошку, рассуждал Федор. – Попаришься, помоешься и будто душу свою очистил. Так ты, говоришь, с Бело­руссии? – сдирая кожуру, перевел он тему.
–      До войны с семьей жили там. Деревня Дашки, – начал свой рас­сказ охмелевший Абрам.
Матрена, предвкушая большой интерес, быстренько подтащила стул к столу. Прожевав картофели­ну, Абрам продолжил:
–      Меня, значит, мил человек, в первые дни войны призвали. На­скоро забирали. Немец уже к Мин­ску подходил. Не успел даже тол­ком с женой попрощаться, детишек поцеловать. Двое их у меня, сын да дочка. Привезли нас в 64-тую диви­зию. Строевых сразу на передовую, а нас в резерв штаба. На следую­щий день вызывает меня начальник тыла: «Шихович, конскую упряжь чинить сможешь?» Я ему: «Шутить изволите, товарищ майор? Давай­те я вам лучше сапожки сошью, во всей армии такие не сыщете!» Тот посмотрел на меня, ухмыльнулся и говорит: «Сапожки после войны шить будешь, а сейчас дуй бегом в обоз. Поступаешь в распоряжение старшего лейтенанта Михейкина. Только о сапожках шибко не рас­пространяйся. Мне хомуты во как нужны!» – и, отставив большой палец, чиркнул им себя по горлу. Сколько я потом этих хомутов пе­решил, Господь, и тот, наверно, со счета сбился! Вот так, значит, мил человек, я в обозе оказался, с ним и всю войну прошел. Брали мы Вену, Будапешт, медали за это имею. По­беду на Рейне встретили. Ночью слышу, пальба пошла, крики, все ликуют! Веришь, нет, я, мил чело­век, от счастья плакал, хоть и не выпало мне в окопе побывать. Ра­довался тогда и не знал, какое мне горе предстоит испить, – помрач­нев, прервал рассказ сосед.
–      Глотни чуток, – сочувствен­но предложил Федор.
–      Нестроевых… – сделав глоток, сморщился Абрам, – держать не стали. С первой же партией уволи­ли. А перед увольнением вызвали в полк, попрощаться. Привел нас в штаб лейтенант, построил. Вышел командир полка, с ним штабные. Поблагодарил полковник нас за службу и ордена Красной Звезды вручил. А мы ведь все из тыловой службы были, оружия даже в ру­ках не держали. Но, мил человек, не осуждай меня за это, не сам я себя награждал. Ведь ордена эти перед победой коробками возили. Видать, штабным проще было их раздать, чем назад отправлять.
Еду, значит, мил человек, до­мой, обмундирование на мне офи­церское, сапожки хромовые, сам шил. А на гимнастерке орден и три медали блестят, – бросил взгляд на грудь Абрам. – Гордость меня такая обуяла. Мысленно пред­ставляю, как ахнет моя Сара, как кинется ко мне, как обниму я ее и детишек.
До Минска с ребятами эше­лоном доехал, на перроне попро­щались, я чемодан в руку и на попутку. От Минска, значит, мил человек, до Дашков верст двад­цать, не больше. Иду по перрону, вижу, а у центральных ворот ры­нок образовался. Кто чем торгует. Походил, присмотрелся. Хоть и не с пустыми руками ехал, но понра­вился мне платок, наш, белорус­ский, яркий такой. Купил я его Ро­зочке своей, триста рублей отдал. Ну а детишкам – кулек сладости. За ворота вышел, гляжу – полутор­ки стоят. А чуть поодаль шоферня кучкой курит. Я к ним. «До Даш­ков, – говорю, – довезете?» Один в кожанке обернулся, блеснул фик- сой: «До Дашков нет, а до развил­ки подброшу. Думай быстрей, че­рез пять минут едем. Сто рублей. Вон моя машина стоит», – и рукой указал. А что там думать, от раз­вилки до нашего села верст пять, не больше. Я к машине, там уж че­ловек пятнадцать сидело. Залез в кузов, присел на лавочку у борта, а с другого бока старушка сидит. Тронулись, едем, значит, а стару­шонка все ко мне приглядывается. Потом спрашивает: «Ты, служи­вый, не с Дашков ли будешь?» – «С Дашков, бабушка, – говорю ей.
–      Отвоевался вот, к семье вот еду».
–      «А в Дашках, до войны, не ты ли сапожничал?» – снова интересу­ется бабуля. – «Было дело. Абрам Шихович я, хата наша на отшибе у леса сразу». Старушонка после слов моих ахнула и рот ладошкой прикрыла.
Веришь, мил человек, сердце тут мое оборвалось. Затрясло меня лихоманкой. Я к ней: «Что случи­лось, рассказывай, бабушка?!» А она со слезой: «Побил, солдатик, немец твою семью. Детишки лишь успели сбежать. По слуху, на хуто­ре у Миколы Боровика прятались. Где они сейчас, живы или нет, ни­кто не знает».
Вот так, значит, мил человек, разом рушится счастье! Ехал я, значит, к семье, а приехал в пустой дом, – глухо всхлипнул Абрам.
В деревню не заходил. Ночь провел в своем осиротевшем доме, а как только солнце взошло, по­шел жену искать. Нашел. В яру, за околицей, холм, а на нем плита с именами расстрелянных евреев. Отыскал глазами Розу свою, вы­нул платок, что в дар ей вез, и на холм положил. Постоял, погоре­вал слезой да на хутор отправился, детей искать. На хутор пришел, а там головешки одни. Чуть поодаль от них пять крестов под сосной стоят. Ноги у меня, мил человек, так и подкосились. Кое-как дошел я до Дашков, а там уж рассказали мне, что донес кто-то на Миколу Боровика. Каратели за то, что пря­тал евреев, повесили его на осине и, расстреляв жену с детишками, со­жгли хутор. Но по словам очевид­цев, хоронивших хуторян, детей моих средь них не было, – сглот­нув соленый ком, стих Абрам.
–          Так, может, детишки-то живы! – блестя слезой, нарушила тишину молчавшая Матрена. – Ис­кать надо.
–      Я уж семь лет их ищу, сестра. Больше сотни детских домов объ­ездил. Пока не нашел.
–      А может, они под другой фа­милией?
–      Нет. Дочке, Раечке, семь лет было, когда я уходил. Она хорошо знала свою фамилию.
–      В семь лет, конечно же, за­помнила отца и мать, – уверенно поддержал Федор.
–      Снег сойдет, в Павлодар по­еду, там в детских домах есть дети из Белоруссии.
–      Дай Бог тебе найти детишек, – искренне пожелала хозяйка.
–      Ну а как вы, мил человек, пережили войну? – помолчав не­много, спросил Абрам.
–      Мы? – поднял голову Фе­дор. – Слава Богу, бомбежек не было. Хотя и без них у нас в де­ревне одни бабы да ребятишки остались. Нас пятеро братьев Ша­бановых воевало, а домой верну­лись я да Колька. Младший бра­тишка, Ванька, в семнадцать лет погиб в Сталинграде. Мамка че­рез это платок не снимает, белой стала. А мне, бывает, приснит­ся и мальчонкой, представить взрослым не могу. Я ведь, бра­ток, его последний раз на своих проводах видел. По осени сорок второго, правда, могли бы с ним встретиться, но разминулись. Он за день до моего возвращения на фронт ушел.
Я ведь, браток, службу начи­нал с тридцать седьмого, стрелком в 150-той дивизии. В мае соро­кового, после Финской, обещали демобилизовать. Да какой там! В Бессарабию направили.
Перед самой войной вызвал меня начальник дивизионной раз­ведки. Предложил к ним перейти. Я согласился.
Войну встретил в Молдавии. В начале отступали со всеми, но бывало, и к немцу ходили. Ребя­та опытные подобрались. Удач­но обходилось, почти без потерь. Весной сорок второго фриц не­далече от фронта аэродром со­орудил и достал дивизию своей бомбежкой. По данным штаба, он находился где-то в районе де­ревни Ольховка. На его поиск снарядили нас семерых. Фронт прошли тихо, за ночь подобра­лись к деревне. Отдохнули чуток и в поиск. Нашли. Километров восемь от Ольховки, в лесочке на поляне прятался. Наглел тог­да немец, охраны почти никакой, две вышки, да по полосе часовой мотается. Мы почти к самолетам подобрались, слышно, как нем­чура у ангаров суетится, работа­ет. Всего человек тридцать. Будь нас побольше, за десять минут от аэродрома бы ничего не оставили. Пересчитал командир их маши­ны, марки записал, место на карту нанес и обратно.
Недалеко от линии фронта слышим разговор, по-ихнему го­ворят. Подползли, видим, на до­роге легковушка с мотоциклетом стоят. Чуть поодаль, на обочине, офицер и трое солдат курят. Луна на небе яркая, они как на ладони. Нам бы уйти, да не сдержались, соблазн большой был. Оно и по­нятно, бывало такого момента ча­сами, днями ждешь, а тут вот он.
Без шума, ножами положили сол­дат, офицера прикладом оглуши­ли, связали. Убитых по-быстрому в машину скидали и в кусты, вме­сте с их «драндулетом». Но пока с ними копошились, забрезжило уже. Пересидеть бы, да тут нем­чура всполошилась. Обнаружили нас на нейтралке. Меня сразу же миной накрыло. Хорошо, ребята не бросили, вытащили. Сам-то я лишь на третьи сутки в санбате оч­нулся.
Полгода в госпиталях валялся. Осенью по инвалидности комис­совали. Домой ехать, а я голый: ни гимнастерки, ни обувки, все по дороге потеряли. Я ведь, браток, госпиталей пять сменил. Подобрал завхоз ватник рваный, форму ла­таную, ботинки, правда, хорошие дал, в том я и приехал. Злые язы­ки сразу же сплетни распустили, что, мол, я с фронта сбежал. По их понятиям, какой я инвалид? Руки, ноги-то при мне. Два раза от оби­ды на фронт просился. Да какой там! – в сердцах махнул рукой Фе­дор. – До «краевой»*и назад.
–      Награды имеете? – поинтере­совался Абрам.
–      За отвагу, с «финской», с Отечественной пять железок. Два осколка мне с легким в полевом госпитале вырезали, три еще в теле сидят. Так что, браток, я хоть и не белорус, но в баньке тоже не парюсь. Порой хочется, зудит тело, а махну раза два веником, и мочи нет. Выдохся. Теперь вот для сынишки, Ваньки, баньку топлю. Ему хоть и девять лет, но парится он как мужик! – с гордой теплотой заметил хозяин. – Слушай, браток, а может, тебе осесть, оженится? Любая вдова будет рада.
–      Спасибо, мил человек. Но покуда детей не найду, жениться не стану.
–      И то правда. Детишки, они наперво для любого, – согласился с ним Федор. – Ну, давай, браток, еще по одной! За детишек твоих, чтоб живы были!

* Краевая медкомиссия.

Опубликовано в Бийский вестник №1, 2022