Александр Балтин. ЖИЗНЬ КОРОТКА. ТОРОПИТЬСЯ НЕ НАДО

О стихах и поэмах Николая Алешкова

НОТЫ ЗЕМНЫЕ И НЕБЕСНЫЕ

Быстротечность реальности – один из крестов человека: хотя… столь, казалось бы, противоречивые субстанции – стремительность жизни, длящейся, коль очутился в финале, две секунды, и конкретика креста, гнетущего, пригибающего к метафизической земле…
Николай Алешков увидел это так:

Наверно, я впадаю в детство…
Хоть память рвётся, словно нить,
но как же хочется вглядеться
во всё, чего не возвратить!

В двенадцать лет я был подпасок.
Кнут бригадир доверил мне,
чтоб я учился без подсказок
держать порядок в табуне.

Собственные призмы и окуляры поэта как будто растворены в покрое его языка; в интенсивности окраса его взаимоотношений с языком даже; но страстное желание вглядеться в былое связано и с метафизикой жизни: попыткой постичь содержанье собственной, самую суть всего, что было, что довелось пережить.
Компактная жёсткость, с какою рисуются картины, осиянные отзвуком счастья, даёт вариант стиха, уверенно укоренённого в философической почве всеобщности – о которой писал старый русский философ Фёдоров; и – вместе с тем – никакой тяжести, лёгкость мальчишества… снега… санок… лыж.

С крутой горы на санках и на лыжах
Не каждый был готов скатиться вниз.
– А на больших санях? – придумал Рыжий.
Мы поддержали Рыжего каприз.
– Внизу – обрыв!
– Метель сугробы лижет.
Удержимся за них, как за карниз…

Стихотворение вибрирует, врываясь в пространство суммами волокон: эмоции человеческие столь туго переплетены, что, вглядываясь в себя, диву даёшься.
Поэзия Алешкова пристально вглядывается: и в поэта, и в окружающее пространство, и в мутноватые вазы времени… Порою размышления поэта мучительны, тяжелы, как плуг. Но – без подобного рода тяжести человек становится одномерным, не говоря о поэзии:

О свободе толкуют много.
О свободе мечтает всяк.
Отрекись от себя, от Бога,
и – свободен… Иначе – как?

Будь ума у тебя палата,
будь ты круглый совсем дурак…
Одиночество – это плата
за свободу. Иначе – как?

Современность разрывается биллиардными шарами боли: современность, в которую все мы (отчасти – насильно) ввёрнуты, не оставляет места высоте гуманитарного парения и области откровения стиха; поэтому Москва представлена поэтом так:

Толпа. И сплошь чужие лица.
Бреду с поникшей головой.
Привет, нерусская столица,
когда-то бывшая Москвой!
Не узнаю тебя. Давно ли
всё так знакомо было тут?
Родными виделись до боли
Тверской бульвар, Литинститут.
Но труд поэта обесценен.
К кому взывать? Болеть о ком?
Застыли Пушкин и Есенин,
как чужестранцы, на Тверском.

Всё верно, и вектор мысли – острый, как биссектриса, – точно рассекает сердце читающего.
Однако – ничего не поделать.
Остаётся хлеб и свет поэзии – для тех, кто способен слышать, в ком окончательно не окостенело сердце, покрывшись коростой стяжательства и эгоизма, и безнадёжность, периодически возникающая в стихах Алешкова, снижается и просветляется высоким эстетическим уровнем, предлагаемым поэтом.

Дым Отечества. Запах костра.
И развязка банальнейшей драмы:
ни кола у тебя, ни двора,
только крест на могиле у мамы.

… ибо нет камня безнадёжности – есть бесконечный свет, и один из способов соучастия в оном – высокая поэзия…
В частности, такая, какую предлагает Николай Алешков.
Стоит вчитаться, всмотреться в мир поэта, ибо, пронизанный солнечными лучами духа, он даёт вариант звуко-смыслов, помогающих росту души.
Патриотизм… Он может быть разным: шапкозакидательным, показным, а у Николая Алешкова – тихие ритмы, ведь тишина – сильное, силовое явление, в конце концов, именно из неё рождаются созвучия, способные менять данность к лучшему.

Будь негромким, слово о России.
О любви не принято кричать.
Вот опять рассветы оросили
Землю, что добра ко мне, как мать.
Здесь травинка каждая и ветка
прозвенеть готова, как струна:
родина одна у человека,
словно сердце – родина одна.

Вещий, глубокий звук; глобальные сравнения, всеобъемлющие; строки – звенящие натяжением струн, которые и упоминаются…
Звук – точно щедро идущий из недр «Слова о полку Игореве… », от старины, перешедшей в вечность, на которую всегда и ориентирована подлинная поэзия.
Именно подлинность ощущается, когда читаешь и перечитываешь стихи Алешкова: подлинность света, счастье материнского слова и защиты, соприродность родному – земле, хлебу, высоте небесной, вечно распростёртой над нами, дарящей столько образов и мотивов.
Алешков делает портреты людей крепкими словесными мазками, и лучи строк организованы так, что зримость изображения становится чёткой, будто, вступая в страницу, видишь в реальности человека, которому посвящено стихотворение:

Он крепок ещё, мой сосед-инвалид.
Спроси про житьё-бытьё,
он сразу ответит: «Протез не болит,
а всё, что при мне – моё!»
Спроси про войну, и начнётся рассказ:
«Был виден уже Берлин.
Накрыл, аж посыпались искры из глаз,
осколочным, сукин сын!
И от бинтов, что от крови черны,
от кастелянш
в двадцать два года пришёл я с войны –
на костылях.

«Характер» – наименовано произведение, и крепкое это, со становым хребтом жизни связанное понятие раскрывается суммою строк вещно и плотно.
Но и нежность присуща поэту в не меньшей мере, чем жёсткость словесного мастерства, – когда речь заходит о маме, о роде, когда звучат песни, окрашенные всеми тонами радуги, и плавная музыкальность так тепло вливается в душу, будто и сердце покачивает, как колыбель:

Над тесовою крышей
пели ветры в трубе.
Сын Петра и Мариши,
я родился в избе.
Ветры весело пели
и качали звезду
над моей колыбелью
в сорок пятом году.

Бывает онтологический ветер – жизни, судьбы; бывают и напевные, словно серебрящиеся ветерки, о которых – таинственных – и пишет поэт, разворачивая повествование о жизни. Тут и жар-птице немудрено появиться – залетит из сказок, поразит цветовым орнаментом:

И салюта зарницы,
что зажглись над Москвой,
расцвели, как жар-птицы,
над моей головой.

И ливень вдруг становится очеловеченным персонажем:

Уж листья ржавые стряхнули
Дубы, а ветер подхватил…
И то ли гвозди, то ли пули
В суглинок ливень вколотил.
И по исхлёстанной дороге
Вода катилась, пузырясь,
И на родительском пороге
Я ждал, когда просохнет грязь.

Грязь просохнет, и можно вступить в своеобразный диалог с окружающим миром, прикасаясь к тайне собственного детства; и снова нежность овевает стихотворение или – окружает его своеобычной аурой:

Среди берёз, ромашек и полыни
катилось к речке детства колесо.
Отсеребрились солнечные ливни,
и вырос я, как в поле колосок.

Колосок России, любовь к которой окрашивает поэзию Алешкова нежно-небесными тонами…
Ах, небо России! Нет ему конца и края, переливается золотою синью, расходится замечательными световыми волнами, и даже ежели хмурится – ничего страшного: одарит великолепной ливневой водой – любуйся из окошка, или, коли лето, мчись под радость быстро несущихся струй, точно сшивающих, соединяющих небо и землю.
Алешков наполняет стихи конкретикой, чтобы чётче становились картины, ведь так необходимо удержать то – неповторимое – детство, что расходилось прекрасными линиями счастья… множественного, вот хоть рыбацкого:

Меж сосен, по пыльной тропинке
на речку бегу босиком.
Язя, пескаря ли в Челнинке,
авось, заманю червяком.

Однако дальше включается драматический механизм, он возник в недрах произведения, поскольку был таким в судьбе, из которой ничего не выкинуть (есть в этом некоторая обречённость, но поэзия может преодолеть и оную):

Челнинка меня заманила!
Тону, как Чапаев в кино.
Какая-то тёмная сила
меня затащила на дно.
Порог неулыбчивой смерти
я б запросто перешагнул,
Но вовремя Саша Осетрин
в тот омут холодный нырнул.
Сон в бездне, я помню, был сладок.
Зачем я вернулся на свет?
Шестой доживаю десяток,
а Саши Осетрина нет.
Меня мужики откачали,
спасённого Сашей со дна.
Я слышал, как маму кричали,
как с поля бежала она…

Смерть – тайна тайн, великая, неразгаданная; прикосновение к ней в раннем возрасте – да ещё в таком варианте – не могло не окрасить определёнными тонами мировосприятие, но… есть ли антрацитовые оттенки в этом окрасе? Ведь во внезапно открывшейся бездне сон был сладок – возможно он приобнажал полосы потустороннего, остающегося всегдашней загадкой…
Выбор – одна из глобальных иллюзий человечества: мы не имеем возможности выбрать, родиться нам или нет, так же и с уходом своим; но поэт – этот своеобразный сейсмограф бытия – лучше и тоньше, чем кто бы то ни было, чувствует соединённость свою с таинственной силой, ввергающей его в язык и – не дающей умереть, прежде чем не скажет всего, что должен сказать граду и миру – пускай ныне равнодушно-прагматичному граду и слишком утяжелённо-материальному миру…
Образ мамы раскрывается световой силой; деревенское, избяное включается в пространство стиха с той естественностью, с которой текла живая плазма жизни:

Начинается мир за порогом,
а за печкой сверчок верещит.
Вечер. Мама беседует с Богом.
На божнице лампадка горит.
Я лежу на скрипучих полатях.
У святых озаряются лбы.
И сливается мамино платье
с полумраком вечерней избы.

Родные картины поэта становятся родными и читателю: ярко мерцает лампада, и лбы святых, мощно включённые в круг сияния её, дают эффект всеприсутствия тайных сил.
Субстанция жизни разлита в воздухе.
Воздух Н. Алешкова – лёгкий и плотный, в нём избыточно – и хорошо избыточно – разного; и внешняя простота стиха оборачивается глубиной жизненной бездны. Беды не могут не отразиться в ней, ибо с жизнью не поспоришь. Вот гроза разойдётся, и будет напряжение гудеть в строчках, вибрировать силой природного представления:

Свалив на бугре недомётанный стог,
взбесившийся ветер скатился в низы.
И в тёплую пыль деревенских дорог
упали тяжёлые капли грозы.

Ворчала, ворочалась туча-зыбун.
Вдруг ливень ударил, ручьи потекли.
И мчался пришпоренный громом табун,
вздымая копытами комья земли.

Капли чувствуешь – как видишь прибитую ими пыль; и сероватый орнамент, вспыхнув на миг, сольётся в закипевшую грязь… Грязи в современности много, но она не пристаёт к поэзии Алешкова, остающейся чистой и пронзительной, светлой и… отчасти торжественной.
Торжество жизни познано поэтом – оно передаётся во всех нюансах.
Интересны порой метафизические ходы, предлагаемые Алешковым:

Но спрятаны в майской сирени
порывы мальчишеских лет.

Всё отражается во всём – и ничего не проходит (косвенное доказательство существования того света); и бытие само, возможно, сплетено из тончайших нитей, а зрение наше устроено так, что видим только крупные формы. Физическое зрение. Поэтому необходимо иное: внутреннее, позволяющее видеть глубоко, до корней души.
Жизнь – с другой стороны – есть исследование собственной души, и то, как делает это, созидая свой поэтический манускрипт Н. Алешков, наполняет сознание уверенностью в превосходстве света над другими субстанциями. Кама мелькнёт синевато-стальною лентой, заиграют краски сенокоса, вспомнятся картины Венецианова, зажжётся золото трав, и такие ароматы наполнят пространство!

И день надвигается, небо продрав.
Идёт навигация по морю трав.
И взмокшие кони от солнца – рыжей,
и сбиты ладони от грубых вожжей.

Свой взгляд позволяет оригинально представить явление – и неожиданная, казалось бы, навигация чрезвычайно уместна в контексте стихотворения.
Возникают ноты лихости: как же русскому обойтись без неё?

Я отпетый, я орловский,
я всё время чушь несу.
«Тихо, Маша, я – Дубровский», –
в темноте произнесу.

Ты узнаешь голос сразу
и ответишь мне: «Дурак!»
Отойдём за маслобазу.
Не ждала меня никак?

Зажигается многоцветно силовое поле поэм – Алешков строит их сюжетно, как сюжетна жизнь; и необходимость повествования о ней будет разворачиваться свитками деталей, подробностей. Звук набирает колокольную мощь, и возникает «Колокол»»:

Колотили колокол кувалдами
дюжие хмельные мужики –
откликалось эхо за увалами
и в бору сосновом, у реки.

Что ж вы, мужики, жуки навозные?
Хоть бы кто-то крикнул вам – не сметь!
Гневно клокотала в зимнем воздухе
звонкая разливистая медь.

Логична горечь – она естественна от свершённого события. Но – колокола непобедимы, и остались они, и отливались новые – чтобы благовестить над Русью.
Советская история на изломе будет рассмотрена через образ Матрёши: её же именем и названа поэма, и то, что под нею значится: к сожалению, быль – говорит о многом, сжимающем кулаком сердца поколений. Развал СССР – это смесь катастрофы и преступления, как очевидно ныне.
Ветер памяти может быть лют, но – он от опыта лет, и всякий опыт, вероятно, ценен, хоть порой и кажется – не так, не должно быть многого!

И ветер памяти засвищет,
в жгуты свиваясь с двух сторон.
И голоса на пепелище
Воскреснут – из былых времен.

Но – круглы караваи поэм Алешкова, вкусно выпечены они, питательны – в духовном плане.
Поэт изрядно работал и с переводами, давая русские голоса таким разным творцам, как Габдулла Тукай и Хасан Туфан, Ильдар Юзеев и Махмут Хусаин, Разиль Валеев и Ахмет Адиль, Альфия Крымгужина и Василий Эктель… Космос поэзии чрезвычаен, и многие должны зазвучать на русском, обогащая именно русский сегмент всеобщего космоса поэзии.
Круг жизни – ширь бытования поэта. Алешков прослеживает и просвечивает стихом все наиважнейшие явления и феномены бытия и, собирая в словесные короба разнообразные образы, суммарно поднимает их – прекрасно-невесомые, расписные – к пластам метафизических небес. И верится – оные небеса, определяющие жизнь, благосклонны к творениям поэта.

ТРАГЕДИИ И ВОСТОРГИ

… Детство навсегда с тобой: хоть уходит оно, хоть нет этого малыша, потом мальчишки, но запас детских лет как своеобразная гарантия дальнейшей прочности. Нежно – в ажурных воздушных разводах и пианистическим туше прикасаясь к строкам, – повествует Николай Алешков:

Я проснулся, как будто из плаванья
Возвратился, и вижу – река…
Ветерок над закамскими плавнями
Чуть шевелит листву тальника.
Вижу – катится в небушко чистое
Солнце, круглое, как колесо.
Пахнет илом и рыбой на пристани,
Словно брызнуло детство в лицо…

Возникает двойственное ощущение необыкновенной лёгкости и – вместе с тем – вещности, предметной насыщенности стихотворения; впрочем, такая высокая двойственность – характерная черта этого поэта. Мотивы осени у него пересекаются с сокровищами воспоминаний и, сочетаясь с тонкой поэтической вязью, дают музыкально-поэтический эффект:

Поздние хризантемы.
Воспоминаний рой…
В осени тонем все мы –
Только глаза открой.
Берег, река, берёзы.
Листья среди травы.
Время суровой прозы,
Оклики синевы.

Проза попадает в поэзию Алешкова в той мере, в какой необходима: чтобы своеобразно укрупнить впечатление, производимое стихотворением, – пока хризантемы, не ведающие человеческих печалей, словно хрустальные, нежно позванивают на онтологическом ветру жизни.
Но горькая квинта – злая мера, и образы прошлого пьяного опыта ложатся в строки поэмы «Горький нектар, или дважды непьющий». И в ней напряжённые вибрации, словно факелы сожалений, вспыхивают тут и там:

Не стучи в холостую обитель
Облетевший есенинский клён!
Помню — спьяну кого-то обидел.
Кем-то сам был в сердцах оскорблён…

Ночь постылая ждёт на пороге.
Льётся холод из звёздных прорех.
Я хотел полюбить очень многих,
Но души не хватило на всех.

Растранжирив её без разбору,
Я с пустыми руками стою.
Мне, наверное, с дьяволом впору
Расквитаться за душу свою.

Строки говорят о подлинности трагедии, преодоление которой не сотрёт жёстких, шероховатых, заставляющих сожалеть воспоминаний. Уместно вспомнить, что Алешков вслед за своими самыми высокими наставниками и учителями (от Пушкина и Есенина, до Рубцова и Юрия Кузнецова) традиционно, по-русски открыт и исповедален. И если он кого не любит, так это абсолютно «правильных» стихотворцев, в текстах которых комар носа не подточит, уж настолько они безгрешны и безупречны – хоть моральный облик строителя коммунизма с них лепи! Увы, немало таких не только в советском прошлом, но и в нынешнем литпроцессе. И не случайно журналист Пётр Дронов назвал однажды Николая Алешкова «поперечным поэтом». эта поперечность особо ощутима в отношениях поэта с властью. Однако относительно собственной души поэт неправ – она велика у него, и именно это качество позволяет поверить в искренность осуждения собственных алкогольных неистовств, и возникающие параллели с «чёрным человеком» становятся логичны, и резкость, с которой прописаны они словесно, заставляет глубже сопереживать, читая поэму.

Коли звал, так встречай словно гостя!
Бить башкою стеклянный овал
Не спеши – это зеркало тростью
Сам Есенин уже разбивал.

А поди ж ты – оно уцелело
И поныне висит на стене.
Нет во времени бесу предела –
Вот и ты отразился во мне.

Как две капли воды мы похожи –
Это зеркало сроду не врёт.
Я тебя, словно тварь, уничтожу,
Но покуда вкушай от щедрот.

Щедр и глагол поэта: многое вбирая, он стремительно выплёскивается в данность, словно стремясь предостеречь, уберечь, но и – прекрасно исполняя свою партию. В «пьяной» поэме есть места страшных провалов:

Я летал в сновиденьях в гробу –
Вам такое вовеки не снилось…

А завершается это четверостишие вопросами к самому себе, искренне кающемуся:

Как вместилось всё это в судьбу?
И зачем это всё совместилось?

Описания алкогольного восторга и неизбежного небытия чередуются, чтобы вывести в силовую полосу просветления:

Я не сам эти строки пишу –
Их диктует огромное море.
И не надо ни счастья, ни горя –
Я пишу, никуда не спешу,
Чьей-то воле неведомой вторя,
Доверяясь карандашу…

Всякий опыт, вероятно, необходим: через разное проходит тело, чтобы взрослела душа. Мучительность иных откровений поэта свидетельствует о неустанной работе души, не ведающей выходных, порою вынужденной корчиться от пытки вопросов:

Что человек? Ошибка Бога?
Не знаю я, не знаешь ты.
Мысль изречённая убога,
А жизнь земная – у черты.
Всесилен Он – твердят пророки,
И мир по замыслу Его
Из глины слеплен. Грянут сроки:
Ба-бах! И нету ничего…
Что жизнь, что смерть? Что за порогом?
Об этом знает только Он.
А ты терпи в молчанье строгом
До судных, праведных времён!

Есть и высокое смирение в этих строках: не в смысле согбенной шеи, но в ощущении мира в центре себя, в своём сердце. Есть и то, что ощущается как кредо поэта:

Я ни в бандах, ни в партиях не был,
И с закваской славянской в крови
Уповаю на Землю и Небо –
На истоки вселенской любви.

Кредо сие – от высоты познанной и прочувствованной правды: бытия, себя в недрах оного… Да, в мире много лжи, зла и боли, но стихи Алешкова своим световым напряжением, мудростью элегических мотивов, качественной выделкой противостоят им. Август, подъедаемый осенью, отражается в зеркалах времени духом логичной печали, но и – прелестью цветов бытия:

На цветок ли взгляну придорожный
Иль с печалью своей осторожной
Прикоснусь к дорогому лицу –
И зелёной травинке поверю,
Шуму, шороху, птице и зверю
В заповедном осеннем лесу…

Нежность сочетается с силой – или сила заключена в нежности? Поэт демонстрирует оба качества, и энергия преодоления себя ради обретения высшего своего «я» замечательно бушует в его произведениях. И как по-домашнему, чисто и светло, с необыкновенным раствором грусти, тонко налитой в сосуды строк, звучит обращение автора к родной сестре:

Дождик капает с крыши,
прямо в память летит.
Дочь Петра и Мариши
Рядом с братом сидит.
Долго ль дождику литься
На родительский дом…
Будем Богу молиться
За хранимое в нём!

Этот дождик рождает радугу надежды, а от соприкосновения со стихотворением становится светло.
Прекрасен аккорд из другого четверостишия, он бьёт в читательское сердце, как в бубен, и прочувствованная мысль поэта своеобразно передаётся читающему, заставляя воспринимать реальность на иных оборотах:

Жизнь коротка. Торопиться не надо.
Пусть на пути за преградой преграда –
Не унывай, наслаждайся, живи
В Богом подаренной вечной любви!..

Если возможно так почувствовать Божественную любовь – не всё безнадёжно, сколь бы ни был искривлён социум, сколь бы ни слоились тяжестью человеческие отношения, сколько бы вопросов ни замыкалось в себе, не подразумевая ответов.
Высота поэзии Николая Алешкова проявляется ещё в прекрасной возможности поделиться многообразием испытанного, узнанного, пережитого так, чтобы согрелись сердца других.

Опубликовано в Новая Немига литературная №5, 2022

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Балтин Александр

Родился в Москве, в 1967 году. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале «Литературное обозрение», как прозаик – в 2007 году в журнале «Florida» (США), как литературный критик – в 2016 году в газете «Литературная Россия». Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Лауреат золотой медали творческого клуба «EvilArt». Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награждён юбилейной медалью портала «Парнас». Номинант премии «Паруса мечты» (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почётный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Отмечен благодарностью альманаха «Истоки». Лауреат портала «Клубочек» в номинации «Проза» (2016). Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Поэзия» (2016). Победитель конкурса «Миротворчество» (Болгария, София, 2017). Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Критика» (2017). Лауреат журнала «Дети Ра» (2017). Эссеист года по версии журнала «Персона PLUS» (2018). Лауреат Ахматовской премии (София, Болгария, 2019) Лауреат газеты «День литературы» (2019). Победитель международного поэтического конкурса «Хотят ли русские войны?» (Болгария, 2020). Лауреат премии имени В.Б. Смирнова журнала «Отчий край» (Волгоград, 2020). Стихи переведены на итальянский и польский языки, эссе – на болгарский и фарси.

Регистрация
Сбросить пароль