Александр Балтин. ДУХОВНЫЙ ДОМ ДОСТОЕВСКОГО

1.

Он кажется героем такой чистоты, что преступления будто бы не было.
Раскольников – сгусток больной совести, сострадания, желания по­могать: неужели обладающий такими качествами человек возьмётся за топор, воплощая выморочную идею…
…этак всякий пойдёт старушек лущить: человек и развился, когда перестал использовать физическое устранение неприятных ему других и стал пользоваться возможностями слова…
Впрочем, нет – убивали, убиваем и будем убивать, так устроены: не мешай, моя территория…
Но Раскольников убивает не из-за территории, едва ли процентщица так уж мешает ему: он ставит экзистенциальный эксперимент над со­бой, над внутренним своим составом – выдержит ли…
Не выдержал.
Ахматова говорила, что Достоевский не знал всей правды, полагая, что убьёшь старушку, и будешь мучиться всю жизнь; он не предпола­гал, что утром можно расстрелять пятнадцать человек, а вечером выбранить жену за некрасивую причёску…
Может, предполагал?
Ведь нарисовал же бесов, пользуясь красками гротеска, вообще из­любленными им.
Не только ими: красками правды, предчувствия, постижения реаль­ности и человека в ней…
Раскольников верует буквально: то есть не очень глубоко; Досто­евский, используя формулу «…до тех пор, пока человек не переменит­ся физически», предполагал, что такое возможно: значит, видел сквозь плотные слои материальности.
Как видел творящееся в недрах человеческих душ: а там закипает столько всего, что не захочешь, а напьёшься…
И пьют у Достоевского, пьют многие; недаром черновое название «Преступления и наказания» – «Пьяненькие».
Пьяненькие, жалкие, вбитые в нищету…
Она хрипит старухой: скученность больших домов противоречит жизни, и опять Мармеладов развивает теорию бессмысленности про­сить в долг…
А…кто это выходит на сцену?
Крепкий, щекастый, разумеется, Фердыщенко, заставляющий усом­ниться в том, что воспоминания – ценность.
Ведь ежели хороши, их хочется повторить, когда худые – забыть, отказаться…
Из жизни не вычеркнешь ничего – как из черновика: замечали?
Невозможность отступления увеличивает безнадёжность.
Мышкин проявится, но не в его силах будет изменить мир, остав­шийся и после Христа таким же, как был: с насилием государств, война­ми, тотальным неравенством, смертью, болезнями…
Люди не говорят, как у Достоевского: тем не менее его людей хо­чется слушать.
Они сбивают речевые пласты наползающими друг на друга структу­рами, захлебываясь, спеша…
Всё спешит, всё несётся, мелькает калейдоскоп разнообразнейших персонажей; Карамазовы – это будто один, расчетверённый человек, и Иван уравновешивает мыслью сладострастие отца, который будет убит смердом, смердящим…
Нет людей хороших.
Нет плохих.
Снег падает на городские задворки; всякий человек – и белоснежен внутри, и грязен, как неприглядные задворки эти; Достоевский, показы­вая человеческое разнообразие, призывал быть терпимее друг к другу, добрее; всегда проводя через мрачные коридоры к астральному свету: надо только почувствовать…

2.

Сундук, на котором ребёнком спал Достоевский, можно увидеть в музее, располагающемся рядом с больницей, во дворе которой стоит странный, сильный памятник: писатель, словно разбуженный выстре­лом… или выдирающийся из лент небытия к сияющему простору ми­стического космоса.
Не от утлости ли того пристанища, где пришлось спать ребёнку – банька с пауками? Потусторонняя тоска Свидригайлова, который уедет в Америку на энергии выстрела?
Страшные колодцы петербургских дворов, в Москве таких нету: не­даром Достоевский именовал Петербург самым умышленным городом на свете, когда Москва обладала естественностью прорастания в явь.
Москва пьяновата и пестровата.
Петербург холоден и строг.
Вам жалко Макара Девушкина?
Ведь он жалок…
А вы сами?
Жалкое – вместе растерянное, детское есть в каждом.
И впрямь: мало живущий, ничего не знающий ни о Боге, ни о том свете человек таков, что его не может не быть жалко.
Но Достоевский провидел тайный свет, и постоянное стремление к оному – важнее даже огромной языковой работы, проделанной классиком.

3.

Смертное манит, запредельное влечёт; Кириллов, строящий теории самоубийства, больше вызывает сострадание, чем…
Провинциальная дыра становится вместилищем кошмаров, прини­мая в себе бесов.
В революции, кроме крови и жертв, Достоевский не видел ничего; и, ожидая кошмарных перспектив, не предполагал общечеловеческого прорыва к свету.
…который знал как мистическую основу бытия; свет, определяю­щий жизнь, влекущий, манящий…

4.

Суть Достоевского – свет: дорога к оному, прохождение сквозь ла­биринты, ради обретения световой гармонии.
Бытует мнение о хаотичности языка классика: это так и нет.
Действительно, Достоевский с неистовостью – точно текст летит над земными препонами – сбивает пласты разных речений: канцеляриз­мы, жаргон, тут захлёст всего, мешанина, но – именно такой язык и ну­жен для построения лабиринта, ведущего к световым просторам, столь редко встречающимся в жизни.
Если бы было иначе, не вышло бы эффекта, и речь на могиле Илю­шеньки не прозвучала бы такой чистотой и болью.
Раскольников кажется чистым настолько, что убийство невозмож­но: будто это развернулись фантазии его.
Но нет – дребезжат детали, громоздится мерзкий быт, выглядывает из щели двери отвратная старушонка.
Мерзкого много, провинциального много, церковных долдонов много.
Страха, страсти.
Мышкину не найдётся места – как не сложится условий для второго пришествия, как невозможно представить условия посмертного быто­вания.
Достоевский кажется всеобщим братом и всем другом.
И мерцает слезинка ребёнка – вечным предупреждением.

5.

Слезинка ребёнка мерцает предупреждением, не услышанным ми­ром.
Не увиденным.
В своей огромности и вечном захлёсте страстей мир сносит подоб­ные мелочи – которые так велики сущностью.
В недрах себя каждый согласится с Достоевским, но внешнее орга­низовывается сложно – боль и насилие продолжают созидать мир.
Книги не меняют его.
Но и без книг совсем захлебнулся в несправедливости и прагматиз­ме.

6.

Шаржированный Тургенев, представленный Кармазиновым, другим – с точки зрения Достоевского – быть не мог: тут противопоставление двух противоположных форм творчества: бурление, поток, истовость Достоевского и ориентация на конкретный шедевр у Тургенева.
Слишком разные: и уважительное друг к другу отношение в жизни будто бы ничего не значило.
…бесы клубятся в провинциальной дыре: надо же откуда-то начи­нать.
К ним не относится Кириллов, как-то криво втянутый (или почти) в их компанию.
Теоретик самоубийства, так глубоко погружённый в себя, что дей­ствительность вторична.
Сумрачный колорит: не мог быть другим – вот появляется Шигалёв, глядящий мрачно, рисующий панорамы грядущего мира, даже не тира­нического, а дьявольски искажённого…
Революционеры спародированы?
Нет, методы их слишком претили Достоевскому, не верившему в подобные возможности переустройства общества, думавшему, что сле­зинка ребёнка…
А мир может меняться только через кровь – как ни ужасно это: на­зовите хоть одно человеческое значительное свершение, обошедшееся без оной…
Мир, меняющийся через кровь, не устраивает классика, завариваю­щего крутую провинциальную драму.
Пока провинциальную: она выплеснется в глобальный масштаб, ис­казив всю действительность, меняя её, поднимая одних, низвергая дру­гих, ломая души, и…
Всё смешивается в алхимическом огромном сосуде классика, где впервые появляются очевидно плохие, почти без оттенков: Верховен­ский и проч…

7.

Зеркало должно быть огромно, чтобы отразить душу народа; оно бу­дет неровно – и выпукло тою болью, что живёт в ней, и сиять, как сияет свет затаённой надежды.
Суммарный свод книг Достоевского, отшлифованный временем, превращается именно в такое сверкающее зеркало.
…ибо кристалл души Раскольникова чист, как у ребёнка; ибо фан­том его зловещей фантазии, выданной за интеллектуальное построение, точно проносится мимо: хотя убийство было, этого невозможно отри­цать; но накал муки – проедающая сущность героя совесть – так высок, а страдания в заключении столь серьёзны, что и содеянное растворяется в них.
…ибо нового Христа не ждёт реальность, о чём знает прекрасно ру­сифицированный великий инквизитор, но Мышкин, возвращающийся из Швейцарии, всё же хочет проверить возможность родной земли при­нять новое проявление пророка.
…ибо Карамазовы – точно… не амбивалентность даже, а «расчетве- рённость» души русской, где Алёша – световой полюс, Иван – интел­лектуальный вектор, причудливо изгибающийся, раз не выдерживает умственного напряжения, Митя – ярость страсти и лютый порыв щедро­го сердца, а Фёдор – тьма земного пути; сложный суммарный портрет русского бытия ложится отражением в пласт гигантского зеркала, нечто проясняя, ещё больше запутывая многое…
…ибо бесы всегда или часто рядятся в одежды всеобщего благопо­лучия, ни в грош не ставя чужую кровь, не желая проливать свою.
Но – даже и Макар Девушкин: жалкий, крошечный, смешной чело­вечек, есть писк униженного русского естества; тщетный звук мечты о корочке счастья.
…ибо Сонечка Мармеладова найдёт ядовитую сласть в попрание собственного «я» ради жизни близких; а сотворить чудо ради них мо­жет каждый.
И все загнутые сложно, с заплесневелыми стенами лабиринты, пись­мена правды проступают на каких, сквозь мутные потёки времени выво­дят к свету: в этом суть.
Речь на могиле Илюшеньки прожигает сгустками душевных, выс­ших лучей смертный, свинцовый морок яви.
Мышкин оставляет след в живущих – и светится он, призывая к правде.
Даже Фердыщенко, предложивший салонную, пустую игру, подра­зумевал звенящие струны совести.
…как не современно всё!
Как противоречит технологической, прагматизмом скрученной це­лесообразностью напитанной яви.
И – как мощно, верно работает зеркало, отражая прошлое, созидая грядущее.

8.

Двойник, Петербург, тёмные лестницы, богатые квартиры, где гу­дят праздники, требующие великолепного масла великого художника; Белинский, оставшийся недовольным повестью…
Естественно – её абсурдные изломы, равно как и снежные ночи, где один персонаж встречает другого – себя самого – были далеки от того разлива реализма, который критик ожидал от молодого тогда писателя.
Титулярный советник!
Сколько их проявилось на русских страницах!
Мелкие и смешные, неудачливые и затерянные в толпе, чудакова­тые и несчастные: они представляли собой пёстрые калейдоскопы тог­дашних людей; и Яков Петрович не являлся исключением.
Вот он бестолково топчется целый день по делам, сидит у доктора, то отказывается принимать лечение, то соглашается на лекарства; потом бессмысленно перемещается по городу: этому умышленному городу с его архитектурными ущельями…
Впрочем, почему бессмысленно: смысл в том, чтобы встретить себя самого: Якова Петровича Голядкина, свою худшую часть, которая по­степенно возобладает.
Однако и хорошая-то не очень хороша: тут даже не маленький чело­век: а козявка какая-то…
Очень реальная козявка, не отступающая от реалистических правил изображения действительности.
Всё серо-чёрное, мчащееся куда-то; вяло бормочущий двойник, по­степенно забирающий жизнь основного персонажа…
В каждом из нас живёт такой – и тут уж ничего не попишешь.
Однако зафиксированного словесно не отменишь, и бегут Яковы Петровичи Голядкины, соревнуясь, бегут, опережая друг друга, не зная, кто победит.

9.

Щекаст, но едва ли розовощёк – он выходит на сцену, хотя стоит сбоку, теребя края малинового занавеса…
Он совсем не оптимистичен и заранее просит денег в долг ему не давать; да и фамилия его – Фердыщенко – топорщится нелепо.
Он введён как функция, хотя и выглядит как человек: его миссия: разбередить в вас худое, заставить его показаться, проявиться на свету, дабы стыд прожёг кислотой сознание…
Что такое покаяние?
О! это вовсе не разбивание лба об церковный пол с последующим повторением всех жизненных гадостей, на какие только вы способны.
Покаяние – это осмысление плохого: с тем, чтобы не повторялось оно, отпустило из плена.
И вот тут необходим метафизический Фердыщенко, который обя­зательно выйдет на сцену, ежели у вас совсем не атрофирована совесть.
Да, разумеется, можно вспомнить многочисленные истории маугли – не того, романтизированного Киплингом мальчика, но подлинных – сотню, или две – росших среди зверей и не имевших представления о совести; но ведь заложена она в нас, впечатана во внутренний состав, только толчки нужны, чтобы проснулась…
Если становится меньше и меньше таких воспитательных толчков, люди деформируются, расчеловечиваясь.
Что и наблюдаем сегодня.
Так что не хватает Фердыщенко: и помощнее чтобы был, настойчи­вей требовал исцеляющих воспоминаний…

10.

Страшно быть смешным, саднящее постоянное нечто разъедает душу, и сам себя таким считаешь: смешным, нелепым…
Сколько таковых вписано в жизнь: ратоборствовать с реальностью сил не дали, и доказывать ей, что ты не такой – не получится…
Узел закрутится туго, как на любой странице Достоевского: смер­тельно затосковавший смешной человек, окончательно решивший убить себя, отогнал криком девочку, подбежавшую к нему на улице с бедою своею, аж тёкшей из глаз; и пришедшего домой к себе, в пятый этаж, сильно заела совесть смешного…
Мол, тут уже не смешной выходит, а подлый.
Подлый-подлый, весь коричневый внутри, бурый, а бурый – цвет греха.
Выстрел отдалился, настал сон, появилась совсем другая жизнь.
Вот и сознание после смерти, оказывается, живёт: несётся себе средь пространств, пока не начинает гореть солнце и не открывается солнеч­ный мир: почти, как наш, только лишённый всего земного негатива: о! сколько его ныне – в геометрической прогрессии вырос, вот бы пора­зился смешной-то…
И вот затесавшийся в другую жизнь – без права на это – смешной человек сеет среди идеального своё – негожее, и сеет… как-то сам не желая того: просто ведь не таков, как они, не знающие зла…
А просыпается – с изменившимся лицом и с чётким осознанием, что лучше сеять любовь среди несовершенного мира, чем наоборот…
Суть тут – в изменившемся лице, в осознании, которое делает лицо таковым; а ещё, верно, в том, что надо побыть подлинно смешным – для других – чтобы дорасти до откровения любви.

Александр Львович Балтин
Москва

Опубликовано в Бийский вестник №1, 2022