Александр Андрюшкин. ПРИНЦИП НЕОПРЕДЕЛЁННОСТИ (продолжение)

Роман. Продолжение. Начало в №1, 2023.

Глава восьмая

«Семинар Файнберга» собрался в «курчатнике» уже первого октября: вот что значит поддержка начальства!
Народу пришло даже слишком много, и Исаак Моисеевич, приняв нарочито свирепое выражение лица, пообещал, что будет отсев. Посоветовал присутствующим готовиться к «жесточайшему экзамену», который он постарается сделать не проще, чем были знаменитые «Ландау-минимумы». Тут же, однако, пояснил:
– Великий Ландау не задавал теоретических вопросов, всегда только давал задачи, полагая, что знание теории как раз и докажет себя, если будет решена задача… А я сделаю экзамен равновесным, состоящим из теоретической и практической части. Но вы не отчаивайтесь! Тот, кто уловит мои основные мысли, сдаст и теорию, и практику…
И Исаак Моисеевич уже на первом семинаре (по сути, это была лекция, но с возможностью перебить его) подступил к этим своим главным мыслям.
Почти весь ХХ век, и даже до сих пор, в физике определяющей идеей был «принцип неопределённости», резче всего выраженный Гейзенбергом и Шрёдингером. что это за принцип?
Внутриатомная физика это не наш уровень реальности (утверждал Гейзенберг), и мы никогда не сможем разобраться в этих крохотных частицах с такой же несомненностью, с какой видим вещи, подходящие нам по размеру. Уже в 1920-е годы ясно было, что «планетарная модель» атома неверна, нельзя говорить, что электроны вращаются вокруг ядра как планеты вокруг солнца. Электроны вели себя явно иначе, но инструменты наблюдения были столь грубы, что искажали и перестраивали изучаемый предмет ещё до того, как давали о нём информацию.
Можно называть элементарные сущности частицами, а можно волнами (свет, например): у нас нет для них даже подходящих слов.
– …Вы думаете, они были слабаки, немецкие мыслители? – продолжал Исаак Моисеевич. – Гейзенберг с его почти маниакальным утверждением, что мы ничего определённого не можем знать об атоме, или Кант с его «вещью в себе», якобы недоступной человеческому разуму? я тоже так думал в своё время, а потом догадался: они скорее хитрецы! Напомню: Гейзенберг Канта весьма уважал, а Ленин, наоборот, высмеивал Канта, не соглашался с утверждением Канта о закрытости для нас «вещи в себе». По мере развития науки, утверждал Ленин, непонятные явления переходят в разряд понятных, непознанные – в разряд изученных и используемых во благо человечества. Вот вам два подхода…
Исаак Моисеевич поймал себя на том, что по-ленински убедительно, режуще выставил кисть вперёд… И сцепил руки перед грудью.
– Ленинский подход оптимистичен: нет, дескать, непознаваемого, есть лишь непознанное: «нам нет преград ни в море, ни на суше»… Но Кант, разумеется, тоже считал, что он может понять любое явление, стоит лишь напрячь свой мыслительный аппарат. И всё же простой, если хотите – торговый, расчёт говорил Канту (как и любому учёному): не преуменьшай трудностей познания! Иначе тебе срежут финансирование, вот и всё.
Аудитория загудела удивлённо, и Исаак Моисеевич повысил голос:
– Широко говоря, на этом как раз и срезалась партия большевиков: она слишком много обещала; хуже того, она сама верила в то, что обещала. Немецкие же мыслители были отнюдь не нытиками, и именно так я советую вам понимать всякого, кто будет вам говорить о непознаваемости мира и о неопределённости результатов физических исследований. Сам-то он всё считает познаваемым, уж будьте уверены! Но он знает и другое: как только вы объявите мир понятным, завтра же к вам явится некто, называющий себя «представителем народа», и заявит: неразрешимых загадок, как вы сами доказали, во Вселенной нет, поэтому будьте добры, уважаемый профессор, сократите чуть-чуть ваши притязания, вашу зарплату и занимаемые вами площади… А мы, народ, найдём, как всё это использовать более грамотно… Но позвольте мне напомнить вам, как именно Гейзенберг и Эйнштейн сделали свои открытия.
Исаак Моисеевич углубился в эту, быть может, наиболее потрясающую в истории человечества эпопею: в то, как «раскололи» тайну самого атома. Конечно, слушатели это знали в целом, но важны были уточняющие черты, о которых сам Исаак Моисеевич когда-то узнал с замиранием сердца. Эйнштейн закончил вуз и хотел работать преподавателем, но его не брали, пришлось пойти в патентное бюро. В патентах же есть обязательная часть: так называемая «формула изобретения», по-английски, “claim”, по-немецки, “Patentanspruch”. В одном абзаце изобретатель должен выразить всю новизну, а главное – пользу того, что он патентует; если этот абзац написан плохо, то соискателю откажут, или же за него сотрудник бюро должен будет переписать эту часть заявки. В первые годы ХХ века Эйнштейн, по сути, и выступил таким умелым переписчиком заявок для двух неуклюжих изобретателей – Пуанкаре и Лоренца. Они уже всё сказали и сделали, и не по одному разу, но всё как-то промахивались мимо удачной формулы, и Эйнштейну пришлось сесть и написать за них тот самый абзац, который называется в патентах “claim”.
Он нашёл неотразимо красивую формулу, e = mc², но почему не просто e = m? До конца XIX века учёные именно полагали, что «энергия равняется массе»: попробуй, сдвинь с места громадный камень! чем больше его масса, тем больше его инерция (энергия покоя), и значит, тем больше энергии тебе потребуется, чтобы пошевелить его, а чтобы сдвинуть гору, энергия вообще нужна немеряная! (К этому и сводятся, в сущности, второй и третий законы Ньютона.)
Однако к концу XIX века открыли радиацию и многие другие явления и поняли, что даже внутри частицы с очень малой массой – внутри атома – заключена громадная энергия, практически бесконечная. А скорость света и понимали всегда как «бесконечно высокую», потому Эйнштейн и ввёл её в свою формулу, да ещё и в квадрат возвёл! Эйнштейн никогда не поставил ни одного настоящего научного эксперимента, он был чистый теоретик, да и в математике не был силён, для математических расчётов он привлекал своего друга со студенческих лет, Гроссмана.
Но Эйнштейн сумел стать «диспетчером» целого поколения, чувствующего, что оно нащупало какое-то чудесное открытие, что вот-вот удастся расщепить элементарную частицу, вызвав изнутри её взрыв невиданной силы.
Формула e = mc² была красива, но бессмысленна, ибо нужны были не звонкие формулы, а машины и установки для производства этой невероятной силы взрывчатого вещества. Однако же «слоган эпохи» – «теория относительности» – пришёлся весьма ко двору в Прусской академии наук времён начала Первой мировой войны. Именно к началу Первой мировой Эйнштейн переезжает в Берлин и тут в 1915 году делает свои доклады на заседаниях Прусской академии – есть его высказывания о том, что это время он считал «счастливейшим в своей жизни». Пространство и время относительны, они могут и должны искривляться: это было так понятно в немецкоязычном мире, идущем к войне и уже начавшем её!
Да, везде законы математики одинаковы, но в Германии они чуть иные, чем во враждебной Антанте: в развратной Франции и отсталой, варварской России. Везде дважды два – четыре, а у нас, в Германии – четыре плюс одна стомиллионная доля процента, то есть всё-таки чуть-чуть больше, чем четыре. А при приближении к скорости света – к бесконечности – и результат двойки, умноженной на два, будет бесконечно превосходить четвёрку: у нас, в Германии, у нас, в Прусской академии наук!
– Да, Эйнштейну устроили рекламу прусские физики, – повторил Исаак Моисеевич и нашёл в своих записках нужный листок. – Это не моё утверждение, этот вопрос подробно рассмотрел наш великий учёный, лауреат Нобелевской премии Виталий Гинзбург. Находились даже те, кто утверждали: без немецкой националистической школы физиков работы Эйнштейна не сочли бы открытием1…
Такова была общая формула, общий дух… Но оглушительности новой формулы было мало: нужно было её осуществить, добыть силу из ядра атома практически! Это и сделал Гейзенберг, такой же молодой, двадцатипятилетний, каким был в 1904-м году Эйнштейн, написавший тот самый абзац заявки на коллективное изобретение. Гейзенберг ломал голову над тем, что же происходит внутри атома, он скрылся на острове Гельголанд летом 1925 года и дал себе слово не уезжать отсюда, пока не сделает открытия. Тысячи формул, сотни страниц и бесчисленные результаты переполняли воспалённый мозг Гейзенберга, и вдруг сверкнула ослепительная догадка: не надо доискиваться, что там происходит внутри атома, пусть другие доискиваются! Но у нас, немцев, есть линейка того, что мы даём на вводе, и есть записи многочисленных результатов того, что мы имеем на выходе, и между первым и вторым есть железная связь, движущаяся как бы скачками, квантами… Этого достаточно, чтобы составить сложнейшие, но безупречные таблицы, которые свяжут исходные условия с результатом. Введя в первый столбец таблицы начальные установления, ты можешь сразу посмотреть в конец и увидеть результат; и наоборот, ты можешь задать в конце результат: «взрыв невиданной силы», – а потом спокойно найти в начале таблицы, какие мелкости нужно для этого смешать в микроскопических дозах… Это и было открытие атомной бомбы и одновременно – «принципа неопределённости квантовой механики». Это и означало, что молодой Гейзенберг стал новым «диспетчером» науки, заменив в этой роли Эйнштейна.
Исследования атома вели все: французы и немцы, Резерфорд в Англии и Фридман в Советской России, скандинавы в лице Нильса Бора, учившегося у Резерфорда, и американцы, тоже учившиеся в европейских лабораториях, а кое до чего доходящие и своими упорными фермерскими умами. И всё это вместе собрал двадцатипятилетний головастый паренёк, любитель туристических походов и немецких народных песен Вернер Гейзенберг. И Нильс Бор почувствовал в нём превосходящий ум и стал его верным адвокатом, а Эйнштейн… Тот стал противником нового научного лидера.
Эйнштейн уже нащупывал свою новую, «общую теорию относительности» и свою уже совершенно красивую, но – увы – слишком оторванную от реальности формулу G=T, то есть «гравитация равна пространству-времени». Об этой общей теории Гейзенберг скажет после Второй мировой войны, что она «ещё не до конца доработана», то есть надо было понимать так: «уважаемый Эйнштейн сошёл с ума, но ещё не до конца». «Общую теорию относительности» Эйнштейна, говорил Гейзенберг, нужно понимать как «явственно отличающуюся» (“distinctly different”) от всех остальных видов физических теорий, то есть опять же, тут можно было увидеть намёк на то, что это «не совсем в рамках разумного». Однако это будет после Второй мировой, а пока… Пока шли к концу двадцатые годы, и немецкие и английские и все прочие физики в лабораториях изо всех сил расшатывали «надтреснутый» атом, чтобы до конца его «расколоть»… Эйнштейн же всё ещё надеялся теоретически доказать, что практический результат невозможен; он изо всех сил критиковал и старался опровергнуть квантовую теорию неопределённости Гейзенберга – Бора.
…Исаак Моисеевич посмотрел на часы и увидел, что до перерыва осталось десять минут, нужно было успеть рассказать о знаменитом многораундовом споре Эйнштейна и его противников. Их противостояние вспыхнуло в октябре 1927 года на конференции физиков в Брюсселе. Сюда съехались физики-евреи и противостоящие им физики из всех европейских стран. Эйнштейн отказался открыть конференцию, и сделал это на четверть еврей Нильс Бор, однако затем Эйнштейн каждое утро за завтраком предлагал какой-то практический способ опровергнуть Гейзенберга, а Бор и его партия не сразу, но находили аргументы в защиту Гейзенберга.
Все они жили в одной гостинице; после завтрака, бывало, Бор, Гейзенберг и Вольфганг Паули вместе шли в конференц-зал и уже по дороге находили, как можно опровергнуть Эйнштейна. К обеду защита квантовой теории была готова; Эйнштейн, как правило, с ней соглашался, однако на следующее утро он выходил к завтраку с новой идеей, более сложной, чем вчерашняя. Опять в обед противники его разбивали, и так продолжалось несколько дней. Бор – сын богатых родителей, организовавший у себя в Копенгагене роскошно оборудованный институт физических исследований, – был авторитетен для всех европейских физиков, однако сам он признавал, что не умеет мыслить столь стремительно, как Эйнштейн.
И порой датчанину приходилось раздумывать до вечера и даже ночью, причём он не отпускал спать и своих собеседников (таких, например, как Пауль Эренфест, оставивший об этом мемуары). Бор курил трубку за трубкой и рассуждал до тех пор, пока не находил изъяна в предложении Эйнштейна.
– …О чём вообще вёлся спор? – спросил Исаак Моисеевич и задумался. – Мы с вами понимаем о чём… Приближался 1933 год, ясно было, что итоги Первой мировой не устраивают решительно никого в мире, разве что – закоренелых пацифистов, к которым, возможно, уже тогда начинал тяготеть Эйнштейн… Спор вёлся не о том, о чём каждая из сторон говорила открыто; наоборот, многие слова и утверждения следовало понимать в смысле противоположном поверхностному. Эйнштейн, как и Ленин, как и большевики, утверждал, что мир познаваем, а партия Гейзенберга твердила: нет, всегда останется неопределённость. Гейзенберг считал «вещь в себе» уступкой Канта партии реалистов, а собственную «теорию неопределённости» на самом деле понимал лишь как удобную в идеологическом смысле дорогу к практическому действию. «Неопределённость» в устах Гейзенберга означала: давайте оставим теоретические поиски и начнём действовать, но вот с этим-то и не хотел согласиться Эйнштейн! Может, всё дело было в том, что Эйнштейн постарел и превратился в классического ретрограда, решившего костьми лечь, но не дать дорогу молодёжи? Некоторые именно так всё и объясняли, – продолжал Исаак Моисеевич, – но, в любом случае, Эйнштейн пытался доказать: атом познаваем, как и всё на свете. Гейзенберг и Бор, однако, стояли на своём…
Конференция в Брюсселе в 1927 году, можно сказать, закончилась ничем, однако тот же спор с новой силой возобновился на следующей конференции, которая собралась там же в 1930 году, и опять в октябре…
Исаак Моисеевич помолчал, посмотрел на часы… Пора было заканчивать.
– Опять все следили за поединком Бора и Эйнштейна, – заговорил он в полной тишине. – И опять эти споры шли, в основном, в кулуарах или за столом ресторана, а на заседаниях Эйнштейн отмалчивался. И вот он предлагает Бору очередной «идеальный эксперимент», долженствующий разбить «принцип неопределённости» Гейзенберга. Вот камера, в которой находится испускающий радиацию материал, допустим, некоторое количество фотонов или других лёгких частиц. Камера имеет в своей стенке затвор или крохотное выпускное отверстие, регулируемое очень точными часами. Камера помещена на весы, измеряющие её массу. По импульсу от часов затвор камеры открывается, выпуская ровно один фотон, и мгновенно захлопывается. Взвешивание камеры до эксперимента, и после покажет, насколько уменьшился её вес; таким образом, мы будем знать время эксперимента, и мы будем знать вес вылетевшей частицы, иными словами: мы будем знать всё! И вывод Эйнштейна: никакого принципа неопределённости нет!
Исаак Моисеевич помолчал и продолжал:
– Очевидцы вспоминают: Бор был подавлен. Он бродил по вестибюлю и коридорам, он растерянно подходил к одному участнику конференции за другим, вопрошая: что происходит? Утверждая: не может быть, чтобы в споре выиграл Эйнштейн!. Но никто ему не мог ничего подсказать… Бор не спал всю ночь. Быть может, он опять терзал очередного собеседника своими медленными рассуждениями и клубами дыма из выкуриваемых одна за другой трубок… Но к утру ответ был готов. Когда фотон вылетает из поставленной на весы камеры, вес её чутьчуть уменьшается, а значит, она чуть-чуть поднимается вверх на весах. То есть камера изменила своё положение в гравитационном поле Земли, а, согласно теории относительности самого же Эйнштейна, ход времени в более сильном и более слабом гравитационном поле чуть-чуть, но различается… Итак, – заключил Исаак Моисеевич, – Бор побил Эйнштейна его же оружием! Он указал Эйнштейну, что тот в своём примере проигнорировал собственную теорию относительности времени и пространства. Гейзенберг ликовал, и все участники конференции не могли сомневаться: Эйнштейн разбит. Германия шла к новому порядку, к созданию атомной бомбы…
Исаак Моисеевич встряхнулся:
– На этом я заканчиваю первую часть семинара… Объявляется перерыв! – Слушатели начали с шумом вставать, а он добавил: – За время перерыва я постараюсь познакомиться с некоторыми из вас, а вы – между собой.

***

Исаак Моисеевич вышел из аудитории и спустился этажом ниже в свой кабинет. Начал семинар неплохо. Быть может даже, слишком круто, забористо? Дальше можно смягчить.
В кабинете ему делать было нечего, и он заглянул в лабораторию (там техник разматывал синего цвета провод), но тут же повернул назад. О работе отдела пока следовало забыть, он ещё весь внутренне кипел тем, о чём рассказал семинаристам – схватками физиков накануне Второй мировой.
Он даже не особо вглядывался пока в своих слушателей, хотя вначале пустил по рядам листок, в который записались тридцать два человека. Рассказывая о спорах Бора с Эйнштейном, он глядел куда-то поверх их голов, на заднюю стенку аудитории, и лишь мельком отметил справа от себя некую группу суровых людей постарше студенческого возраста («физики в штатском» – мелькнула ироничная мысль), а слева, ближе к двери, взгляд остановился на совсем ином скоплении, к которому подошло бы название «представители Израиля». Это был незнакомый ему атлетически сложенный молодой человек (тоже на вид постарше студента), который пришёл вместе со старшим лаборантом их отдела Юлией Долинской. Эта дама – кандидат наук – давно заняла по отношению к Файнбергу позицию человека проверяющего и присматривающего, как бы от имени «условного Израиля», хотя Файнберг в этом и не нуждался. ещё кто-то третий с ними сидел, сейчас он вышел в коридор.
Итак, справа – российская спецслужба, слева – израильско-западная, знакомый расклад. Но кто в центре, к кому он, собственно, хочет обращаться? Вернувшись в аудиторию, Исаак Моисеевич всмотрелся в молодого человека, сидящего посерёдке, – одного из тех, кто не вышел на перерыв.
Красная курточка (было уже холодно, хотя ещё не начали топить) и красный футляр телефона, экран которого молодой человек сосредоточенно изучал. Итак, это и есть представитель современной молодёжи, в потенции – его «любимый ученик»?
…Если это так, то это печально, – пробормотал себе под нос Исаак Моисеевич, вглядываясь в эмблемы на куртке молодого человека. Тот был черноволосым, одутловатым и каким-то сонным и скорее напоминал девицу, чем парня, вернее – больную пожилую женщину, хотя ему, наверное, не было двадцати. Но эти длинные чёрные волосы, уныло свисающие вдоль толстых щёк, и чем-то недовольный брезгливо поджатый ротик… Быть может, играет роль молодого гения?
Одна из эмблем-нашивок на груди молодого человека заставила вздрогнуть: рожа козла, то есть знак сатанистов! И как раз слева, на сердце.
Рога терялись между зубцами звезды, на фоне которой была изображена козлиная личина, и Исаак Моисеевич сбился, пытаясь сосчитать лучи этой звезды.
Девяти- или скорее восьмиконечная?
Всё это время молодой человек не отрывался от смартфона, но почувствовал на себе взгляд лектора, встал и, мельком взглянув на Исаака Моисеевича, вышел из класса. И обнаружилось смешное: чёрные брюки – короткие, чуть ниже колен и не доходящие до щиколоток, – и огромные чёрные ботинки, к которым подошло бы название «чемоданы».
Ну что же, «гениальный физик» обязан быть чудаковатым; не такого навидался Исаак Моисеевич. Он начал делать то, что обещал: знакомиться.
– Представьтесь, пожалуйста… Те, кто сейчас в аудитории, – попросил Файнберг. ему называли фамилию, и он находил её в списке и отмечал. Присутствовало четыре кандидата наук, остальные – аспиранты и студенты. Двоих из кандидатов наук он не знал. Из девушек запомнилась одна: маленькая и худая, но видно, что спортивная, про себя он почему-то назвал её «сибирячка». – чтобы покончить с личностью Гейзенберга, – так начал Исаак Моисеевич заключительную часть, – упомяну ещё, что именно он выдвинул на Нобелевскую премию нашего Льва Ландау. И процитирую послевоенную книжку Гейзенберга «Физика и философия»… Он начинает и завершает книгу мыслью о всемирности науки. Открытия физиков ХХ века по-настоящему объединили человечество, которое неизбежно будет опираться на квантовую теорию и другие последние открытия, хотя учёные каждой страны будут вносить нечто от собственной традиции. Но за какой же из научных школ закреплена магистральная линия? Гейзенберг вопрос оставляет за скобками, но понять можно так, что – европейская физика, в том числе, и немецкая. Отчасти державы-победители после конца Второй мировой войны подтвердили этот посыл, ибо вели буквально охоту за немецкими физиками и ракетчиками. Вернера фон Брауна, создателя ракет «Фау», и его коллектив из Пенемюнде американцы вывезли в центр Маршалла, и фон Брауну Кеннеди лично поручил строить ракеты для лунной программы, что и было сделано. И в Советский Союз тоже вывезли целые коллективы, например, в ста пятидесяти километрах от Москвы был лагерь немецких ракетчиков, в городе Осташков на озере Селигер, он имел статус филиала НИИ-88. я был знаком с бывшим директором этого филиала Малолетовым, а с немецкой стороны учреждение возглавлял Вольдемар Вольф, бывший руководитель отдела баллистики в концерне «АГ Крупп»… Первая ракета Королёва была копией немецкой «Фау», но я сейчас говорю не столько о ракетах, сколько о физике элементарных частиц.
Гейзенберг участи Вернера фон Брауна избежал, его оставили в Германии, и это, возможно, был самый тяжкий приговор немецкой физике со стороны исследователей, как американских, так и советских. Мы сделали наше ядерное оружие сами, хотя, опять же, и американцы, и мы учитывали немецкие наработки. Наша физика до сих пор сама вела основную тему, и вы, новое поколение, надеюсь, продолжите эту традицию…
– Можно вопрос? – молодой человек слева, сидящий недалеко от Юлии Долинской, поднял руку. – Скажите, а был ли смысл так подробно останавливаться на спорах Эйнштейна и Бора эпохи ещё до Второй мировой войны? Тем более вы сами сказали, что после войны зависимость от немцев успешно преодолели, вернее, вообще сумели не впасть в такую зависимость… Тем более «принцип неопределённости» Гейзенберга давно преодолён: открытие кварков – тому пример… – я согласен в том, что наша наука не имеет зависимости от немецкой, и я сам это только что сказал, – Исаак Моисеевич обескураженно развёл руками. – Но я хотел сегодня сделать как бы историческое предисловие…
– А мне кажется, наоборот, очень ценно то, что мы сегодня услышали, – заявила сидящая справа девушка в очках. Она не относилась к типу привлекательных и, кажется, не стремилась быть таковой. – я бы хотела поблагодарить уважаемого профессора за то, что он столь откровенно рассказал о подводных камнях или о не очень афишируемых стратегиях учёных… А о том, что открыто громадное количество новых частиц, или о том, что синтезируются всё новые элементы, мы уже слышали…
– Вы тоже правы, спасибо за оценку моего выступления… – Исаак Моисеевич вновь развёл руками и рассмеялся. – Теперь, согласно еврейскому анекдоту, кто-то должен уличить меня в том, что я согласился с двумя противоположными утверждениями… И я отвечу ему, что и он тоже прав!
На это все рассмеялись; лёд был разбит; Исаак Моисеевич объявил, что на следующем семинаре предполагается поговорить о самых новых открытиях в физике элементарных частиц… Он попросил написать вопросы о самом для них важном и пообещал, что будет один-два содоклада. Трёп трёпом, но семинары надо было тщательно готовить, тогда и импровизации выйдут к месту.

Глава девятая

Легко пообещать «разговор о новейших открытиях», но сам-то ты знаком ли с ними?
С годами Исаак Моисеевич читал всё меньше, а вал публикаций отнюдь не спадал. Конечно, опыт помогал сразу узнавать статьи пустые и оставлять без внимания тыканья молодых американских или, допустим, японских физиков в те тоннели, в которых ты уже побывал, а они ещё не знают, что это – тупики. Однако же появлялись и не выдуманные, а настоящие открытия, и прозевать их было бы стыдно.
Две недели до нового семинара нужно было бы только читать о новинках, а ведь у него ещё и американцы! О своей лаборатории Файнберг решил на время забыть: пусть сначала поменяют его должность с и.о. на заведующего.
Всё это время американцы удивляли крайне туманными ответами на вопрос о том, когда будет выплачена вторая часть гранта. Боб Фиала ссылался на директора Центра Джонсона Джона Абби – этого Абби Файнберг мельком видел во время последней из своих двух поездок в Америку. Среднего роста, мешковатый, не сказать, чтобы сильно пьющий, но и не чуждающийся пивной кружки, Абби имел репутацию гения интриг, этакого Макиавелли. Тогда в Америке они обменялись лишь парой фраз, но характерно, что Абби сразу сказал: он сам будет вникать во все детали гранта для курчатника.
Это было правилом Джона Абби, за что его и уважали. Абби сам – дотошнее некуда – докапывался до сущих мелочей, причём были у него явные любимчики, а были те, кто ему чем-то не понравился, и тем Абби сразу «ставил минус», но не объявлял им об этом, просто год за годом человек будет получать отказ на все его попытки что-то сделать.
И вот в конце октября Исаак Моисеевич решил прижать к стенке Боба Фиалу и потребовать ясного ответа: когда придут деньги? А если ответа нет, то зачем вообще вы приехали? Весной ведь уже была здесь «промежуточная миссия» из трёх американцев.
…Фиала согласился говорить, но попросил, чтобы Вити Овчинникова не было.
– Только вы, я и Кен. Или просто вы и я. Виктор пусть подойдёт позже. Полчаса – час нам нужны наедине.
– И, наверное, мы позвоним г-ну Абби, ведь он всё решает?
– Может быть, и без него решим, – неопределённо ответил Роберт Фиала.
Он назначил встречу в отведённом американцам кабинетике; Кен тоже присутствовал.
– …Господин Файнберг, – сказал Боб решительным и не сулящим хорошего голосом, – для того чтобы перечислить в Россию деньги, нам нужно ясно знать, кто обеспечит наши интересы со стороны России – кто отвечает за нужный нам результат. Вы способны быть этим человеком?
– Думаю, что да, – ответил Исаак Моисеевич, сам удивляясь тому, как легко это произнеслось. Но разговор так и был построен, чтобы облегчить ему эти «да».
– Тогда вот вам сделка, – заявил Фиала (“Then, here’s the deal”). – Вы даёте мне слово, что интересы Соединённых штатов будут обеспечены на сто процентов, а я вам гарантирую быстрое перечисление второй части гранта и закрытие работ по нему. А затем… – Блеснув глазом, Фиала выразительно посмотрел на Файнберга.
– Сотрудничество может быть продолжено в расширенном объёме.
– Да, но что такое «интересы Соединённых штатов»? – Исаак Моисеевич чувствовал себя слабаком перед тушей этого американца с налившимися кровью глазами, с громадными кулачищами на столе. Он пытался поймать взгляд Кена, однако тот подчёркнуто смотрел в сторону.
– А что такое интересы СшА – для этого здесь мы с Кеном, – ответил Боб. – Это мы вам скажем. И звонить Джону Абби совершенно не обязательно. Решаем вы и я. Согласны?
– Да, я уже сказал.
– Отлично. Тогда… – Фиала грузно наклонился и извлёк из портфеля пачку листков. – Этого никто не должен видеть. Это вопросник. Ответьте письменно и отдадите мне. Как только я получу ваши ответы, вопрос двинется. Потом кое-что придётся подписать… Мы в любом случае должны подписать с вами как с директором лаборатории дополнительный протокол.
– Этот опросник… – Исаак Моисеевич просматривал листки, которых было двадцать с лишним. – Это квалифицируется как «госизмена» по российским законам?
– Ваши законы вам лучше знать. – Фиала приложил палец к губам и пожал плечами. – С нашей точки зрения, тут нет ничего криминального, но в ваших интересах – чтобы этих листков никто не видел.
– Согласен… я уже сказал, что согласен. – Исаак Моисеевич попытался взбодриться, хотя чувствовал себя раздавленным.
– Кен, у вас есть что добавить? – Фиала обернулся к Кеннету, и в этот момент дверь резко распахнулась и вошёл Овчинников.
– Ой, простите… я не помешал?
– Без стука, Витя? – Исаак Моисеевич первый встал и пожал ему руку, то же сделали оба американца. Во время их рукопожатия Исаак Моисеевич повернулся к Диме спиной, заслоняя листки с вопросами, и убрал их в портфель.
– Но мы прервали Кеннета, – сказал Исаак Моисеевич. – Вы что-то хотели сказать, Кеннет? – я хотел сказать… – Кеннет замялся. – Наше сотрудничество сталкивается сейчас с такими проблемами, которые более обычны были в девяностых – самом начале двухтысячных, в «Соросовский», так сказать, период. По крайней мере, так я могу судить по рассказам, я сам я тогда в России не бывал… В сегодняшней России многие утверждают, что страна твёрдо стоит на ногах, и всё же никто не отрицает, что бюджет Соединённых штатов в десятки, иногда в сотни раз больше, так что…
– В общем, так, – перебил Кеннета Боб, а Исаак Моисеевич мельком подумал, что не надо быть супер-аналитиком, чтобы понять, о чём они тут говорили до прихода Вити. И Овчинников наверняка всё понял. – Мы всё решили и ждём от вас скорейшего ответа, тогда будет быстрый ответ и от нас.
Исаак Моисеевич даже руками не стал всплёскивать: настолько ясно было, что Боб решил не скрывать ничего от Вити.
– Ну вот… – Исаак Моисеевич обратился к Виктору, хотя говорил поанглийски. – Наши американские партнёры попросили меня кое-что дополнительно им представить для гранта… Поэтому я сейчас уезжаю домой, а вы, Виктор, с гостями, по их программе… У вас есть какие-то проблемы? В Обнинск вы уже ездили?
– Обнинск у нас откладывается, – ответил Виктор. – Сегодня экскурсия в МГУ…
– Ну, если ко мне вопросов нет, то удачи вам…
И Исаак Моисеевич уехал домой, уже в автобусе достал эти несчастные листки, вчитался…
Холодное, тоскливое чувство поражения всё больше овладевало им… Неужели вот так он «проиграет» свою жизнь? Ведь его, по сути, завербовали, и он на это согласился… Сегодня влипнуть в дело о госизмене было так же нелепо, как, допустим, заразиться СПИДом. В его-то возрасте, когда уже давно – никаких любовных интрижек, когда уже сам СПИД, можно сказать, неактуален, даже для молодёжи. И вдруг скандал: «Исаак Моисеевич болен СПИДом!» – Вот такой же дикостью было бы вляпаться в тайное сотрудничество с американской разведкой сейчас, когда – верно сказал Кен – Россию все считают стоящей уже на собственных ногах.
…Но так ли уж истинно то, что Россия встала с колен? Сегодняшней РАН далеко как до Луны до того размаха, с каким действовала Академия наук СССР. Эти чёртовы гранты по-прежнему нужны; при том что американцы сделались умнее: они поняли, что не русские «профукали» СССР, а они, американцы, прошляпили победу в Холодной войне. ельцин задурил Клинтону голову, уговорив его создать Международную космическую станцию в те самые годы, когда в России многое рухнуло и страну можно было брать без оружия.
Теперь американцы спохватились; поздно, но тем гаже они пытаются злобствовать, выжимая за каждый доллар столько, сколько в годы Клинтона не требовали за миллион… А он, уважаемый учёный, отец семейства и дед двоих внуков, руководитель семинара и, быть может, целой научной школы… Он станет козлом отпущения во всём этом деле, которое, наверняка, закончится скандалом?
Ну что же, – сказал себе Исаак Моисеевич, выходя из автобуса и направляясь к дому. – «Руководить значит страдать». Хочешь возглавить лабораторию – добудь для неё денег. Пусть хоть таким способом – а как ещё?

Глава десятая

Казачий атаман Красновский на людях играл бодрячка, но чувствовал такое отчаяние, которое вполне мог бы назвать муками ада на земле.
Конечно, казак не должен унывать, тем более – атаман… Но кроме вещей совсем остервенелых ни разум, ни воображение ничего в будущем не сулили. его единственный сын погиб во время службы в армии в самом начале двухтысячных, это было тем более горько и нелепо, что Николай Юрьевич был кадровым офицером и о такой же судьбе мечтал для сына.
Отец Николая Юрьевича тоже был офицером… Нынешний военный пенсионер Николай Красновский родился в Казани, вырос под Киевом в городе Белая Церковь. Закончил Псковское военное училище, служил под Тернополем, в Днепропетровске, Харькове и Москве. Воевал в Афганистане, был награждён…
А семейная жизнь не задалась. После гибели сына с прежней женой расстался, хотел жениться на молодой, но не сложилось. Сошёлся с женщиной разведённой, у которой собственный сын (почти ровесник его погибшего Анатолия) военных не любил, русского духа тоже чурался, а с появлением отчима-казака вообще перестал собственную мать навещать, и слава Богу. Для Красновского теперь молодые казаки были его сынами: тот же могучий Пархоменко или нескладный и слишком горячий Анатолий Кириллов, тёзка его погибшего сына.
Итак, сын потерян, других родных детей нет и это, что же, – и озлобило Николая Юрьевича, и привело его в казачество, эту универсально ненавидимую либералами и нередко сегодня шутовскую прослойку?
Может быть, так; но он предпочитал думать по-другому. Николай Юрьевич верил, что русский – это тот, кто обладает достаточным, быть может даже – избыточным запасом сил и кто убеждён в великом предназначении нации, несмотря ни на что.
А вынужденная бездетность это, конечно, проклятье, но она же позволяет сосредоточиться не на лично-семейном, а на тех великих задачах, которые он никогда не выпускал из вида… Хотя заниматься приходилось в основном мелочами.
Имелся у них кусок земли в Тропарёво, на нём – полуразвалившееся здание
(«казачий курень»), новопостроенная конюшня, плац для строевых занятий. При их Южно-московском казачьем отряде действовал кружок самбо, в который привлекли более десяти мальчишек, худо-бедно учили их и стрелять, собирать-разбирать автомат, рубить саблей.
А вот лошадь в конюшне была одна-единственная, это и ставило крест на мечте многих казаков: на конях патрулировать парки. Хотя бы две-три лошади – был бы уже отрядец, но выезжать по очереди на единственной кляче – они просто вызовут хохот. Потому Красновский ограничился высылкой пеших патрулей.
Делали это по договору с МВД, но бесплатно, люди где-то работали, а казачью справу (форму) надевали в качестве хобби, либо, как Красновский, были военными пенсионерами. Но даже пешие патрульные наряды позволяли хоть чуть-чуть показать казака в центре Москвы, поучаствовать в столкновениях с либеральными толпами.
«Политика мелких шажков»… Однако имелись у Николая Юрьевича и несколько крупных, любимых идей. Он их однажды кратко записал – получилось сумбурно и противоречиво; реально тут почти ничего не выполнялось… И всё же сидело в голове как некий якорь. Записалось торопливо следующее: Захватить баллистическую ракету. Для этого провести казачью разведку и выслать наряды в Плесецк, на Байконур, на космодром Восточный.
Следующий этап: у северо-корейцев добыть ядерный заряд (если наши заряды шибко охраняются и не удастся достать свой внутри России), установить действующую боеголовку на ракету и запустить её на США.
Вариант (в самом худшем случае): перекодировать наш грузовой «Прогресс», запускаемый для МКС, и повернуть ракету на Нью-Йорк или Вашингтон. Пусть без боезаряда, но хоть что-нибудь.
Для этого попробовать внедриться в центр управления полётами в Королёве, перебросить туда казачье подразделение (в соседние Мытищи?).
На этом записи обрывались. Он о них почти и не помнил, а когда вспоминал – пожимал плечами. Детство, что ли, ещё не умерло в нём? Совершенно несерьёзный план путча, только направленного на захват не власти, а отдельной ракеты или космодрома.
С другой стороны, он ведь прошёл через политическую клоунаду и знал, что для патриотов захватить федеральные рычаги власти – задача почти несбыточная.
Посидел Красновский в президиумах партий и движений, походил в пикетах, постоял единичкой в толпе с флагом или хоругвью, поговорил на митингах и живым голосом, и через микрофон… Близко не подпускают даже к такому ряженому статусу, как думское депутатство. Так уж лучше ракету захватить или хотя бы помечтать об этом… Ведь мечты порой сбываются, особенно если что-нибудь делаешь для их осуществления.

***

Проникновение на космодром Плесецк в Архангельской области или на Байконур в Кзылординской области нынешнего Казахстана Николай Юрьевич почти сразу отбросил как проекты утопические. Плесецк – объект Министерства обороны России и охраняется почти так же строго, как в военное время, то есть вариант «отвлечь разговором» не пройдёт. часовые имеют инструкцию стрелять на поражение, и то же самое – в так называемом «независимом Казахстане», в котором власть, если с чем-то серьёзно борется, так это с исламскими террористами. Те не прочь были бы завладеть «независимыми землями», включая космодром. Кроме того, город Байконур целиком сдан в аренду Казахстаном России на пятьдесят, кажется, лет.
Но Бог с ним пока, с Байконуром, посмотрим на город Королёв, что в получасе езды от Московской кольцевой в сторону северо-востока. Во время пикета в центре Москвы Николай Юрьевич разговорился с казаком из Мытищ – городка, примыкающего к Королёву, где и размещён знаменитый Центр управления космическими полётами. Оказывается, Мытищинские казаки имели договор с администрацией города на охрану правопорядка, а есть ли аналогичный договор с администрацией Королёва, казачок не знал. Вполне мог быть, – рассуждал Николай Юрьевич, – и если да, то в нём главным пунктом (гласно или негласно) будет: не подпускать к космическому объекту любых радикалов, в том числе «называющих себя православными». Договор с казаками антиказачьей направленности: это Николай Юрьевич сам не раз проходил, и это его не удивляло. Главное, ты нас не тащи за решётку за ношение казачьей одежды, а там уж мы постепенно разберёмся, кто из нас «экстремист».

***

Не первый год горячими днями становились общенациональные праздники.
В нынешнем мае – первого и пятого – случились заварухи на Пушкинской и ещё где-то в центре, да и приблизившиеся ноябрьские не обещали казакам покоя.
«День народного единства» – четвёртое ноября – выпадал в этом году на среду, потом в четверг-пятницу народ будет опохмеляться, а седьмого ноября, в субботу, следовало ждать новую бурю. В ответ на «Русский марш» четвёртого ноября (который полиция будет разгонять, а казаки, по традиции, останутся в стороне, хоть и будут скрипеть зубами) – в субботу и воскресенье либеральная шобла попробует отобрать у русских город. Конечно, седьмого свои марши проведут коммунисты, и их толпотворчество можно было бы считать патриотичным, но к ним уже лет десять как научились примазываться тёртые и мутные, не столь уж молодые погоняльщики совершенно зелёной молодёжи: не то они правые, не то левые, не то русские, не то интернационалисты… ДДТ, одним словом.
…Точнее: ДДТ и ЛГБТ в одном флаконе. А смесь-то – неуживчивая! Здесь казаки неплохо засветились в мае в центре Москвы: нагайками стегали несанкционированный фестиваль геев, объединённый с митингом в защиту режиссёра Серебренникова. Потом гей с серьгой в ухе хвастал в интернете, что казаки, дескать, привлекли внимание к их фестивалю, который организаторы надеются сделать ежегодным… И на ближайшие ноябрьские, до которых осталось уже всего ничего, голубые, правозащитники и прочая мразь запланировали в Москве десятки (без преувеличения) шествий, митингов, фестивалей и прочей хрени, которую кроме казаков, похоже, разгонять было некому. Так и живём: «Русский марш» тормозят ОМОН и Росгвардия, словом – государственная полиция: перекрывают улицы и подгоняют автозаки; а марши и сборища антирусские государство делает вид, что не замечает.
Но не всё потеряно… Были и у казаков свои люди в ОМОНе, Росгвардии, полиции; Николай Юрьевич с парнями двадцатого октября подъехал к муниципальному главе в Тёплом стане и уговорил-таки прохиндея отдать им старенькую машину для перевозки з/к – «автозак». Своя пожарная машина у отряда уже давно была: она принадлежала казакам, но стояла в пожарном депо, как бы запасной единицей. Был у них и шофёр-пенсионер, по фамилии Баринов, дядька немного капризный, не пожелавший записаться в казаки, но провёл за баранкой всю жизнь, и в двигателях разбирался. В общем, пожарная машина была на ходу, и Николай Юрьевич помнил о ней как о мелком, но всё же козыре: подогнать в какую-нибудь бучу, на толпу повлияет.
С автозаком, однако, выходило ещё лучше. Когда Лошиц (депутат в Тёплом Стане) отдал на фургон документы, Николай Юрьевич мигом подключил к делу водителя Баринова: добиться, чтобы автозак был на ходу к ноябрьским праздникам! (А у машины колёса спущены и проблемный двигатель.) Автозак станет недостающим звеном! Казачеству ведь запретили иметь оружие (кроме шашек, нагаек и учебных автоматов для сборки-разборки). Но как разгонять толпу, если не можешь посадить кого-то за решётку и под ключ?
Между прочим, своя камера для нарушителей у них была: так называемая гауптвахта в полуразрушенном курене рядом с конюшней. Она обычно пустовала, а жаль: ведь не зря её называют «гаупт»: по-немецки, «головной» или «главной» вахтой. Именно с такого помещения и начинается любая дисциплина.
Николай Юрьевич решил, что именно а автозаке они выдвинутся на Пушкинскую площадь 7 и 8 ноября: менты могут остановить, но могут и пропустить, в большинстве, это свои люди по духу.
А за неделю до ноябрьских позвонил Николаю Юрьевичу атаман Северо-московского казачьего отряда и позвал на помощь: в парке Северное Тушино радикалы планируют снос заборов, которыми ограждена стройплощадка будущей церкви. Немногие защитники храма ночами жгут костры, измучены, запуганы, а атеисты собирают громадные толпы и особенно массовый шабаш намечают на субботу, седьмого ноября. В общем, «Все на выручку!»
Николай Юрьевич поначалу озлился: у нас свои планы, мы не можем их бросить… Потом остыл, набрал Баринова (водителя): как там автозак? Тот обрадовал:
«Двигатель заканчиваем перебирать, будет работать, но на колёса, Юрьич, у меня денег нет. Переобувать надо машину целиком, мне этого не потянуть». Теперь Красновский озлился уже на Баринова… «я заплачу за колёса, договаривайся на любую цену, но к утру субботы машина должна быть в действии». Вот так: прощайте, зубы! Николай Юрьевич хотел ставить импланты, а теперь все его смешные сбережения в размере ста тысяч рублей пойдут на чёртовы колёса.

***

Они приехали на автозаке ровно вовремя: страсти в парке накалились.
Хотя была суббота, но ехали долго, попали в пробку из-за ДТП. Добрались в Северное Тушино лишь после полудня и поразились: в парке была такая толпа, что еле пройдёшь! Откуда либералы берут столько людей? Стояли на газонах и на дорожках, и пахло скандалом, слышались то женские визги, то педерастические мужские крики: «Полиция! Где полиция?!»
Пока стояли в пробке, он созванивался с атаманом Северного отряда Никифоровым, и раза три они успели поменять план действий: так быстро менялась обстановка. В конце решили: подъехать по набережной, высадиться и врезаться в толпу либералов сзади. Так и сделали: сначала молча шли по газонам через толпы, их никто не останавливал, потом всё шире заговорили со всех сторон: «Казаки!
Осторожнее, друзья, казаки! Казачков десяток подъехал!»
И правда, их был всего десяток, и Красновский пожалел, что не дал команду разомкнуться: тем самым он позволил себя пересчитать! А десятка кто же испугается? Либералов тут были многие сотни, скорее – тысячи.
– Вперёд, ребята, а ну – похлещем! – закричал Красновский и хлестнул ногайкой загораживающую путь группу. Там взвизгнули, разбежались… – что, тварь, не любишь?! Хлещи их, ребята!
Николай Юрьевич вошёл в раж, да и приятно это было: видеть, как волны страха – словно ветер пригибает траву – сжимали этих людей в плотные кучи и заставляли их бежать прочь гурьбой, как бегут овцы от кнута.
Так, разрезая толпу, они пробились к забору – вернее, к лёгонькой металлической сеточке, которую грех было не сорвать и не повалить. При виде их за прозрачной этой сеткой посветлели лица наших – совсем уже угрюмые и отчаянные.
– Вы стойте за сеткой! – крикнул им Красновский. – Мы пойдём их здесь громить!
План его был: как бы отталкиваясь от ограды, зигзагом идти через толпу. Однако двое из либерастов вцепились в ограждение и не хотели бежать, их повалили на траву вместе с сеткой.
– Этих я возьму! Этих в автозак! – крикнул Красновский, и вот уже могучий Пархоменко держал обоих за шиворот, каждого одной рукой. Правда, тот, что посильнее, в красной куртке, вырвался и удрал, зато второго, курносенького, Красновский сам, заломив ему руку, потащил в глубь позиции обороняющихся. Верёвки имелись, и пойманному связали руки и ноги, посадили его на траву.
– Ты кто такой?
– Не имеете права! я сотрудник Курчатовского института, – кричал задержанный, – над атомным проектом работаю! – что?! Вот ты-то нам и нужен! – обрадовался Красновский. Атаман сам не понимал, что он говорит и что вообще происходит.
Свист, ор и гам стояли до небес, кто-то кричал в мегафон, всё время визжали девицы и женщины… И то, что Красновский произносил, выскакивало из него автоматически. «Взять заложника из курчатника, добраться до атомного проекта!»
– чушь, безумие! – останавливал он сам себя. – Сейчас решается судьба загородки: устоит ли она?
– Ребята, не отвлекаться! Все на разгон толпы, оттеснить от забора!.. Арестованных сажай сюда! – Он сам себе противоречил. – Связывать их всех вместе, потом подгоним автозак… Вперёд!
Он бросился туда, где уже повалили несколько секций забора, где либералы хлынули лавой на так называемую охраняемую территорию, где уже ясно было, что всё потеряно. что-то хлопнуло, взорвалось, задымились клубы слезоточивого газа; сквозь пёструю толпу зачернела форма полиции, которая, кажется, действовала на стороне большинства, то есть – увы – на стороне всё той же пятой колонны.

Глава одиннадцатая

Стройплощадку в парке Северное Тушино отстоять не удалось. Либералы ворвались на неё точно так же, как год с небольшим назад это им удалось в Екатеринбурге. Там тоже планировали занять часть сквера храмом, так называемая общественность возмутилась, захватила участок и не дала начать строительство.
Власти Екатеринбурга объявили, что для храма найдут новое место, а, собственно, зачем они это сделали? Стройку можно было заморозить, часть сквера раскопать: не хотите храм – получайте кучи песка и щебня.
Похоже было, что тактику «заматывания вопроса» выбрали в Москве, и слава Богу! Ограждение было снесено, стройку никто не вёл, но и от проекта возвести храм не отказались. Борьба перешла в плоскость проволочек и юридических тяжб.
Когда Красновский увидел, что либералы прорвали оцепление и сломали хлипкий забор, он собрал свой десяток казаков и приказал им троих арестованных тащить в автозак. И сам хлестал толпы ногайкой, расчищая путь. Либералы смаковали победу, доламывали хрупкий заборчик, глумились над посрамлёнными защитниками стройки, большинство из которых исчезло, но некоторые угрюмо оставались на своих местах, словно не веря в произошедшее или пытаясь доказать кому-то: я не ушёл, а то, что меня давно окружили, мне безразлично.
В этой неразберихе троих связанных казаки всё-таки дотащили до набережной, куда подогнали автозак, загрузились и уехали, хотя их пытались не выпустить, кто-то ложился под колёса, пришлось оттаскивать. Выбрались из свары, и в районе Волоколамского шоссе Красновский попросил Баринова остановить фургон в тихом месте. Таковое пришлось поискать, и всё же некий тупичок обнаружили, там сняли показания со всех трёх задержанных. Вернее, переписали данные с отобранных у них документов.
После этого Красновский вышел из фургона, позвав с собой Пархоменко и Анатолия. – что будем делать, казаки? С этими тремя гавриками?
– Выпороть бы их… – мечтательно произнёс Пархоменко. – И отпустить.
– Теперь мы в их руках… – Анатолий поёжился. – А не они у нас. если они трое дадут показания… Да ещё сговорятся, да найдут свидетелей дополнительных…
– Эх, – крякнул Пархоменко. – Мало не покажется.
– Вот и я думаю, казаки, – сказал Красновский, – что надо их подвезти к метро и там отпустить… Всех, кроме одного. Студента-медика отпустим, и второго, который сказал, что работает курьером, а вот третьего, который кричал, что он сотрудник Курчатовского центра, – его я оставлю себе.
– Кричал: «если не отпустите, вам же, мол, хуже будет», – процедил Пархоменко.
– Посмотрим, кому хуже будет! – Николай Юрьевич ещё не остыл от схватки, но чувствовал, что к нему уже вернулась способность рассчитывать действия. – Анатолий, как у тебя с этим хутором? С дачей твоей?
– В деревне Кукшево? – Анатолий оживился. – Завтра я собирался. Но условия… Ты же был там, Юрьич.
– Условия создадим. Значит так… – План сложился в голове атамана мгновенно, и он скороговоркой высказал его так, как если бы прочёл по бумажке. – Сначала двоих отпускаем у двух разных станций метро, потом третьего – Евдокимова – привозим в курень, по дороге тебя, Анатолий, завозим домой, и ты приезжаешь в курень на своей машине…
– Машина неисправна. – Анатолий почесал в затылке.
– Тогда на твоей, Николай. – Красновский повернулся к Пархоменко. – У тебя исправен джип?
– Так точно.
– Значит, следом за нами едешь в курень, там его загружаем в багажник твоего джипа и втроём везём к Анатолию, в деревню. Там за два-три дня мы должны его сломать. я возьму у него расписку… Потом отпустим, и будет наш человек в курчатнике. Или не отпустим, – добавил Красновский зловеще. – Посмотрим, как он себя поведёт. Всё ясно? По местам, в фургон…
Николай Юрьевич вызвал наружу водителя и повторил ему инструкции. Они сильно рисковали: «похищение людей», «взятие заложников» – серьёзные статьи.
Именно поэтому следовало высадить двоих у разных станций метро, чтобы не смогли договориться. Красновский поспешил в фургон:
– А ну-ка, этих двух рассадить! Вы что, элементарное забыли? Арестованные не должны общаться, а вы при них не должны говорить ни о чём!
– А мы не арестованные! Вы не имеете пра… – От удара ногой под дых евдокимов не смог договорить.
– Ты у меня вякни ещё! – На него надвинулся Пархоменко. – Счас рот-то заклеим скотчем!
…Автозак на московских улицах вызывал странные взгляды полицейских, но пока их не останавливали. У первой станции метро Красновский сделал вид, что с кем-то созванивается, потом якобы нехотя вернул документы студенту-медику.
– Повезло тебе в этот раз. Начальство приказало отпустить. Но ты будешь на учёте. Ты ведь русский человек?
– Да я вообще нейтрален! я случайно там оказался. – Студент неверной рукой взял документы и быстро исчез.
То же самое Красновский проделал на следующей станции метро со вторым задержанным – курьером. Этот вообще начал уверять, что хочет поступить в казаки, – Николай Юрьевич чуть не дал ему свою визитку. Но это было бы крайней глупостью!
– В казаки вы не годитесь! – сказал он резко. – Предложите ваши услуги в МВД, там скорее оценят… А в общем – успехов. – Он хлопнул парня по плечу, запрыгнул в дверь фургона.
– А ты, скотина… – С размаха ударил в лицо третьего, Евдокимова, тот успел отвернуться, и кулак угодил в скулу. Всё равно синяк будет, а ведь это зря… Следовало человека сильно напугать и в то же время не оставить следов. И об увозе его в деревню не должны были знать лишние, включая остальных казачков. Половину из их десятка Николай Юрьевич отпустил домой тоже у метро.
– Спасибо, ребята, сегодня потрудились на славу! Не без ранений… – У одного из казаков половина лица была раздута – ударили ногой; у многих порвана форма, да и наполучали синяков и ссадин: они будут болеть тем противнее, чем яснее будет становиться, что сегодня их, в сущности, победили. А эта авантюра с так называемым «арестом», а с точки зрения власти, с «похищением» людей, может привести к аресту их самих и к роспуску их отряда… Не случайно у Николая Юрьевича темнело в глазах, болело горло и, похоже, поднималась температура: сам организм кричал ему, что он совершает тяжёлую ошибку!
Но спрашивается: наших людей сколько раз похищали, сколько держали в рабстве, скольких зверски убивали те же чеченцы? При полном молчании, а то и при одобрении Запада и так называемого «правозащитного сообщества». А что же мы, казаки? Должны забыть наше древнее правило учиться у врага и воевать его оружием?
Всю дорогу по МКАДу и потом до куреня он безмолвно молился: и чтобы Господь не дал ему заболеть, и чтобы добраться успешно до намеченной точки в Подмосковье… Остановили их один раз, Баринов предъявил документы, которые были в порядке, а солидно объяснять, кто они и какое «важное задание руководства» выполняют, Баринов умел, это был прирождённый дипломат. Он и на собраниях выступал так весомо, что завидки брали. Поскольку фургон был закрытый и с внутренними перегородками, то менты, даже если бы и заглянули внутрь, ничего бы не увидели, но они заглядывать не стали, удовлетворившись какими-то словами Баринова.
Высадили Пархоменко у его дома, наказав не мешкать, и, наконец, въехали на волнистую, ухабистую землю их куреня, причём Николай Юрьевич так и не решил: выводить ли евдокимова в их так называемую «гауптвахту», то есть карцер, или держать его в фургоне и уже оттуда перегрузить в джип Пархоменко?
У арестованных при угрозе жизни обостряется сила ума, они по малейшим подслушанным обрывкам слов угадывают намерения тюремщиков, по остановкам и поворотам машины способны увидеть маршрут, словно прочерченный на карте…
Охраннику, находящемуся в более спокойном состоянии, нечего и думать состязаться с ними. Но это охраннику «законному», а поскольку казаки тоже отчасти «вне закона», то их проницательность может и не уступить вражеской… если бы только отпустили боль в горле, шум в ушах и потемнение зрения…
…Аптечка! – вспомнил Красновский. Здесь, в курене, должен быть аспирин.
Он, едва ли не пошатываясь, обошёл кабину, из которой на землю грузно соскочил Баринов.
– Документы на машину… В бардачке? Ключи?.. Хорошо, давайте мне… Мы с этим гавриком скоро закончим, отпустим его… Пока пусть посидит в фургоне.
– Николай Юрьевич, вы в порядке? – Баринов всмотрелся в лицо атамана.
– А что, плохо выгляжу?.. Пойду прилягу. Слегка устал. Вам спасибо за службу, хорошо поработали…
Слава Богу, аспирин нашёлся, и Красновский принял две таблетки, прилёг.
Тут приехал шумный Пархоменко, с полным мешком куры-гриля, лаваша… Пива не забыл.
– Это запрещается! – воскликнул Красновский, указывая на пиво. – Воды бы привёз лучше! чем запивать будем?
За водой послали молодого казачка, плотно покушали, потом возник вопрос: дожидаться ли темноты или везти пленного в деревню сейчас?
Красновский вышел из караульного помещения, намереваясь приложить ухо к металлической обшивке автозака. Но уже издали были слышны глухие удары и крики. Этот паразит стучал в железные стенки фургона и звал на помощь! если посторонние услышат… Вообще вся эта затея с автозаком самому Николаю Юрьевичу казалась всё более безумной! Не в том они положении, чтобы разъезжать на таком транспорте, у них и пожарную-то машину новое начальство МчС обещало отобрать.
Он вернулся в караулку.
– Ребята, кто его успокоит? Кричит, в стены стучит… Ты, Анатолий?
– Вместе пойдём. – Пархоменко тоже поднялся, и они вышли вдвоём с Анатолием, потом Пархоменко вернулся за скотчем. – Думаю рот ему сразу заклеить…
– Правильно! – одобрил Красновский. – Сейчас поедем, минут через двадцать, ждать не будем…
Он позвонил тому сообразительному казачку, Жене Белошееву, который сгонял в магазин за бутилированной водой и которого он отпустил было домой. Тот вернулся, и атаман поручил ему узнать как можно больше о задержанном Евдокимове Дмитрии Михайловиче, 1985 года рождения. Съездить по адресу, посмотреть, что за квартира, кто ещё прописан, кто проживает.
– По базе пробей, у тебя есть справочник телефонный?
– Так точно. Он устаревший, правда…
– В соцсетях его найди. В общем, полную оперативную разработку, набери на компьютере результаты и вышлешь мне, завтра к полудню.
– Женат или холост, есть ли дети… – добавил Пархоменко, уже вернувшийся в караулку.
– Стоп! – Красновский поднял руку. – А вот этого не надо! Твоя главная задача – не засветиться. Только квартира: какой дом, какой этаж, как выглядит подъезд. Но ни одного вопроса ни к кому из соседей, понял? если человек исчез и приходят узнавать о нём…
– Ясно, Николай Юрьевич, я же не дурачок.
– Один раз пройдёшь, и всё, зоркому казаку этого достаточно. Но соцсети остаются… И никому ни слова: об этом знаем только мы четверо. Для всех остальных: мы его отпустили, вернее: вообще не знаем такого и не видели…
Положили его не в багажник джипа, который менты могли попросить открыть, а на пол позади водителя, рядом с Анатолием. Сверху навалили старых бушлатов, пару мешков с заржавленным оружием и всякими железками. евдокимов сомлел и уже вовсе не дёргался; сутки его, конечно, нельзя будет поить и кормить, чтобы стал сговорчивее.
Наконец поехали. Небо хмурилось, и брызгал дождь; холодная ветреная погода – мрачнее некуда. Их маршрут лежал сначала по Калужскому шоссе, с которого быстро свернули направо… Ватутинки, Жуковка, Верховье, Рогозино… Отличное шоссе продолжалось ещё минут двадцать до Первомайского и даже до Ивановского, где последний раз напрягся Николай Юрьевич на переднем сиденье, увидев пост ДПС и внимательные ментовские глаза. Он был в казачьей форме и готов был с достоинством выйти и раскрыть удостоверение в пластике. «есаул казачьего войска… Какие вопросы к моему водителю?»
Но не остановили… Вскоре дорога сузилась, после Милюкова участились выбоины в асфальте, а после Елизарова асфальт вообще исчез, и они начали опасно ухать в лужи на разъезженной грузовиками или тракторами дороге. Но до деревни Кукшево доехать ещё можно было, а вот потом Анатолий пересел вперёд и начал руководить Пархоменкой, что называется, в ручном режиме:
– По колее, по колее… Стоп! Здесь объедь! Объедь, объедь по траве…
…А ведь этот негодяй всё слышит! – в очередной раз кольнула мысль.
– Мужики, в сотый раз напоминаю, никаких названий не произносим, как и имён!
– Ты смотри, Юрьич, как бы он там не умер! – весело отозвался Пархоменко.
– Вот это будет казус!
– Какой я тебе Юрьич? – огрызнулся Красновский. – я Михалыч!
– Ну, уж до такой степени… Опа! – Машина опять нырнула в яму, бледный свет фар на кустах впереди упал вниз и подскочил.

***

– Вот он! Хуторок в степи! – нелогично объявил Анатолий, указывая на показавшийся из-за густого леса сарай. – Моя фазенда… Дом-то мы ведь проехали в одной из тех деревень, имён которых называть не буду… А это…
Это было то, что надо. Отдельно стоящие в окружении перелесков и болот два сруба с кое-как залатанными крышами; каких-то сорок минут от Москвы, а глушь, будто отъехали на четыреста километров. Строения Анатолий, кажется, оформил на себя совершенно бесплатно, настолько они никому не были нужны: ни нормального подъездного пути, ни электричества, ни даже колодца – за водой ходили с вёдрами к грязноватой яме на болоте.
…На случай чужих ушей Пархом, открыв дверь джипа, врубил погромче музыку, и под этот аккомпанемент с притащенного в сарай Евдокимова Красновский снял первый настоящий допрос. Фамилия, имя, дата и место рождения, место работы и должность. Оказалось: старший лаборант в каком-то там отделе курчатника. – ёЁ-ханый бабай! – не сдержался Николай Юрьевич. – Так ты лаборант всего лишь? А кричал-то: «атомный проект»…
Красновский с размаха бросил ручку на земляной пол сарая и туда же листки с протоколом допроса, встал с ящика… Хотел ударить пленного, тот испуганно сморщился и вжал голову в плечи.
Какой-никакой, а это был человек, гражданин России с паспортом, а за лаборанта дело пришьют так же, как и за генерального директора.
Николай Юрьевич нервно шагнул три шага в одну сторону и столько же в другую… Ладно! Будем работать с тем, что есть. Лаборант-то он – где? В Курчатовском институте. А это, как говорится, «не комар чихнул».

Глава двенадцатая

С момента захвата Дмитрий Евдокимов не переставал чувствовать своеобразное половое возбуждение. Неужели он настолько мазохист? Неужели ему нравится даже, когда его бьют, связывают, везут куда-то против его воли?
А вдруг будут насиловать в зад? Нет, казакам это несвойственно… Хотя, как знать?
Он любил извращённое подчинение – за это и был брошен женой. В основном, его привлекали педерастические упражнения, но однажды он попал в руки пары садистов. Секса втроём им оказалось мало. Они его связали и ввели в член стеклянный катетер, это была страшная, раздирающая боль! Он не верил, что стеклянная трубка диаметром полсантиметра войдёт в его мочеточник… Вошла!
Боль едва не свела его с ума, но когда катетер вынули, они все трое хохотали, как припадочные.
Ощущение и правда было женским: тебе в самое чувствительное место вставляют некий посторонний предмет… И всё же он постарался больше не встречаться с этой парой. А было над чем подумать… Мужчина этот, похоже, был опытен в катетерах и членах; быть может, сам прошёл через подобное. Ведь садисты, как правило, подвергают других тому, что сделали когда-то с ними.
…Это всё было плотно утрамбовано и закатано под другими воспоминаниями, под другим поведением, от которого он, тридцатипятилетний, не отступал уже сколько? Годик, наверное, будет… Последние мазохистские эскапады случились, кажется, аккурат прошлой осенью.
…Но неужели казаков привлекла именно его тщательно скрываемая, но, видимо, в чём-то проявляющаяся жертвенность? Наверное… Подобное притягивает подобное, точнее – непарные половинки находят друг друга.
…Но что им всё-таки нужно?
У него узнали личные данные, кто он такой, где и чем живёт, потом снова заклеили рот скотчем и ушли из сарая.
И Евдокимов остался один… Руки и ноги ему развязать не подумали, но хорошо, что не били! На той куче досок и реек, куда его посадили, не к чему было прислониться, он дополз до стены… Перепачкался: как теперь покажется в Москве?
…Итак, чего же хотят от него эти несчастные люди?
Снаружи совсем стемнело, а в сарае вообще было ничего не разглядеть. Позади брёвен бушевал ветер с дождём, и, между прочим, крыша сарая текла. Хорошо, не прямо на голову. Евдокимов потёрся затылком и виском о бревенчатую стену, потом улёгся рядом с этой стеной. Но земляной пол был влажный, и пришлось ползти обратно к той груде деревяшек, на которой он сидел раньше.
…В общем, пока с ним ничего плохого не сделали. Ну, увезли куда-то – в глухое место в Подмосковье. Сколько он ни прислушивался – ничего, кроме шума ветра и плеска дождя. Сырой, пронзительный холод мучил всё сильнее; он подумал, что надо бы двигаться…
Руки и ноги его были связаны; и всё-таки Евдокимов встал, начал приседать, чтобы согреться. Тридцать, сорок приседаний… Напрягал поочерёдно все мышцы, шевелил пальцами рук и ног, чтобы не затекали, крутил головой. Запыхавшись, садился на доски, потом опять холод пронизывал, и опять он начинал серию приседаний.
Время, наверное, шло к полуночи, и дождь не стихал. Между прочим, дверь сарая была не заперта, так как отсутствовали запоры, её просто снаружи подпёрли каким-то бревном или колодой. При желании можно было надавить сильнее, открыть и бежать, но куда – под дождь? И бежать со связанными ногами Евдокимов всё равно бы не смог – только катиться или ползти по мокрой траве.
…Он думал о своих родителях – престарелых уже матери и отце, о бывшей жене Ольге и десятилетней дочери Катерине. Папаша твой совсем непутёвый! – мысленно говорил он дочери. Хорошо хоть попал в политическую заваруху, а не в то постыдное, мазохистское, о чём вспоминалось с содроганием даже сейчас, когда главная дрожь была – от холода.
Как всё-таки им крикнуть, попросить, чтобы дали один из тех ватников, которые навалили на него в машине? Как умолить их отпустить его? Зачем он им нужен?
Опять напрягал мышцы, и делал приседания, и выбивался из сил. Пить хотелось.
…Когда муки холода стали невыносимы, Евдокимов взмолился Господу…
…И вдруг – теплом и светом опахнуло: голоса за дверью!.. его ослепили фонариком, потом кинули ему на колени пару телогреек защитного цвета…
– Одеть-то он не может, руки связаны, – сказал один казак, а второй обратился к нему голосом повышенно громким, как говорят с глухими или с не вполне разумными:
– Ну что тут?! Замёрз?! Понял, как на митинги протеста ходить? Ты против кого пошёл?! Ты на казаков пошёл, на Россию! – Это говорил второй казак, грузный. А первый, худощавый, спросил его:
– Будешь орать? Рот тебе разлепить? Спокойно будешь говорить?
Евдокимов усиленно кивал: дескать, да, отклейте скотч со рта. Это сделали, и он взмолился:
– Ребята, я совсем замёрз… Простужусь ведь!
– Ага! Не любишь? А манифестировать будешь?
– Не буду, ребята!
– Какие мы тебе «ребята»? – надвинулся бугай. – «Господа казаки» должен говорить!
– Ладно, подожди, – остановил его худощавый и обратился к Евдокимову так:
– Ты будешь ходить на митинги протеста?
– Нет, не буду… господа казаки! Хотя это ведь… Право гражданское! Там много народа было, почему меня взяли?!
– А не тебя одного! – явно соврал худощавый казак. – Сейчас со многими такие допросы проводятся: мы ваших арестовали человек сто. – я готов не ходить! – повторил Евдокимов и продолжал поспешно: – я не буду ходить на митинги! Простите меня и отпустите, отвезите обратно… Или просто развяжите, я сам доберусь…
– Мы тебя развяжем, – сказал грузный казак. – Но ты должен дать письменное обещание – согласен?
– Согласен! Подпишу любую бумагу!
– Э-э, так не пойдёт! «Любую бумагу». Осознать, покаяться…
Тут, видимо, у них была нестыковка: их пока прислали не для того, чтобы он что-то подписал (хотя он уже был готов), а просто – чтобы его утеплить. В итоге ему развязали руки, надели на него тёплый бушлат и опять связали. Найдя сухое место в углу сарая, кинули там другой бушлат, усадили его и ушли.
И Евдокимов даже слегка согрелся, начал задрёмывать… Но тут опять: открывается дверь, слепит фонарь, и ему развязывают ноги и приводят его – точнее, притаскивают, так как ноги почти его не слушались, – в жарко натопленную соседнюю избушку.
…Развязали руки, дали выпить воды, горячего чая, и началась «душеспасительная беседа», которая и впрямь показалась Евдокимову небесным каким-то елеем на раны, предвкушением того рая, в который он попадёт, если уверует в Господа. Правда, в избушке пахло чем-то съестным, и ему очень хотелось есть.
– …Ты понял, что не должен бунтовать? что не должен тусоваться с этой мразью оппозиционной?!
– Понял, господа казаки… Поверьте: случайно попал! я вне политики.