Роман. Продолжение. Начало в №№1-3, 2023.
Глава шестнадцатая
Евдокимова подвезли прямо к дому, к подъезду.
Сколько его продержали без пищи и почти без воды, он не помнил: может, трое суток, может, больше.
На вторые или третьи сутки он впал в беспамятство… В руки казаков он попал в субботу, седьмого ноября, а теперь уже шла следующая неделя, вторник, что ли.
…Его привезли к дому, и он не хотел выходить из машины: так сроднился с казаками, действительно, стал одним из них.
– Возьми себя в руки! – холодно приказал ему Анатолий. – И помни всё, что ты обещал! – И почти выпихнул его, захлопнул дверцу.
Джип уехал, а Евдокимов, пошатываясь, стоял перед подъездом, ничего не соображая.
…Он хорошо помнил предыдущую ночь, последнюю ночь допроса, и то, как его наконец покормили. Дали открытую банку говяжьей тушёнки и ложку, и его желудок заурчал, всё его естество накинулось на мясо… Горло и пищевод втягивали мякоть тушёнки быстрее, чем он успевал её прожёвывать; нёбо и весь рот блаженствовали от сока и плоти духовитой говядины, а на кусочки жёлто-белого твёрдого жира он и внимания не обращал, глотая их вместе с мясом.
Банка опустела, и он попросил ещё. «Не кормить привезли! Перебьёшься», – сказал ему кто-то, а другой смягчил: «Вредно много есть, дома покушаешь».
…Значит, я хочу жить, во мне есть жизненные силы! – с удивлением думал Евдокимов, вспоминая эту первую банку тушёнки и мечтая о новой еде. А он-то уже привык смотреть на себя как на малахольного мазохиста или медленного самоубийцу, гробящего жизнь на неперспективной работе.
«Перебьёшься» и «вредно много есть»… Тут были два разных тона, которыми с ним говорили казаки, но он-то относился к ним только и исключительно с горячей любовью!
…Его сломали – он понимал это краешком сознания; слышал когда-то и о так называемом «синдроме заложника», и о «любви к тюремщикам», возникающей у тех, кого удерживают силой. И всё-таки тут было нечто более глубокое. Ведь он не просто прирос душой к казакам, он уверовал в Бога!
С ним поговорил по душам Анатолий и дал ему иконку, которую Евдокимов – ему уже тогда развязали руки – сам убрал в нагрудный карман рубашки, как раз слева, на сердце.
…Когда же конкретно его сломали, уловил ли он этот миг? Пожалуй, случилось это после того, как пожилой казак вначале дал ему расписку на пять миллионов рублей, и он уже был готов её подписать, но атаман расписку забрал и объявил, что это была проверка. Им не нужны деньги, им нужно убедиться, что он – русский православный человек и готов им помочь. Тут он и сломался; возможно, расплакался, а может, и слёз уже не было, настолько обезвожен был организм. За кружку воды он готов был подписать любую долговую расписку; но эта подпись отвратила бы его от них, а вот когда ему дали другую бумагу: обещание сотрудничать с казаками, – вот тут он расписался, что называется, с полной любовью.
С благодарным чувством в груди.
Правда, там была и резанувшая фраза: «распространить в институте патриотическую литературу (брошюры, листовки)»… Как он это, где будет… разбрасывать, расклеивать? «Подмётные письма» ронять в коридорах? …плевать на всё!
Раз надо казакам – значит, надо ему.
…И ещё одна мысль все эти трое (или сколько там) суток не оставляла его.
Способны ли русские на жестокость? Евдокимов презирал Россию именно за её слюнявую мягкость; за то, что даже в годы так называемых «Сталинских репрессий» не решались уничтожать людей без следа, как это делали в Чили, где сначала свозили врагов режима на стадионы, а потом они исчезали бесследно. В СССР вместо этого заводили какие-то дела, судили какими-то «тройками», подшивали приговоры в папочки! Давали сроки, чёрт побери (то есть репрессировали на время), да ещё сохраняли за родственниками жилплощадь. Слюнтяи, идиоты, за это вычёркивают из истории! Разве так поступают настоящие садисты, хотя бы те, в чьи руки попадал он, Евдокимов? Ведь ему не только вставляли катетер в причинное место, его и просто били, и плевали в лицо, мочились на него (так называемый «золотой дождь») – и через это проходил.
…Но эти мысли у него в голове мелькали только первые сутки, а потом…
Потом холод и голод, и мучения от сырости в сарае, от затекания связанных рук и ног, которых он уже не чувствовал… И всё более частые отключки сознания, полубредовое состояние… Нет, они – русские – всё-таки тоже умеют делать больно, умеют пытать. Значит, их надо уважать, их надо любить.
Глава семнадцатая
Владимир-Али Кадимкин работал в движении русских мусульман без отдыха, но с одной оговоркой: настолько неустанно, насколько это было угодно Аллаху.
Он знал, что излишнее усердие может приносить вред, а вот вдумчивая и долгая молитва Аллаху – хотя, по видимости, уводит из делового мира, – в конце концов, даёт награду в делах.
«Вы ловчите и высчитываете, но Аллах лучше вас высчитывает!» – гласит Коран.
Как, в самом деле, далеко погрязли в заблуждениях те, кто весь день усердствуют в соответствии с собственным разумом, а молитву оставляют на «перед сном» или на редкое посещение мечети в какой-нибудь пустой выходной день!
Кстати, и в любви (думал Владимир) христиане и постхристиане тоже постоянно терпят неудачу, ибо любовь в соответствии с человеческим только разумом превращается в мучение… (Он был рад, что Мария подала на развод1, и не без гордости говорил себе, что она выполнила его не объявленную вслух волю.) Почти всё современное общество (кроме мусульман) барахтается в силках «верха» и «низа», в более или менее осознанном разделении на то, кто главный, а кто подчинённый в семье, в любви и даже просто в сексе. Попытки же выстроить равенство, например, удовлетворять друг друга в позе «69», – мусульманину кажутся смешными и отвратительными.
Без любви мужчины и женщины к Аллаху не будет и взаимной любви, и никакие «камасутры» не помогут.
При всём при том зажатость в сексе мусульманам не свойственна; наоборот, многожёнство это ведь, по сути, групповой секс. Об этом, конечно, не следует заикаться в сегодняшних условиях, когда мусульмане обличают европейцев в разврате, но по существу это так.
Владимир принял ислам в 2003 году, когда ему было двадцать четыре; произошло это в результате бесед с ныне покойным Гейдаром Джемалем. Но с Джемалем говорили о доктрине и о политике, параллельно же Владимир общался с девушками-татарками, чеченками… Когда он одной из них сказал по телефону, что хочет принять ислам, услышал в ответ молчание, потом она попросила подождать: закроет дверь, чтобы говорить наедине. Положила трубку, вскоре опять взяла её.
– Так что ты говорил?
– Я говорил, что хочу принять ислам…
Она зарычала от удовольствия; такого животного рыка он не ожидал от девушки в меру субтильной и обычно разговаривающей как мелодичный колокольчик. Договорились встретиться в метро, и он к моменту встречи успел раскаяться в чувствах, которые испытал от общения с ней.
Она была неглупа; увидев его, она сразу поняла, что с ним происходит, подвела его к колонне станции и повернула спиной к этой колонне, встав перед ним так, чтобы её лицо видел только он. И он с замиранием, уже не сопротивляясь, лепетал что-то о своих исканиях, а она выразила на лице такое неприкрытое вожделение, что он сдался и предложил ей поехать к нему.
В тот день она, как говорится, его «взяла»… Маша тогда, слава Аллаху, была в отпуске и в отъезде, так что Владимир и Нурия, что называется, «оттянулись по полной». Она тогда была «девушкой в поиске», только не ислама, а мужа, но вскоре нашла такового и родила, и когда Владимир позвонил ей, резко оборвала разговор. Всё понятно: стала мамой и остепенилась. его встречи с мусульманками тоже сошли на нет, когда Мария родила Колю; потом возобновились, а лет пять назад Владимир был в шаге от того, чтобы заставить Марию согласиться на вторую жену. Фирюза уже жила у них в квартире, и Али не скрывал от Марии, что живёт с Фирюзой как с женой. Правда, сексом при ней Мария всё-таки заниматься не позволяла: хоть днём, хоть ночью врывалась к ним в комнату с плачущим сыном на руках, истерила и скандалила, и сама на это время перестала быть его женой. Приходилось перепихиваться, когда Маша уходила в магазин или на работу, это была страшная борьба, но помешали собственные братья Фирюзы Магомет и Ахмет, которые тоже вселились к ним в квартиру на улице Мира, под предлогом защиты чести их сестры. Это было слишком даже для Владимира, и он выгнал всех троих: Фирюзу, Магомета и Ахмета, за что ему пригрозили кровной местью: якобы он «обесчестил их сестру». Он был вынужден тогда уехать из Москвы, и до сих пор этот «херим» не был с него снят, приходилось жить, и работать, и даже ездить по Москве с оглядкой.
Но Фирюза была девушка-огонь, не уступала Нурие в изобретательности…
Итак, иудейка Мария взбунтовалась против второй жены, а ведь многожёнство бытовало и в иудейской традиции, чему Ветхий Завет даёт много примеров. Такие, впрочем, все мы: хотим возродить религию, но держимся и за так называемую нормальную городскую жизнь.
Теперь, когда Мария подала на развод, Владимир привёл домой – всё в ту же, пока общую с Машей, квартиру на улице Мира – свою новую будущую жену Патимат Ахмедалиеву. Она его была младше на семь лет, но выглядела значительно старше: этакий тип «железной старухи», хотя она вовсе не была старухой, ей было всего тридцать четыре! У неё уже было двое детей, но они остались в Махачкале, а даргинка с недавних пор стала москвичкой. Суровая, в платке, с прямыми волосами и запавшими глазами (разумеется, никакой косметики). И одевалась Патимат, опять-таки, в стиле поразительно сельском или провинциальном… Но в постели – в разгар ночи – бывала столь же любвеобильной, как и его прежние женщины.
…Секс – штука парадоксальная, размышлял Владимир: чем его больше, тем больше хочется… Категорически он не было согласен на одну Патимат: вот-вот она должна была забеременеть и стать матерью, но уже сейчас пора было думать о второй жене. Какой-нибудь совсем молоденькой? Привести её можно было успеть сюда же, на проспект Мира, пока Машка не выгнала его… Он решил всеми силами затягивать развод, чтобы как можно дольше сохранить доступ на эту жилплощадь, – но, в конце-то концов, придётся съехать? По закону – да, но в реальности будет так, как захочет Аллах.
У его родителей в Москве была совсем небольшая квартирка: неужели к ним ретироваться? Снимать – он не потянет. Эту просторную двухкомнатную квартиру на проспекте Мира, 87, в сталинском доме, им с Марией оставили тесть и тёща. Исаак Моисеевич с женой переехали в опустевшую после их смерти квартиру его родителей на улице Усиевича. Тоже двухкомнатную, но потеснее этой. Та квартира – так теперь получалось – закреплялась за старшим поколением семьи Файнбергов. С матерью Исаака Моисеевича, уже глубокой старушкой, Владимир был знаком, а вот отца его в живых не застал. Старый Файнберг стал «похоронщиком» ещё до Великой Отечественной; всю войну прошёл в похоронной команде, где дослужился до капитана, а после войны и до конца жизни работал на еврейском кладбище. И мама Исаака Моисеевича была религиозной еврейкой; словом, нужно было ожидать, что, приняв ислам, в этой семье он не уживётся.
Удержать мир с Файнбергами Али мог бы при одном условии: если бы стал «мунафиком» – одним из тех лже-мусульман, которые на самом деле вьют гнёзда измены и работают не на ислам, а на его врагов, прежде всего – на Израиль. Али подумывал о такой уловке и всё же отверг её, предпочтя неизмеримо более трудный, но прямой исламский путь (хотя и путь «мунафиков», наверное, по-своему труден и рискован).
***
Когда требовалось, Владимир-Али, подобно многим деятелям ислама, говорил о неприемлемости терроризма; но в глубине души он был абсолютно убеждён, что терроризм – это не только главный, но, пожалуй, и единственный способ распространения любой религии.
В том числе и такая якобы «добрая» религия, как христианство не утвердилась бы без насилия; и самая современная «гуманная» религия под названием научный атеизм также ничего бы не значила, если бы её адепты время от времени не устраивали кровопускания своим противникам: в форме то гильотины, то расстрелов священников и монахов руками большевиков.
Без периодических крупных терактов ислам бы захирел и заглох; а сейчас – так чувствовал Али – необходим был по-настоящему громкий теракт в Москве или ещё где-то на просторах России.
Многие молодые мусульмане это чувствовали, кустарно, неумело делали бомбочки; их, как правило, арестовывали, об этом периодически сообщали СМИ.
Совсем одному – тайно – бомбу сделать трудно, да и смысла в этом немного. Решительный молодой человек, советуясь с кем-нибудь, добывая гранату или тротил, прося помочь со схемой электровзрывателя, – уже создавал минигруппу, в которой становился лидером. Возникала ячейка; пусть она тут же и разрушалась, когда кто-то доносил, но всё же она существовала.
Можно даже и совсем одному: сядь за руль и начни давить неверных, всё пользу принесёшь. Надо ли считать туполобыми тех, кто вот так бросает свою жизнь в костёр?.. Или, наоборот, он – Али Кадимкин – просто трус? Он успокаивал себя тем, что если совершит теракт, то – по-настоящему крупный и резонансный, а такие вещи быстро не делаются, их надо готовить. Тот же и Усама бен Ладен не один год шёл к взрыву башен-близнецов.
Самой нужной вещью был бы теракт на атомной станции: новый, исламский Чернобыль. Конечно, атомные станции охраняются, а вот нельзя ли проникнуть к какому-нибудь исследовательскому реактору: там ведь тоже есть радиоактивные материалы, и может быть большой резонанс.
Эта мысль не могла не возникнуть в голове Владимира по той простейшей причине, что его теперь уже бывший тесть Исаак Моисеевич работал именно возле такого реактора и имел доступ в эту область. Мысль возникла давно, когда и о разводе ещё речи не было, и Владимир был достаточно умён, чтобы ни разу не обмолвиться об этом в присутствии своей жены Марии. А он якобы просто интересуется физикой, новейшими её достижениями.
***
За все семнадцать лет брака с Марией Али встречался с Исааком Моисеевичем всего раз десять: такие разные они были, и так отличалась их жизнь.
Однажды Исаак Моисеевич обронил раздражённо:
– Русский дух не вполне совпадает с духом техники и даже ему противоречит!
– А дух ислама? – тут же спросил Али.
– Ой! Ты сам знаешь, – Исаак Моисеевич поморщился не без юмора, ибо тогда ещё принято было считать в семье, что мусульманство – сугубо временное увлечение Владимира. – Кстати, ты знаешь, – добавил Исаак Моисеевич, – а я думаю, что ислам более сродни науке и технике, чем некоторые русские течения мысли… Чернобыль, ведь что это было? Почти такая же русская диверсия под науку, как и остановка поворота рек!
Сказав эти фразы, Исаак Моисеевич почему-то мрачно надулся и замолчал, не продолжая эти мысли, хотя Владимир пытался раскрыть его вопросами… Нет, не шёл тот на «формат интервью».
…Или вот такой нюанс поймал Владимир где-то в первое десятилетие двухтысячных годов. Исаак Моисеевич бурчал о плохом финансировании: об остановке многих проектов и о закрытии институтов, в число которых вполне мог попасть и тот, где он работал. А ведь такие богатства, «столько ценнейших наработок» накопилось в их, например, лаборатории.
– Мы выходили на такие проекты! Спохватятся, а архив уничтожен, и всё придётся начинать заново… – Исаак Моисеевич опустил голову, а потом вдохновенно встрепенулся: – Сварка в космосе, нанесение покрытий на зеркала и конструкции – всё это будет нужно!
Он не объяснил, кому и зачем это будет нужно, и Владимиру вдруг показалось, что перед ним ребёнок, у которого отобрали игрушку и он пытается доказать взрослым, что они поступили нехорошо. Аргументов у дитяти нет, и оно просто твердит: «Отдайте! Так нельзя, это нечестно!» Эту же подвывающую, чуть визгливую интонацию слышал Владимир и у других учёных…
…Однако Владимир не позволял всем этим соображениям увести его от главного: на каком научном объекте и какой теракт должны совершить мусульмане в Москве?
Собственно, решение уже имелось, и определено оно было местом работы Исаака Моисеевича. Под каким-то предлогом, как родственник, как родной отец родного внука Файнберга, Владимир должен был проникнуть в «курчатник» и заложить взрывное устройство рядом с действующим исследовательским реактором. По мощности взрыв будет не сравним с Чернобыльским, но радиационное загрязнение он произведёт, а Курчатник находится практически в центре Москвы, паника поднимется неимоверная!
У «курчатника» имелось пять действующих исследовательских реакторов, однако находились они вне Москвы, а внутри Москвы, считалось, заглушены (хотя полностью не демонтированы). Действовал реактор в филиале «курчатника» в Гатчине под Петербургом, ещё один – в институте в Архангельске, ещё два в Подмосковье. Когда-то ведь и первую в мире АЭС запустили недалеко от Москвы (в Обнинске), она была маломощной, и уже давно её закрыли. А ближайшие к Москве АЭС теперь были Смоленская и Калининская в Тверской области – далековато. ходили, правда, панические слухи среди экологов, типа: «В пределах самой Москвы и ближайшего Подмосковья находится аж 43 ядерных реактора разной мощности и предназначения – в основном, исследовательские…». Но начнёшь разбираться – хрен докопаешься… Давненько уже это было: молодой супруг тогда ещё молоденькой Маши, Владимир напросился на полузакрытую экскурсию в «курчатник». ему запомнилось, что на дорожках и на газонах на территории института лежал снег: стало быть, это была зима, как и сейчас, когда они с Машей оформляли развод.
Доктор наук, который выполнял обязанности экскурсовода, подвёл их к мемориальному домику Курчатова: первый директор института, оказывается, жил здесь же, по месту работы, то есть на нынешней территории «курчатника» возле метро щукинская. Главное, им тогда же показали и первый подземный реактор, и трубочки размером приблизительно 10 на 3 сантиметра, в которых содержался вставляемый в реактор уран. Этот реактор («Котёл» на жаргоне физиков конца 40-х – начала 50-х годов) был якобы сохранён только для истории, но в то же время было сказано, что он – в рабочем состоянии.
Владимир записывал эту экскурсию на диктофон, позже запись по ошибке стёр, но успел сделать словесную расшифровку. Экскурсовод – а он был не просто доктор наук, а ещё и замдиректора института – по-видимому, намеренно врал журналистам, темнил. Он несколько раз повторил фразу, что никакой опасности для Москвы установки «курчатника» не представляют, это рождало подозрения, что всё обстоит ровно наоборот.
Во всяком случае, совершенно точно Владимир записал, что в «курчатнике» до сих пор действует и «востребован исследователями» ИР-8, реактор, введённый в строй в 1950-е годы. Аббревиатура ИР-8 так и расшифровывалась: «исследовательский реактор номер 8». хранимый как реликвия «Котёл» (который им показали) был, возможно, ИР-1; потом учёные продвинулись аж на восемь ступенек.
Сам реактор ИР-8 экскурсантам показан не был, но Владимир для гранта из Саудовской Аравии начертил план «курчатника» и поставил крестик в том месте, где реактор, по его предположению, находился. Это же было и местом для закладки взрывного устройства.
Владимир написал заявку размером аж три с лишним авторских листа, в ней во введении он давал обзор исследовательских реакторов и установок, имеющихся в самой Москве и вокруг неё. Приложил план территории Курчатовского центра (и некоторых филиалов), планы исследований и экспериментов, которые сумел раздобыть. Заявку на международный грант Владимир подготовил в двух вариантах: один был с упором на то, как Советский Союз «с нуля» стал ядерной державой, это был как бы обучающий текст для исламских стран.
Второй вариант Владимир назвал: «Предотвращение террористического акта на исследовательском ядерном объекте», здесь, опять же, содержался некий ценный для исламских стран опыт: как грамотно организовать охрану объекта.
У потенциальных грантодателей должен был возникнуть вопрос: а кто, собственно, является автором заявки и какое отношение Али (Владимир) Кадимкин имеет к «курчатнику»? Написать, что он – зять ведущего научного сотрудника «курчатника», он постеснялся, но надеялся разъяснить это в личных беседах со спонсорами.
Али сейчас работал ответственным за связи с общественностью в благотворительном фонде «Карамат», четырежды в неделю сидел в офисе на улице Вавилова, мотался по командировкам в Дагестан и Чечню… В Москве тоже не брезговал разгрузить-загрузить трейлер-другой пластиковыми тяжёлыми пакетами с продуктовыми наборами и другой гуманитарной помощью.
Кичиться должностью у мусульман не принято: как и все, надеваешь полуспортивную одежду, которую не жалко замарать, залезаешь в фуру и выдаёшь оттуда гуманитарку в руки нуждающихся. Но нельзя забыть и о твоих офисных обязанностях, и в прошлом году его чуть не уволили именно за то, что он якобы «превратил в посмешище» раздачу гуманитарной помощи в Махачкале.
…Вначале, как говорится, ничто не предвещало беды. Помощь эту возили в Махачкалу уже лет семь, она шла от имени депутата Госдумы Рамазанова (который, в свою очередь, получал гранты на неё от арабских шейхов), и почти каждый год Владимир её сопровождал. Иногда ехали колонной, иногда несколько трейлеров сами по себе, а задачей Владимира было снимать на фото и видео и размещать материалы на сайте и в соцсетях. если надо, привлекал местных журналистов, давал интервью сам или организовывал таковые для других.
Ставили трейлеры на стоянках возле джума-мечетей; после пятничного намаза начинали раздачу, иногда сердясь, что народу пришло мало и что половину гуманитарки придётся перетаскивать из фур в подсобки мечетей. А в прошлом году Владимир перед отъездом из Москвы веером разослал по электронной почте объявление о благотворительной раздаче, позвонил кое-кому в Дагестане.
Молодёжь подхватила, некоторые на своих страницах даже издевательски:
«Браты! Завтра бежим все в джума-мечеть на улице Ниязова на халяву хватать гуманитарку из Москвы!»
Как бывало и раньше, Владимир поехал третьим на трейлере с двумя знакомыми дальнобойщиками. Доехали к вечеру без проблем, и ночь на пятницу он, как истинный мусульманин, провёл в мечети в комнате для паломников.
После полуденного намаза – «зухра» – их собралось человек шесть, для раздачи пакетов. И сразу удивило большое количество народа возле трейлера: в прошлые разы не бывало столько. Начали раздачу, и с высоты трейлера Владимир хорошо видел, как, почти не прячась, две или три группы устроили «карусель»: бегом с пятикилограммовыми пакетами – отдают в руки кому-то рядом с открытым багажником джипа – и скорее за новой порцией. «Два раза не давать!» – закричали, а кто-то: «Где тут два раза – раз по пять берут!» Началась драка, её снимали на телефон, как и толпу перед зевом белой фуры, – и соцсети и телевизионщики к вечеру разнесли на всю страну. Либеральная пресса, которую напрасно раньше приманивал Владимир, теперь навалилась всей тяжестью: «Драка в Махачкале за гуманитарную помощь…»
Вскоре депутат Рамазанов приехал бушевать в фонд, кричал на директрису Розу шамсутдинову, которая справедливо переводила стрелки на Владимира: ведь он отвечает за пиар.
– А с ним отдельный будет разговор. Это не пиар, а антипиар.
– …Мы не учли эффект соцсетей… – Владимир и не собирался отрицать своей вины, его скорее удивляло то, что Рамазанов вообще какие-то претензии предъявляет не ему, а директрисе.
…Но, как видно, у них были счёты поважнее, чем антипиар в интернете. Рамазанов сидел в кабинете Розы шамсутдиновой часа два, а охранник стоял у её дверей, никого не пуская, кроме бухгалтера, которая бегала с бумагами туда и обратно. И слышались из кабинета крики Рамазанова и чуть более вежливые, но тоже визгливые ответы директрисы. Только уже уходя, Рамазанов заглянул в рабочую комнату Владимира и на удивление беззлобно спросил его:
– У вас есть что сказать мне о произошедшем?
– Ну вообще-то да, пошла реакция по соцсетям, мы этого не учли…
– Тогда скажете моему помощнику, он вам позвонит, – прервал Владимира Рамазанов и вскоре уехал, так и не удостоив его отдельной беседы, хотя явно, если речь шла о скандале в Махачкале, то виноват был только он. Неужели его уволят, даже не удостоив разговора?
Этот Рамазанов успешно делал вид, что борется с кавказскими сепаратистами и исламскими экстремистами… Вообще, по наблюдениям Владимира, процентов девяносто исламистов держались в России именно так: якобы они «эфэсбешники под прикрытием». Даже откровенный исламист Гейдар Джемаль много лет создавал впечатление, будто имеет задание от неназванных российских госорганов.
Манеру перенял и ученик Джемаля Гарун ар-Руси Сидоров и не оставил её (судя по видео-выступлениям), даже переехав на Украину.
Неужели русские верят этому лицедейству? Коли так, то поделом им: дураков надо учить… Но вот Рамазанов, возможно, был одним из тех немногих, кто не притворялся, но, действительно, работал на государство российское. Поэтому Владимир всегда вёл себя с ним крайне осторожно, как и с его помощниками, один из которых позвонил ему через день после визита Рамазанова в «Карамат».
– Брат, у тебя информация для шефа, ты вчера говорил? Он мне поручил с тобой встретиться. Приезжай в кафе «шамс» на Большой Никитской, знаешь, да?
Пришлось ехать, вдыхать дым, слушать бульканье кальяна (сам Владимир не курил) и изображать из себя исламскую единичку, ничем не выделяющуюся из ряда таких же, сидящих – коленки вместе – на пятничной молитве.
Владимиру пришлось озвучить для ушей помощника ту покаянную речь, которую он готовил для самого депутата Рамазанова, и от помощника же он выслушал вердикт: увольнять его пока не будут, хотя он был близок к этому…
– По-видимому, от безадресной раздачи гумантитарки придётся переходить к раздаче адресной, – добавил помощник. – Так думает Рамазан Ниязович… В древности так поступали благотворители: сами приносили помощь и оставляли её на пороге нуждающихся…
Слава Аллаху, до этого не дошло, и в этом году гуманитарку раздавали по старинке: всякому, кто подойдёт за ней.
Глава восемнадцатая
Исаак Моисеевич не имел права пускать на самотёк развод единственной дочери, матери его старшего внука. Нарыв наконец вскрылся; теперь следовало его продезинфицировать… А время-то было упущено: Маша ведь, пожалуй, и не родит больше, ей минувшим летом исполнилось сорок. Рожают, конечно, и в возрасте за сорок, но с её ли здоровьем? И от кого – есть ли у неё новый мужчина?
Маша сообщила родителям о разводе вскоре после того, как встретилась с юристом, и в ближайшую субботу Исаак Моисеевич приехал к ней на проспект Мира.
Ещё был ноябрь, снег не выпал, и он решил свозить сына и дочь на Востряковское еврейское кладбище, на могилу их деда и бабки, а заодно провести некий семейный совет по случаю Машиного развода. Тем более, что и годовщина смерти его отца приходилась на 28 ноября: тоже повод посетить кладбище.
Чтобы сделать семейный совет более влиятельным, он пригласил своего одноклассника Мишу Лазерсона, который уже лет тридцать, как стал влиятельным человеком в синагоге, знал праздники и обычаи, так что ожидались от него и чтение молитвы на кладбище, и какая-нибудь коротенькая проповедь, наставление Марии с точки зрения иудейской религии.
Тут вообще-то нужна была осторожность, так как Мария ещё больше отца отошла от иудаизма в светскость; рождённая от русской мамы, она вообще не была еврейкой в строгом смысле. А характер дочери не раз удивлял Файнберга, взять хотя бы само её замужество. Ведь семнадцать лет прожила с человеком, принявшим ислам! (И ещё неизвестно, окончательно ли её решение развестись: вдруг передумает.)
Характер Маши, по преимуществу, был покладистый и мягкий, вплоть даже до ёрнического подчинения, до умения вызвать в мужчине брутальную вспышку вроде той, что недавно приключилась с Исааком Моисеевичем, когда он накричал на дочь и приказал не звонить ему и не отвлекать от работы.
Тут, конечно, сказалась уже и его дрессированность: результат долгой жизни с Ниной Николаевной, которая хорошо владела этим умением русских женщин…
Через слабость делать своего мужчину не просто сильным, но и толкать его в определённом направлении. Пусть даже это направление называется «неконтролируемое самовластье», но так ли уж оно неконтролируемо? Может быть, русская женщина благодаря генетической памяти о рабстве понимает, что её «семейный диктатор» всё-таки меньше вреда причинит ей, чем соседям или соседкам? Что и требовалось доказать.
Исаак Моисеевич, узнав о разводе дочери, измыслил этот ход с поездкой на кладбище и увидел себя со стороны: старый, но ещё бодрый еврей утверждает своё главенство над родственниками, является в квартиру дочери и уже бывшего зятя (а вообще-то квартира до сих пор равными долями принадлежала ему и его жене Нине Николаевне), предстаёт перед Кадимкиными неким судиёй или инспектором… «Как вы тут? Разводитесь, да? А я давно говорил, что из этого брака толку не выйдет!» (Но говорил ли он это? Ведь помалкивал!)
…Он увидел себя неким всё ещё деятельным главой рода, но спрашивается: а что это значит, «увидел себя со стороны»? Чьими глазами – уж не зятя ли, пресловутого Али-Владимира? Действовать так, как от тебя ожидают, это и означало быть управляемым!
Исаак Моисеевич давно научился останавливать свои якобы спонтанные импульсы, напоминая себе, что, скорее всего, его решимость кем-то внушена…
В принципе, нет ничего плохого, когда хозяин-муж, словно управляемая ракета, получает тонкие импульсы от своей рабыни-жены: Эйнштейн сформулировал свою Специальную теорию относительности тогда, когда был женат на сербиянке. А после того как бросил её и женился на еврейке, ничего в науке уже не достиг.
…Во втором браке Эйнштейн прожил сорок лет, открытий не совершил, зато вырастил свою славу до неимоверных высот. А бывали такие, кто блеснул в молодости, а потом затух и затерялся.
…Исаак Моисеевич решил, что будет крайне осторожен во всей этой эпопее с разводом дочери. Будет больше слушать, чем говорить, и больше соглашаться, чем навязывать. хотя так подмывало дать себе волю и раскричаться: «В самый тот момент, когда у меня на работе критическая ситуация… Когда я, с одной стороны, организовал семинар, это моя ставка на жизнь или смерть в науке… Когда, с другой стороны, решается судьба моей лаборатории, всего нашего института…
Дадут ли нам деньги, позволят ли продолжить исследования, какова будет во всём этом роль американцев… Вот в самый этот момент ты, Маша, ударяешь меня в спину, ты заставляешь меня отказаться от борьбы на работе и силы мои обратить на устроение твоей личной жизни…»
Правда Маша, скорее всего, ответила бы ему спокойно и холодно: «Папа, а кто тебя вообще заставляет вмешиваться в мои дела? я сама решу мои проблемы…»
И она была бы права; и он действительно не собирался ни во что вмешиваться; у него, кстати, помимо всех прежних возникла и ещё одна проблема: директор института отправлял его в середине декабря в командировку в Плесецк, на запуск тяжёлой ракеты «Ангара-5». Там Файнберг должен будет встретиться с главой «Роскосмоса» Ракитиным и решить с ним кое-какие вопросы насчёт того самого космического материаловедения, к которому он тайно решил подключить американцев… Проблем, действительно, больше, чем сил, и развод дочери (прости, Маша!) был для Исаака Моисеевича тем, на что он вообще не будет отвлекаться.
Как оно пойдёт, так и пойдёт. Но сделать вид нужно было.
***
С Мишей Лазерсоном встретились в квартире у Юрия и уже тут устроили еврейское минисобрание. На нём захотела присутствовать и жена Юрия Лена, а трёхлетнего Юрика-младшего держал на руках Исаак Моисеевич.
Было мирное субботнее утро, и Лазерсон, растолстевший и кажущийся неопрятным из-за нечёсаной кудрявой шевелюры, из-за спутанной бороды и неподстриженных усов, коротко напомнил присутствующим о том, что такое вообще еврейский календарь и какие основные праздники есть. Сразу и тумана напустил (Исаак Моисеевич вообще считал, что большинство религиозных учителей – увы – больше затемняют, чем разъясняют то, о чём говорят).
– Основной еврейский праздник – Йом-Киппур, в этом году он был 27-28 сентября. Ближайшая дата… – Лазерсон заглянул в календарик. – Пост 10-го Тевета, 25 декабря: знаменует начало осады Иерусалима Навуходоносором.
– Минутку, Миша, – вмешался Исаак Моисеевич. – А как же ханука? – ханука – это не праздник! – категорически заявил Лазерсон.
– Как это? – почти в один голос воскликнули Файнберг-старший, его сын Юрий и даже невестка Лена. – ханука – это детский праздник, будет отмечаться 10-го декабря, – сказал Юрий. – Мы даже хотели вот сына приобщить как-то…
– Нет-нет, ребята, – Лазерсон прикрыл глаза, один из которых сильно косил, и продолжал задумчивым и мечтательным голосом: – ханука, ну что это? Просто день какой-то! А вот Йом-Киппур, это «суббота суббот», это поворотный день для всего еврейского года!
– А Рош ха-шана, Новый год? – спросил Юрий. – Когда он, кстати?
– Рош ха-шана важнее хануки, но это тоже формальное календарное событие, – Лазерсон гнул своё.
– Миша, ты, конечно, большой специалист, – вступил Исаак Моисеевич. – Но всё-таки, давай с нами попроще…
Однако богословскую дискуссию сорвал Юрий-младший, который расплакался и стал вырываться от дедушки. Лена его унесла.
– Давайте, господа, религиозный диспут отложим до квартиры дочери, – предложил Исаак Моисеевич. – едем сейчас же, там и поговорим обо всём! Кстати, если будет её муж, у меня с ним отдельный будет разговор, но недолго…
Поехали на двух машинах, Лазерсона и Юрия, Лена с внуком осталась дома.
У Маши была в сборе вся её семья: внук Исаака Моисеевича, двенадцатилетний Коля, зять – теперь уже бывший – Али-Владимир и сама Маша. А ещё её школьная подруга Таня Дуцман. Только новой жены зятя, Патимат, не было на месте. На просторной кухне уже был накрыт стол для чая, и они все довольно шумно расселись, а в это время Али-Владимир решил совершить намаз. Исаак Моисеевич заглянул в его комнату и отпрянул: тот босиком стоял возле молитвенного коврика, лицом к стене, ладонями оттопыривал себе уши сзади вперёд и, глядя куда-то вверх, громко шептал-всхлипывал… Особый этот молитвенный шёпот-всхлип и заставил Исаака Моисеевича отшатнуться: в комнате уже был Аллах, почти видимый и осязаемый.
Притворив дверь, Исаак Моисеевич вернулся в кухню и на вопросительные взгляды родных ответил неким преувеличенным возведением очей к потолку.
– Идёт молитва… Давайте, господа, не будем шуметь…
Миша Лазерсон понимающе сделал большие глаза, что было немного комично при его косоглазии… Когда они учились в одном классе, этот дефект был не так заметен; вернее, одноклассники говорили, что «у Мишки Лазерсона глаза разные». С годами это усугубилось. Один глаз был явно больше другого и какойто мёртвый, остановившийся (уж не искусственный ли?); второй, прищуриваясь, юрко бегал в разные стороны и казался косящим, хотя на самом деле вроде бы и не косил. А на вопросы о зрении Лазерсон отвечал таким же туманом, каким он сейчас вновь окутал свои рассуждения о еврейском календаре:
– …Мы собрались в тяжёлое для Марии Исааковны время развода, но сегодняшний день в вашей семье является ещё и датой смерти вашего, Мария, деда…
В такие годовщины иудейская религия рекомендует посещать кладбище, что мы и сделаем… А ещё рекомендуется бывать на кладбище и вспоминать умерших всего дважды в год. если не можете – не надо! – тут же оговорился Лазерсон, как-то испуганно оглядываясь куда-то. – Ничего страшного, не надо, не посещайте. Но если посетить, то вот две хорошие даты: накануне 9-го Ава – траур по разрушению Иерусалима, в этом году, – он заглянул в календарик, – это было 30 июля, то есть канун: 29-го июля; в следующем, 2021 году, это будет 17-18 июля… Как вы знаете, в эти дни мы вспоминаем штурм Иерусалима войсками Тита в семидесятом году христианского летосчисления… Но мы, конечно, считаем дату – 9-го Ава – по еврейскому календарю. За один-два-три дня можно попоститься, почитать какие-нибудь тексты иудейские и вспомнить мёртвых, поехать на кладбище. Но души их, конечно, не умерли, они – живые…
Лазерсон помолчал, прислушиваясь к чему-то – быть может, к тому, что делалось в комнате Али-Владимира. Оттуда ничего не слышалось, хотя дверь из кухни была открыта. Но от кухни до той комнаты, где совершал намаз бывший Машин муж, шёл коридор длиной метров десять, загибавшийся буквой «Г» и проходивший ещё мимо входной двери в квартиру. В этих сталинских домах вообще много было лишнего пространства с точки зрения экономной урбанистики.
Лазерсон, откашлявшись, продолжал:
– Это вот первая скорбная дата, штурм Иерусалима и разрушение храма….
А вторая накануне йом-Киппура, 27-28 сентября в этом году, а в следующем – 15-16 сентября. Опять же, за один-два-три дня до этого можно посетить любое кладбище или навестить живых родственников, использовать канун йом-Киппура для того, чтобы задуматься о жизни. Посещение родственников можно совместить с каким-то практическим делом, например: помочь в переезде, перестановке мебели… Но и объяснить так: мы вот, дескать, по еврейскому календарю поминаем умерших, если хотите, почитаем вместе из любой еврейской книги, которая имеется, ну вот хотя бы из такой… – Он достал из сумки увесистый том в чёрном переплёте со стершимся золотом надписей. – Это Сидур «Тегилат Гашем», – объяснил Миша и показал, как листается книга: не слева направо, а справа налево.
То, что считалось бы задником, было лицевой стороной обложки; внутри тексты были на правой странице на иврите, на левой – перевод на русский.
– «Пойте Господу новую песнь; воспевайте Господа по всей земле!» – зачитал Миша. – «Рассказывайте народам о славе его, всем племенам – о его чудесах»…
Это стандартный псалом любой субботы, – объяснил Миша и с запинкой прочитал то же на симметричной странице, на иврите. – Или другое. – Он перелистнул книгу. – Трактат «Авот». Раби шимон говорит: «есть три короны: корона Торы, корона священнослужения и корона царствования. Но корона доброго имени выше их». Однако это мы сейчас читать не будем… – Миша опять как-то пугливо вздрогнул и оглянулся… Послышался лёгкий шум, и Юрий тоже оглянулся.
– Это мусоропровод, – объяснила Таня Дуцман. – Здесь, в этих сталинских домах, мусоропроводы в кухнях…
– Кстати, как он? Не засоряется? – спросил Исаак Моисеевич у дочери.
– Ну что ты, папа: всё работает как часы, – ответила Маша. – Мы, впрочем, живём на четвёртом этаже, а как там на первом, я не знаю… Ой, простите, Михаил, я вас перебила, – извинилась она перед Лазерсоном.
– Нет-нет… У нас же не лекция. я вам привёз, кстати, такую же книжку, сейчас отдам. – Лазерсон полез в сумку, и тут подал голос Машин сын Коля:
– А у меня есть вот что! Тоже на иврите. – Он показал Лазерсону чёрную новенькую книжицу в твёрдом переплёте с золотым тиснением, открывалась она так же, справа налево. Это был Новый Завет на двух языках: иврите и русском.
– Так, – одобрил Лазерсон. – А прочесть можешь на иврите?
– К сожалению, нет. – Мальчик смутился. Он был совсем ещё юным, шестиклассником, но, впрочем, в моменты серьёзной задумчивости выглядел старше своих лет, вполне взрослым. Переходный возраст уже начал вытягивать его в росте, и круги тревог под глазами показывали, что детство закончилось.
– Но ты бы хотел изучить иврит, хотя бы правила чтения? – спросил у мальчика Лазерсон и подмигнул Файнбергу-старшему, причём сразу двумя глазами, но по-разному. Вообще Лазерсон всё время как-то поёживался, болезненно щурился, почёсывался, и Исаак Моисеевич не в первый раз удивился: неужели он таким и в школе был? В детские годы повышенная подвижность воспринимается как норма, а вот в возрасте взрослом и пожилом кажется странноватой… В этом смысле школьник Коля держался даже как более старший, чем Лазерсон, во всяком случае, не дёргался.
– Не знаю, – ответил Коля на вопрос об иврите. – Наверное, хотел бы.
– Ну вот! – обрадовался Лазерсон. – Мы тебе поможем!
– Ой, у него ведь кружок! – вступила Маша. – Компьютерного дизайна.
– Ну, это… – Исаак Моисеевич невольно рассмеялся, да и все заулыбались. – Это не шибко сложная тема, я думаю, компьютерный дизайн.
– Да, дед? – Коля обиделся. – А ты попробуй разберись со всеми этими выпадающими окнами и прочими «шаблонами», которые по-английски будут “template”.
– Коля ведь и в физике, и в математике хорошо успевает, – похвалился дед. – А чтению на иврите я и сам его могу обучить, но, увы, на этом мои знания еврейского языка заканчиваются, даже грамматикой не владею.
…Так они беседовали, но Исаак Моисеевич не забывал о предстоящем разговоре с зятем. Он подошёл к дверям кухни и выглянул в коридор, потом повернулся к сидящим.
– В общем, Юрий, ты понял, что этот долг теперь ложится на тебя. Он теперь без отца, Владимир скоро отсюда съедет…
– А когда вот он съедет? – сварливо начала Маша, но Исаак Моисеевич остановил её жестом.
– Мы с бабушкой, конечно, поможем, но главная помощь должна быть твоя, Юра. Мужское воспитание! – я согласен, конечно, – Юрий положил руку на плечо племянника, но сразу и убрал её.
– Однако, Миша, мы тебя перебили, извини! – Исаак Моисеевич вернулся на своё прежнее место возле окна, спиной к газовой плите. – я, в принципе, основное сказал. – Лазерсон опять начал свои поёживания и подмигивания. – Почитать из книг, пообщаться… Тогда, когда можете, не напрягая себя. О йом-Киппуре добавлю. Это, как я уже говорил, главный праздник иудейского года, «суббота суббот».
– «День трепета», да, переводится? – спросил Юрий.
– По-разному переводится… – Лазерсон опять начал темнить, и Исаак Моисеевич встал и вышел в коридор. Дверь зятя была закрыта, и он вернулся к дверям кухни, послушать.
– …«День трепета» почему переводят? – объяснял Лазерсон. – Потому, что йом-Киппур это подведение итогов прошлого года и покаяние за все совершённые в этот период грехи. А также планирование на следующий год. «День очищения»: не повторять грехов. Но главное – всё-таки раскаяние за истёкший год; тут важно понимать, что решения Господа ещё нет: если покаяние будет искренним, то и наказание будет отменено. Пост. Конечно, пост! я вам доложу: день этот пролетает быстро. я, к сожалению, люблю поесть, но накануне йом-Киппура пощусь без всяких проблем, никакого дискомфорта не чувствую… Обязательно посетить синагогу; а пожелания друг другу при встрече звучат так: «Желаю тебе доброй печати» или:
«Доброй тебе подписи под приговором», на иврите: «Гмар хатимá товá». То есть чтобы приговор был смягчён или вообще отменён, если ты раскаялся.
Исаак Моисеевич всё-таки не стал дослушивать Мишу и подошёл к двери зятя, постучал.
– Да? Войдите!
– Можно к вам? Вы уже закончили молитву?
– Да… Пожалуйста, Исаак Моисеевич.
– Владимир, у меня к вам одна просьба! – начал Исаак Моисеевич без предисловий. – Пройдите через развод цивилизованно, без эксцессов! Вы согласны с тем, что вы разные люди с Машей и что вам лучше расстаться? я сяду, хорошо?
– Садитесь. Да, мы расстанемся, раз таково её желание… хотя, помнится, вы меня склоняли к иудейству, а теперь вот даже не приглашаете… на ваше собрание? – я вас ни к чему не склонял, это во-первых. я просто интересовался… нет ли у вас интереса к нашей религии. Во-вторых, если он сейчас появился, этот интерес, то пожалуйста, проходите на кухню…
– Нет, благодарю… Мы действительно разные люди. – Владимир выглядел осунувшимся, посуровевшим. Он тоже сел на стул, сжал кисти рук между коленями. Чуть покачиваясь, глядел на Исаака Моисеевича с какой-то глубокой, поистине еврейской печалью. – я прошу вас об одном… – повторил Исаак Моисеевич. – Вы когда планируете переехать? Мы не торопим, но…
– Да уж дайте мне дух перевести, прийти в себя! Ведь только неделя, как я узнал об этом!
– Мы тоже только что узнали, – ответил Исаак Моисеевич.
– Может, она ещё передумает? – понадеялся зять.
– Вряд ли. Давайте так. я сейчас уезжаю в важнейшую командировку, в Плесецк, на запуск ракеты «Ангара-5»…
Глаза Владимира при этих словах блеснули, что не укрылось от Исаака Моисеевича.
– Очень много дел: семинар я только что организовал, теперь вот эта встреча предстоит, с Ракитиным…
– Главой «Роскосмоса»? – уточнил Владимир.
– Ну да, с ним. В общем, забот у меня выше головы, государственных забот. – Исаак Моисеевич поднял палец. – И я вас прошу об одном: сделайте всё так, как скажет Маша, не противоречьте ей. А я к концу декабря ещё раз с вами свяжусь.
На этом свою миссию Исаак Моисеевич счёл законченной. Вскоре они поехали на Востряковское кладбище, теперь уже тремя машинами.
Отца, умершего в 1985 году, хоронила ещё мать Исаака Моисеевича, он ей помогал. Поставили простой памятник советского стандарта: плиту из серого гранита высотой метр двадцать, шириной семьдесят. Мать Исаака Моисеевича, Раиса Иудовна, умерла в 2005 году в возрасте 85 лет; урну с её прахом похоронили на том же участке и добавили на памятник её имя и годы жизни.
На кладбище было безлюдно, уныло. Листва уже почти вся облетела, на могилах её прибило дождями к земле.
Миша Лазерсон ещё почитал из своей чёрной толстой книги, рассказал об иудейских обычаях. А Исаак Моисеевич вспоминал то, как блеснули глаза зятя – Али – при упоминании о «Роскосмосе».
Исаак Моисеевич замечал, конечно, что зять к нему присматривается; процентов на семьдесят он был уверен и в том, что Али Кадимкин связан с исламскими террористами.
Он не был уверен в другом: насколько он должен мешать в этом бывшему зятю, и даже наоборот – до какой степени исламистам следует помочь?
…Даже после того как Али-Владимир съедет с квартиры, – решил Исаак Моисеевич, – нельзя терять с ним контакт. В решающий миг нужно будет слить ему информацию для возможного теракта на объекте «Роскосмоса».
А дальше пусть решает Всевышний Бог Саваоф или – как они называют доступную им ипостась Бога – Аллах.
Глава девятнадцатая
Анатолий Кириллов не сомневался: то, что он встретил в своей жизни Красновского, – большая удача. Человек этот явно необычный, мало сказать «один на миллион» – бери выше!
Красновский лишь приоткрыл Анатолию свой план по захвату баллистической ракеты с ядерной боеголовкой – всего Николай Юрьевич сказать или не мог, или план до конца не был выработан, – однако уже тот краешек, который увидел Анатолий, поразил его и заставил поверить Красновскому так, как во взрослой жизни он не верил никому.
Собственная жизнь – уже после того как Анатолий уволился из школы – казалась ему блужданием в лабиринте, а может быть – хождением по некоему различающемуся внешними обстоятельствами, но, в сущности, одному и тому же кругу.
Этот лабиринт он сам для себя называл: «хитрое удушение патриотического движения». хотя, возможно, хитрость тут шла от самих русских патриотов, которым не хотелось доводить идею до её логического завершения (слишком рискованно)…
Учителем истории (в соответствии с дипломом) Анатолий проработал всего семь лет, а с тех пор шестнадцать лет то рядовым охранником, то теперь вот казачьим урядником (сержантом). Он был офицером на солдатской службе и не раз вопрошал себя: а не затянулось ли его «опрощение»?
Каким-то чудом он сумел сохранить семью и родить двоих сыновей и дочь; вероятно, это чудо объяснялось самоотверженностью его жены Полины, тоже школьной училки, но избежавшей той западни, в которую попадают многие русские женщины. Раз тебе даны равные с мужчиной права, то хоть однажды в жизни ты должна, дескать, возмутиться и спросить: а почему он, а не я – глава семьи? я, мол, имею такое же право решать, как и муж; а коли нет – развод. Особенно если муж неудачник, а таковым современная русская женщина может объявить любого, хоть олигарха («почему он всего лишь олигарх, а не президент страны?»).
Анатолий трезво оценивал скромность своих служилых должностей и с женой старался не спорить… Но для подчинённого своего статуса он нашёл (быть может, просто выдумал) некий утешительный силлогизм. Анатолий считал себя не просто офицером на солдатском положении, но больше того – маршалом. (Или хотя бы генералом, вынужденным притворяться рядовым, но отнюдь не обязанным мыслить как нижний чин.)
…Однако же из «мира взрослых» Анатолий прочно ушёл в оппозицию, можно сказать – в подполье… Теперь ему не о большой политике рассуждать, а работать конкретно с Евдокимовым, который позвонил в начале января и напрашивался на встречу.
– У меня есть хорошая новость, – начал Евдокимов с понтом, но потом срезался: – …а есть, ну… не очень хорошая.
– Так… С какой начнёшь? – спросил Анатолий. – Впрочем, давай встретимся, это не по телефону, наверное?
Для встречи Евдокимов указал на пивнушку недалеко от своего дома. Некое заведение самообслуживания с полудюжиной столов, с недорогими бутербродами и многими сортами алкоголя, в том числе и пива, как бутылочного, так и наливаемого румяной буфетчицей в белом чистом халате. На кронштейне под потолком телевизор показывал футбол вперемежку с рекламой, и это немного мешало говорить, но, с другой стороны, защищало от чужих ушей. – я вообще-то недавно бросил пить, – объявил Евдокимов, – но по такому случаю пива – с удовольствием…
– Так что у тебя за хорошая новость?
– Начну с плохой, а, можно?.. Вообще-то новость – одна и та же. Меня засёк, – Анатолий сделал знак, и Евдокимов понял его и понизил голос, – меня заметил за разбросом брошюр один наш доктор наук, Сорокин… Пришёл этак ко мне – я раньше времени на работу вышел, но он тоже… Достаёт брошюру из кейса: «Твоих рук дело?» «Нет, – говорю, – вы что? Первый раз вижу». «Ладно, – говорит, – я тоже таких же взглядов, на вот, почитай». И даёт мне свою статью на листках… Евдокимов торжественно достал из сумки листки в файлике и передал их Анатолию.
– Пётр Ярцев? – Анатолий прочёл имя автора.
– Это псевдоним его. На самом деле он – Сорокин Николай Евгеньевич, доктор наук. Между прочим, весьма важные исследования ведёт, в ядерно-магнитной спектроскопии. – Евдокимов со значением посмотрел на Анатолия и с видом человека, получающего заслуженную награду, отпил пива из кружки.
– Ты молодец… – Анатолий быстро просматривал статью. – если этот человек готов сотрудничать… если это не подстава…
– …Он хочет с вами встретиться – с казаками. Но потом, кто я – лаборант, и кто он – доктор наук. я таких людей подозревать не могу…
– Да нет, – возразил Анатолий. – Бывают и академики стукачами… Но, во всяком случае, для тебя это удача… И для нас успех. Поздравляю! – Он протянул Евдокимову руку для пожатия, и тот схватил её своей потной, горячей лапкой. я даже по такому случаю выпью пива, – объявил Анатолий. – хотя я и за рулём…
Но маленькую.
Он подошёл к стойке и попросил налить маленькую кружку пива: тридцать рублей всего, в метро дороже съездить… Вернувшись за столик, досмотрел листки до конца. Написано было не просто дерзко, а с каким-то «доворотом», так что походило на провокацию. Изначально статью можно было принять за некий средний текст из патриотической публицистики, где козыряют страшными словами (конец света, Антихрист), но практически ничего кроме посещения храма не предлагают:
«Сегодня напрямую встаёт вопросо дальнейшем существовании фундаментальных цивилизационных ценностей, в том числе и таких как набившие всем оскомину «права человека». Жизнь каждый день ставит вопросы, на которые в рамках «либеральной» демагогии ответа не будет. Традиционная культура стоит перед перспективой стремительной маргинализации, вытеснения на обочину магистральных процессов жизни. Во многом это имеет объективный характер, особенно перед лицом надвигающихся на человечество новых испытаний. Следует помнить, что только опора на национальное и общечеловеческое, на духовные ценности Православия, только полное доверие к Русской Православной Церкви позволит нам преодолеть испытания и выйти на новые рубежи в меняющемся мире…»
Однако в середине статьи вдруг бросился в глаза подзаголовок и следом за ним – новый поворот темы:
«Окончательное решение» и ядерная война.
1) Окончательное решение еврейского вопроса возможно и желательно; в этом – миссия России.
2) Ядерная война возможна и желательна, так как нужна коррекция в сторону упрощения.
3) Всё это ни в коем случае нельзя рассматривать как субъективную программу неких «православных радикалов»: это историческая неизбежность. То что новые Освенцимы обязательно будут, очевидно для любого кто знаком с еврейским вопросом: периодические массовые погромы столь же закономерны, как смена дня и ночи. То же самое касается и войн: Третья мировая обязательно разразится…
4) Этическая составляющая упорно вносится в историю теми, кто уверен в безнаказанности их блефа; но с таким же успехом на этические аргументы можем и должны опираться и мы, православные сторонники войны за Веру Христову и за Россию как единственную сегодняшнюю надёжную опору для Христа…»
– Значит, так. – Анатолий допил свою маленькую кружку пива, и мысли его прояснились. – Это всё хорошо, Пётр Ярцев и так далее. Но ты мне должен дать отчёт: как ты распространил литературу, что тобой сделано? И почему, как ты говоришь, он тебя «засёк» – значит, ты плохо шифровался?
Тут Евдокимов пустился в путаные объяснения, из которых явствовало, что примерно четверть из пяти килограммов брошюр он успел раскидать, но потом, когда на него вышел Николай Евгеньевич Сорокин, счёл за благо остановиться…
– Это правильно, – одобрил Анатолий. – Ты лучше пока не светись… А лучше дай мне его телефон – есть у тебя?
Анатолий записал номер Сорокина, а потом попросил Евдокимова позвонить ему и договориться о встрече с представителем казачества. Прямо из этой пивной: следовало ковать железо, пока горячо. Евдокимов позвонил и вскоре сунул трубку Анатолию, тот услышал голос, похожий на священнический, с какой-то завитушкой в интонации.
– Очень рад буду встрече с представителем казачества… А с кем всё-таки имею честь беседовать? Повторите, пожалуйста, я не запомнил…
– Кириллов Анатолий Александрович, – перекрикивая футбольный телевизионный шум, продиктовал Анатолий. – Помощник атамана Южного казачьего войска Москвы. я хочу предложить встречу сегодня, через час или два, как мы доедем к вам…
– Пожалуйста. я как раз на юге живу, относительно, конечно: Нагатинский затон, Коломенская улица.
Анатолий записал адрес и взял, на всякий случай, запас два часа: вдруг пробки будут. Пожалел, что выпил пива, но ничего, маленькая кружка выветрится.
– Ты больше не пей ни грамма, – посоветовал Евдокимову. – Пока не закончим встречу… А то неудобно: приехали пьяные… – я понял… Не буду пить, – сказал Евдокимов.
– Мы серьёзные дела будем обсуждать. я ещё и атаману сейчас позвоню, может, и он подтянется для встречи с доктором наук…
Была суббота, уже около полудня. Пока доехали до Коломенской улицы, время приблизилось к двум часам. Красновский сказал, что в три будет их ждать в курене: Анатолия и Сорокина. Евдокимова Анатолий предупредил в машине, когда приехали на Коломенскую улицу:
– Ты только, Дима, не считай себя отработанным материалом. Мол, вывел нас на серьёзного учёного из «курчатника», и на этом до свидания. Во-первых, неизвестно, о чём мы с ним договоримся… А во-вторых, в любом случае, ты для нас – важный кадр. Давай прямо сейчас назначим встречу через месяц: в субботу, в том же самом пивном кабачке, в полдвенадцатого. Созваниваться не надо, только в экстренном случае. Запиши точно время и дату, и я записываю… Литературу пока распространять запрещаю, храни её у себя дома. Доложишь, были ли какие-то гонения, расследования, может, люди из службы безопасности «курчатника» будут докапываться, кто брошюры пронёс в институт… если всё будет в норме, продолжишь, но только после следующей встречи, на ней я тебе всё скажу… – хорошо. – Евдокимов о чём-то задумался. – Ты говорил, тебя интересует, что конкретно я делаю в лаборатории, какие заказы…
– Обязательно! Кстати, это же попрошу к следующей встрече изложить письменно. Вплоть до того, какие схемы паял, для каких приборов: нам это всё может быть полезно. – я и сейчас могу рассказать.
– Сейчас расскажешь… Погоди, какая это остановка? его или нет? Он сказал:
«Диспансер».
…Доктор наук Сорокин, то ли не доверял им, то ли ещё что-то, но назначил встречу не у себя дома, а на остановке автобусов, идущих от метро «Коломенская».
Название остановки было «Диспансер», однако на нужной ли стороне улицы они нашли остановку? хотя обратная была прямо напротив… Анатолий выбрал место, где парковка не была запрещена, и там остановил машину.
– Давай по-быстрому: что паял-привинчивал? я записываю. Желательно, бери пошире, для каких исследований эти приборы и для каких практических применений.
– Постараюсь… Итак. Для лаборатории синхротронного излучения делали модификацию рентгеновского гониометра.
– Чего-чего?
– Гониометр. Ну, тот же спектрометр, но только с определёнными особенностями. «Трёхкристалльный рентгеновский спектрометр», это базовая модель, мы делаем модификацию для исследования эпитаксильного слоя силицида никеля, выращенного на поверхности монокристалла кремния… Записал?
– А для чего всё это? – спросил Анатолий.
– А я знаю? Для исследований. Линейка с шагом в одну десятую, а то и одну сотую размера атома. Рентгеновские лучи – это волны с длиной порядка миллиардных долей сантиметра. То есть мы конструируем саму атомную структуру.
– А в космосе это применяется? – спросил Анатолий.
– А как же, обязательно.
– Тогда диктуй помедленнее: нашему атаману это очень важно.
***
Евдокимов сходил на остановку и привёл с собой ничем не примечательного спортивного мужчину среднего роста, со слегка вьющимися каштанового цвета волосами: это и был Сорокин.
Анатолий сразу предложил ему съездить в их курень, по дороге, мол, обо всём поговорим. Тот согласился. Евдокимова высадили у метро, и постепенно у Анатолия с доктором наук наладился разговор. – я, бывший учитель истории, прочёл вашу статью под псевдонимом Пётр Ярцев…
– Ага. Вам Дима дал почитать, да?
– Да. Надеюсь, он не нарушил никакой конфиденциальности…
– Нет, не нарушил… Эта статья – для всеобщего сведения… – Сорокин сделал паузу, как бы давая понять, что есть у него и кое-что не для всех.
– А то, что не для «всеобщего», – угадал Анатолий, – это прошу вас обсудить с нашим атаманом… я тут вмешиваться не буду, а у него есть официальное предложение ко всем учёным-ядерщикам, в том числе и к вам лично.
– Отлично! я искал казаков, а казаки, оказывается, ищут меня. Но у меня есть две поправки. Во-первых, меня ядерщиком не совсем правильно называть…
А во-вторых, конфиденциальных сведений я разглашать не могу, я под подпиской.
– Всё понятно. У нас с вами, в любом случае, общение патриотов с патриотом.
Но я не хочу нарушать субординацию: основной разговор проведёт Николай Юрьевич Красновский, наш атаман. По диплому я учитель истории, но в казачьем войске я всего лишь урядник, сержант, по-простому. Звание, близкое к рядовому казаку.
– Даже рядовой казак это сила, – Сорокин улыбнулся. – А как вам моя статья?
– Статья сильная… Кстати, мы почти приехали…
Анатолий поколебался, но всё же решил разговора по существу с Сорокиным не начинать. «Короля играет свита», и Красновский будет выглядеть атаманом лишь в том случае, если Анатолий хорошо изобразит из себя его подчинённого.
Так он и сделал: доложил Красновскому, стоя по стойке «смирно», и тот, столь же формально, принял рапорт, пожал руку. Обращаясь на «вы», отправил Анатолия домой. – езжайте, отдыхайте. Обратную доставку гостя мы обеспечим.
Тут же присутствовал и Пархоменко, который, вероятно, не только отвезёт домой Сорокина, но и будет присутствовать при разговоре… Анатолия кольнуло чувство зависти, однако он решил доиграть роль подчинённого до конца и, по-военному кратко попрощавшись, вышел.
…Обидно, чёрт возьми!
Приехал домой со всё более разгорающимся чувством ревности к Пархоменко.
Но бог с вами, играйте в ваши похищения ракет и боеголовок, ядерный-то вопрос – если понимать его широко – поважнее и посложнее будет, чем те авантюры, которые планирует Красновский…
Анатолий, дабы успокоиться, залез в интернет и – удача! – нашёл совсем новую и весьма дельную статью по поводу придуманности «ядерной зимы». Неизвестный ему автор Александр Березин писал очень бойко… Правда, перечитав статью, Анатолий подумал, что это, скорее всего, перевод с английского: лихость подачи материала объяснялась как раз тем, что переводчик воспроизводил стиль оригинала буквально, сохраняя приёмы англоязычной журналистики, только поменял «их ракеты» на «наши ракеты» и наоборот. То есть статья была чем-то вроде плагиата; этим же, наверное, объяснялась и невозможность найти что-либо об авторе.
Анатолий подумал, что «Александр Березин», возможно, такой же псевдоним, как «Пётр ярцев»… Но мыслил «Александр Березин» (или его английский прототип) весьма логично:
«конец света отменяется. почему ядерная война не уничтожит человечество?1
… Всё это значит, что для ударов по городам остаётся не так много сил.
При всём желании ни США, ни Россия объективно не смогли бы выделить для них и по тысяче боеголовок. Общее население стран НАТО и России – менее одного миллиарда человек. Бывшая периферия СССР на данном этапе в ядерной войне участвовать не будет. Получается, что распространённые цифры о гибели от первого ядерного удара 1,2 миллиарда человек никак не связаны с реальностью.
Может ли пара тысяч (от силы) боеголовок действительно уничтожить хотя бы один миллиард?..»
Глава двадцатая
Николай Евгеньевич Сорокин скептично воспринял всю дисциплину казачьего якобы отряда, куда его привезли. Бутафория стопроцентная! Человек, который сидел перед ним, «атаман Николай Юрьевич Красновский», был по-своему трогательный авантюрист, как видно, всерьёз играющий свою роль. Значит, требовалось не допустить даже тени усмешки. Да и потом, всегда ли мы знаем, где кончается бутафория и начинается реальность?
Знал ли о себе сам Сорокин, кто он: «физик», «лирик»?
Защитив кандидатскую в тридцать, он все силы отдал тому, чтобы, не сбавляя напора, защитить и докторскую… И удалось: пару лет назад его утвердили в этом звании. Доктор наук в тридцать восемь – не так плохо… Тут произошло обвальное ухудшение здоровья, его организм, как видно, решил взбунтоваться и отметить достигнутую вершину тем, что отказался дальше работать с таким же напряжением.
И правда, следовало расслабиться, подлечить сердце, надорванное бессонницами и неумеренными дозами кофе… Так Николай Сорокин пришёл в патриотическую публицистику. Он здраво рассудил, что степень доктора физматнаук у него уже никто не отнимет, а вот поразмяться пером для патриотических СМИ и внести в этот разброд хоть лёгкое подобие научной логики будет и забавно, и необременительно, и полезно для страны, в конце концов.
Но тут-то и стерегла западня. Выходило так, что бороться за русские ценности – достойное занятие, а исследовать атомные решётки и свойства жидких кристаллов – детская забава? О чём же он тогда думал, выбирая в качестве профессии физику вместо лирики, точнее – вместо патриотики?
Правда, он всегда был граждански мыслящим человеком, даже в разгар штурма докторской вершины порой поражался тем или иным политическим догадкам и записывал в отдельную тетрадку эти мысли: о политике, геополитике и о Боге.
Что-то он и опубликовал – под именем «Пётр ярцев». И выяснилось, что это никому не нужно. Оказалось, что как раз научной логики на патриотическом поле хоть отбавляй: в любом вузе есть кафедры политологии, социологии, да, кстати, и религиоведения. А если этого мало, то есть ещё и духовные вузы, в которых тоже присваивают звания кандидатов и докторов (богословия). Иными словами, имелась масса людей, получающих госзарплату за то, чтобы формулировать интересы России, а почему эти идеи не звучали столь же громко, как и мысли об интересах Америки, – вопрос отдельный.
…Значит, нужно было махнуть рукой на эту почти целую книгу заметок по духовно-политическим вопросам и возвращаться к своим проблемам ядерного и протонного магнитного резонанса? А этого – ох как не хотелось, уж так достали его все эти ПМР-спектроскопии и яМР-спектроскопии… Николай Евгеньевич Сорокин не знал, что ему делать дальше, и тут как раз подвернулся лаборант евдокимов с брошюрой, похожей на его собственные писания, а теперь вот казачий атаман Красновский.
Долго вокруг да около Красновский ходить не стал:
– Мы патриоты, и вы патриот… Нам нужна консультация, строго конфиденциальная… Мы для неё пытались привлечь Евдокимова, но он как лаборант не всё понимает, не может оценить так, как вы, доктор наук…
– Я готов: спрашивайте.
– Спрошу. Как вы считаете, что выгоднее России: быть прогрессивной державой, с научно-технической точки зрения, или так называемой «отсталой»?
– Ого! Это вы называете технической консультацией?
– А всё же ответьте. Вы поняли мой вопрос?
– Слава богу, вопросы я понимаю. И отвечаю на него «вторым вариантом»: нам выгоднее быть так называемой «отсталой» державой, но только если эта «отсталость» видится нам самим как сознательный выбор, а не как досадный недостаток: «мы, дескать, и желали бы догнать, да не можем, плетёмся в хвосте»…
– Отлично! – атаман подал Сорокину руку, которую тот кратко пожал. – Мы даже ожидать не могли, правда, Миша?.. – атаман обернулся к Пархоменке, – … что выйдем на специалиста, не зашоренного своей специальностью.
– Да, вы правы. – Сорокин поёжился. – В моём лице вы видите учёного, который скептически оценивает саму сферу науки. Но и я выскажу ответный комплимент: я не ожидал встретить казаков, способных на иные рассуждения кроме:
«современное казачество должно быть оснащено лазерным оружием, и тогда будет всё тип-топ».
Красновский невольно потёр руки, а бугай Миша сделал какое-то глотательное движение, словно услышал что-то нежеланное или «скушал» оскорбление.
– Следующий вопрос, – сказал Красновский. – Илон Маск призывает Америку по-крупному вложиться в освоение космоса: Луны, Марса… Ответьте, пожалуйста: России нужно втягиваться в эту гонку, инвестировать в космическую программу?
– Нет, не нужно. – Сорокин не колебался. – Категорически не нужно.
– Опять попадание! Тогда третий, заключительный вопрос: не считаете ли вы, что следует как-то помочь России затормозиться с космосом? Быть может, даже – решусь выговорить это – сорвать какой-то пуск?
– А вот тут я вас огорчу: прямого ответа не дам. Согласитесь, этот вопрос похож на провокацию, на проверку спецслужбами, которые могут быть внедрены и в вашу среду… Но отвечу так: если у Ракитина ничего не получится, например, с собственной российской орбитальной станцией, то и слава богу. А уж на Луну точно нам не стоит летать: эти проекты по доставке на Землю гелия с Луны – они утопия. – хорошо, ответ принят. – Атаман опять потёр руки и быстро взглянул на бугая Мишу, который опять как-то нервно сглотнул. – …А мы вот хотим – откровенно вам скажу, – мы хотим помочь России притормозить космическую программу. я буду с вами откровенен, но прошу вас не разглашать то, что вы сейчас услышите… Обещаете?
– Обещаю, – кивнул Сорокин.
– Так вот, наши товарищи – казаки Оренбургского войска, – да и мы сами – имеем некий задел на Байконуре, где сейчас, как вы знаете, готовится запуск модуля «Наука»… Так вот, предприняты некоторые усилия, чтобы запуск стал аварийным. То есть чтобы модуль «Наука» не вышел на орбиту и не пристыковался к МКС, а сгорел в атмосфере… Там есть наши люди, но они слегка кустарно работают, и нужно, чтобы им помог учёный – доктор наук, имеющий хотя бы отдалённое представление о космической программе…
– А я даже не отдалённое представление имею, а самое точное, ведь «курчатник» участвует в подготовке модуля «Наука».
– Вот как? Здорово!
– Но огорчу вас: скорее всего, вы опоздали. Модуль «Наука» был собран в Москве и испытан уже летом прошлого года, осенью доставлен на Байконур, где практически закончена сборка ракеты-носителя и идут последние тесты… Осталось три месяца до пуска – нет, меньше уже!
– И всё-таки, – не сдавался атаман. – Три месяца – тоже срок. Тем более, как я сказал, у нас есть там некоторые заделы.
– Но что вы от меня хотите?
– А вот этого не надо! Не «мы хотим», но мы с вами хотим вместе, как приверженцы русского пути. Правильно я говорю?
– Согласен…
Дальнейшее Сорокин хотел бы забыть… Бугай-казак подсел к нему, создавая явное чувство опасности, и он бы возмутился, но атаман не давал отвлечься от беседы, которая, как вода в узкий канал, вошла в какое-то русло, вероятно, заранее намеченное Красновским. Вырваться куда-то в сторону уже было невозможно, и Сорокин – по виду просто технически консультируя, а на деле понимая, что наводит казаков на теракт, – рассказал им о наногерметиках и вообще об особенностях готовящегося запуска. А потом, по настоятельному предложению Красновского, вкратце написал всё это на листках, и снабдил схемами, и расписался внизу «с указанием ф.и.о. и должности».
Казак-бугай Миша Пархоменко дышал каким-то животным паром, Красновский же сохранял ледяное спокойствие, перечитывая листки по мере того, как Сорокин отдавал их ему.
– Говорите, взрыв на второй ступени ракеты? Из-за трещины в резервуаре с жидким кислородом, куда для поддержания давления подавался гелий?
– Это на ракете Илона Маска, в чём он обвинил конкурентов. К нынешнему запуску не относится, поэтому я не пишу…
– …я мог бы написать вам гораздо больше, но… Модуль «Наука» везли из Москвы на Байконур в 14 вагонах, причём целую неделю. Вот там, на перегонах, была возможна диверсия, а теперь на Байконуре всё охраняется…
– Это как сказать… – цедил Красновский, выглядящий всё более зловеще…
…Нет, не хотел об этом вспоминать Николай Сорокин. Он даже не смог бы сейчас восстановить по памяти то, что торопливо написал на этих листках, даже не помнил, сколько их было… Не более десятка, это точно.
…А впрочем, чего стесняться? Ведь правильно сказал атаман: они единомышленники. И нельзя до бесконечности хранить нейтралитет, нужно когда-то и запачкать руки! если казаки сумеют что-то практическое извлечь из его сведений – и слава богу! А нужно будет – он им поможет ещё. Порой людям со стороны действительно бывает виднее, и сделать они могут такое, на что специалист с замыленным глазом и не надеялся.
Продолжение следует.
1 О том, как Мария подала на развод, говорится в главе, сокращённой в журнальном варианте.
1 Из журнального варианта романа статья исключена (кроме одного абзаца). В полном тексте романа приводится (с незначительными сокращениями) статья, помещённая в интернете под авторством «Александр Березин». Источник: https://life.ru/p/1089058
Опубликовано в Новая Немига литературная №4, 2023
